Магазинчик грехов

– Тебя, Стервелла, забыть просто невозможно, – отпил глоток чая Мистер Баббингтон, – как бы я не пытался…

– Может быть, тебе и работать здесь уже не нужно! Пойдёшь в цирк? Ха-ха-ха! – сам пошутил и сам упал со смеху толстый Чертыхтынг. – Ой, бёдрышком ударился.

– Не шути так, Чертыхтынг, – улыбнулась Стервелла. – Нашему другу Баббингтону и так было несладко.

– Да, – добавил Чертыхтынг, – я видел, как ты погрустнел, когда старик выходил из Магазинчика. Думаешь, он не примет грех до полуночи? – подошёл чёрт к окну и, отдернув штору, провожал взглядом ещё не пропавшего из виду Господина Какискряга.

– Всё ему хочется верить в лучшее, – добавила Стервелла. – Баббингтон, Баббингтон! Века идут, а ты всё так и не меняешься!

– Дайте мне спокойно поесть, маленькие черти! – уже начинал раздражаться Мистер Баббингтон.

– Ах! – показушно обиделась Стервелла. – Я, между прочим, чертовка! Уважайте мои феминитивы, сударь!

– Да забей на него, Стервелла! – отвернулся от окна Чертыхтынг. – Пусть и дальше себе сидит и ест свои плюшки в одиночестве.

– Всё лучше, чем ваше общество.

– Ах, какая низость, – Стервелла преобразилась в французское платье с зонтиком на плече. – Мадам была бы недовольна. Ха-ха-ха!

Мистер Баббингтон сверлил Стервеллу взглядом, но ничего в ответ не сказал, а только отошёл от столика, лишь бы не взаимодействовать с этими чертями. Он подошёл к выдвижной полке у лавки с флаконами и достал оттуда деревянную коробочку, разделённую на двенадцать отсеков. В каждом отсеке была маленькая колбочка с переливающимися жидкостями, которые всё время меняли оттенок, но не меняли цвета. Так, например, одна колбочка светилась красным цветом, но по мере прохождения времени сменялась на малиновый, пурпурный, бордовый, а затем опять красный. Другая также была сначала синего цвета, но потом сменяла цвет на ультрамарин, тёмный ультрамарин, болотный и снова синий. Мистер Баббингтон достал из этой же коробочки пустую колбу и, заручившись чистым обеденным блюдцем, начал над ним смешивать разные компоненты в различных пропорциях.

– О! – удивился Чертыхтынг. – Так значит ты всё-таки не выкинул их? – в его голосе проступила детская любознательность. – Я думал, что после последнего эксперимента ты больше не возьмёшься за них…

– Всему своё время, Чертыхтынг, – не отрываясь от смешивания колбочек, надел очки Баббингтон.

– Что же на этот раз ты решил создать? – также поинтересовалась Стервелла.

– Любопытство… – достал он колбы Радости, Любви, Алчности и Гордыни.

– Ой, фу. Ненавижу положительные эмоции, а вот Алчность и Гордыня мне нравятся!

– Я не удивлён… – начал смешивать в разных пропорциях жидкости Баббингтон.

Тут из-за второго плеча выглянул Чертыхтынг и, внимательно смотря на то, как Баббингтон смешивает жидкости, поинтересовался:

– Как ты понимаешь, какие колбы нужно смешивать?

– А разве вам не нужно спешить вниз? – не захотел отвечать на вопрос Баббингтон. – Наверняка вас там уже ждут.

– Думаю, они не сильно разозлятся, если мы задержимся на пару минут…

После того как Мистер Баббингтон понял, что от них проще отвязаться, просто разъяснив, что и как работает, он решил именно так и сделать и, вздохнув, начал пояснять:

– Любопытство – сложное чувство, которое состоит из нескольких компонентов, – Баббингтон начал активно доставать из отсеков разные колбы, и черти склонились над ними, сев на его плечи. – Первое и самое главное – это интерес к чему-то, а значит, он состоит из Желания, то есть Любви и стремления обладать, – Баббингтон вылил немного жидкости из колбочки и открыл вторую. – В то же время Любопытство – это поиск удовлетворения после того, как неизвестное станет известным, а значит – это ещё и Счастье, – он налил жидкости из другой колбы, – но Счастье в своём чистом виде пассивно и не может быть мотиватором к действию, а лишь только самоцелью, а значит… – Баббингтон открыл третью колбочку, – нам нужна капля Страха, которая вместе с Любовью и происходящим от неё интересом будет рождать Предвкушение, – Баббингтон перемешал все жидкости в колбе, и они заискрились, – и, конечно же, немного Гордыни, но лишь только после добавления Счастья…

– И зачем это всё? – как-то по-простецки спросил Чертыхтынг.

– То есть?

– Разве Счастье нельзя добавить сразу?

– Конечно же нет! – нахмурился Баббингтон. – Это породит пресный гедонизм с присущим ему сиюминутным наслаждением.

– Это Любопытство двигало тобой, когда ты влюбил её в себя? – съязвила Стервелла.

Мистер Баббингтон бросил на Стервеллу красные от гнева глаза. Стервелла опешила от страха и упала с плеча Баббингтона на пол, но в следующую же секунду поднялась и отошла на несколько шагов назад. От неожиданного гнева, который испытал Баббингтон, эмоция попала в колбу, и та, смешав в себе несовместимые компоненты Гнева и Любознательности, лопнула и выплеснула на всех троих фиолетово-чёрные пятна грязи:

– Ладно! Ладно! – выставила две руки перед собой Стервелла. – Я же пошутила. Не серчай, сударь! Пошутила я!

– К Ней, – вновь успокоился Мистер Баббингтон и посмотрел на коробочку, – я испытывал только чистую любовь… – он достал колбу с розовой жидкостью, которая через две секунды сменила розовый на бежевый, а затем на розово-белёсый.

– Но ведь добился её отнюдь не самым праведным путём, – подстегнул Чертыхтынг, но достаточно сдержанно, чтобы не взбесить. – Да и неважно это всё.

– Нам уже пора в Преисподнюю, коллега! – позвала Стервелла. – Работа не ждёт!

– Ох, да я бы эту работу… – нехотя, покачиваясь, пошёл за Стервеллой Чертыхтынг. – Почему во всём мире уже так активно используется «делегирование», но только не в нашей Преисподнее!?

– Пошевеливайся, а то получим оба от Господина, что мама не горюй! – тут Стервелла резко развернулась и обратилась к Мистеру Баббингтону. – И не забывай про собрание, Баббингтон!

– Я помню… помню.

– Вот и хорошо! – тут она дёрнула своей красной юбчонкой, прокрутилась несколько раз вокруг своей оси и исчезла под полом, оставив после себя струйку дыма.

– До скорого, Баббингтон, – лениво и оттого медлительно, но всё же прокрутился вокруг своей оси Чертыхтынг и, исчезнув под полом, оставил после себя почти такую же струйку дыма, но только немного потолще.

«Дьявол! И мне с ними ещё работать век, если не больше!» – разгорячился Мистер Баббингтон и вспомнил, что перерыв уже давно закончился и пора бы открывать Магазинчик для новых посетителей.

Как раз у большинства людей, что ещё утром бежали в своих серых одеждах в серую дождливую погоду, появился аппетит и, конечно же, желание приобрести умеренную дозу Обжорства. Ибо, как гласит поговорка: «Делу время, Обжорству час». Вот и сейчас настал тот самый час, когда к Мистеру Баббингтону выстроилась целая очередь за покупкой колбочек с Умеренным Обжорством.

Бывали, конечно, и такие люди, которые в перерывах приходили за средним флакончиком Гнева, но это были отнюдь не все. Только неугодившие своему начальству сотрудники, прохожие, споткнувшиеся на ступеньках метро, поссорившиеся из-за какой-то мелочи супруги или друзья, что тоже чего-то не поделили, да так сильно не поделили, что даже могло показаться, будто они и друзьями перестали быть вовсе. Короче, немногие приходили за Гневом.

В окне показались господа Реконвотиз, которые даже в обеденный перерыв умудрились прихлестнуть к какой-то привлекательной даме в сереньком пальто, но с торчащей внизу бежевой юбкой-карандаш:

– Ох, ваши ножки так прекрасны, что их красотой любовались бы все посетители Нотр-Дама! – говорил Жерар, на что девушка хихикала и играла с ним глазками.

– Знаете ли! Жерар, конечно, разбрасывается комплиментами, но я куда лучше него могу блеснуть словцом! – Девушка заинтригованно посмотрела на Дюрера, и тот, после десяти секунд молчания, сказал. – Ваши стопы белы… как слоновая кость!

Девушка скорчила гримасу и снова с улыбкой повернулась к Жерару. Так они прошли мимо окна Магазинчика Грехов, откуда их смог заметить Мистер Баббингтон.

Весь последующий день проходил достаточно буднично и особо ничем не отличался от любого другого будничного дня – такого же, как вторник, среда, четверг или пятница. Гости приходили то более активно, то переставали приходить вовсе, позволяя Мистеру Баббингтону насладиться чаем, но без плюшек, ибо плюшки уже закончились. Были среди гостей и молодые посетители, и старые, и бедные, и богатые, и те, кто уже когда-то заходили, но не так часто, чтобы запомнить их имена, и те, которые ещё не заходили вовсе. Короче, гости заходили совершенно разные.

Иной раз Баббингтон подсчитывал выручку и количество посетителей за день и сам от себя удивлялся, как он при такой клиентуре ещё мог успевать перекусывать.

Так и проходил весь рабочий день, пока до этого ещё серое пасмурное небо не начало окрашиваться в синий и ультрамариновый цвета. Лишь на горизонте небо оставалось белесо-голубым, а местами даже отдавало некоторой краснотой. Прохожие при таком освещении переставали отбрасывать и до этого еле заметные тени и сами стали в своих серых нарядах казаться тенями. Только всматриваясь в улицу из окон домов, можно было разглядеть более светлые силуэты, выходившие из метро и медленно, устало бредущие по улицам и переулкам. Один заходил в кафе, чтобы выпить чаю, другой перед сном забегал в Магазинчик грехов, чтобы взять успокоительную порцию Лени.

Даже двери метро как-то подустали злиться. Так много уже через себя пропустили прохожих. Понедельник – день насыщенный, поэтому многие двери даже решили раньше уйти с работы и просто заели в открытом состоянии, «якобы» зацепившись за камушек или какую-нибудь банку из-под мусора, но мы-то знаем, что просто эти двери решили пораньше слинять с работы, оттого и заели в открытом состоянии.

Люди так и продолжали проходить мимо Магазинчика грехов, никак себя не выдавая и даже не приближаясь к нему. В последние часы работы гостей почти не было. Но тут среди всех проходящих появилась одна маленькая тень, которая сначала резко остановилась у входа в магазин, а затем, пару раз хлопнув своими большими глазами, скрылась за левой стеной здания, в котором находился Магазинчик грехов.

Мистер Баббингтон не заметил этой тени, как и того, что она всё это время наблюдала за ним через маленькие форточки в окнах здания, пока он ходил вдоль полок с флаконами и вёл счёт проданного и оставшегося. И если бы Мистер Баббингтон в этот момент посмотрел в одно из окошек наверху, то увидел бы, как тень, продолжая хлопать глазами, пристально смотрит на него. Но Баббингтон всегда очень ответственно относился к ведению бухгалтерии и поэтому ни на секунду не отрывался от листочка.

– Лень, – поднёс Баббингтон ручку к блокноту, – продана одна большая банка и две маленькие… – записал он, – хорошо. Гнев, – Баббингтон призадумался и, пытаясь что-то вспомнить, случайно посмотрел на верхнее окошко, где уже никого не было видно. И в этот же момент с противоположной стороны в окне опять появилась тень. – Гнева взяли много, – Баббингтон прошёлся взглядом по полкам. – Две средние порции и три маленькие… ох, а Обжорство я так и не вспомню…

Тут Мистер Баббингтон поднялся по ступенькам вверх на антресоль и начал считать баночки с жидкостями, которые стояли в шкафчиках со стеклянными дверцами.

Именно там и была тень, но только Мистер Баббингтон прошёл у окна, как она тут же скрылась.

После проведённой в конце рабочего дня ревизии Мистер Баббингтон промыл посуду и чайник с заваркой "Эрл Грей", оставшейся после обеденных посиделок наедине с собой. Очки свои он положил на полку у кассы, куда поместил и блокнот с расчётами. Внимательно проверив, чтобы все окна были заперты, а флакончики плотно закрыты, Мистер Баббингтон взял ключ, надел свой чёрный плащ, выключил свет и, выйдя на улицу, запер дверь Магазинчика Грехов.

Рабочий день подошёл к концу.

Но не успел Мистер Баббингтон сделать и шести шагов от магазина, как тень сзади стала приближаться всё ближе и ближе. Мистер Баббингтон шёл, не оборачиваясь, но тень нагоняла его, и вот-вот казалось, что она схватит нашего героя. Тут из переулка выехало такси и своими фарами осветило силуэт маленькой тени, которая обогнала Мистера Баббингтона и резко произнесла:

– Мистер Баббингтон! Можно вас на минутку?

3

Мистер Баббингтон испугался и бессознательно остановился. Перед ним предстал маленький мальчик, достававший ростом разве что до пупка. Его кудрявые рыжие волосы образовали хохолок на макушке, словно с неба спустилась корова, незаметно облизала их и снова убралась восвояси.

– Кто вы, молодой человек? – строгим голосом спросил Мистер Баббингтон.

– Меня зовут Моти, – представился мальчик, но затем решил уточнить: – Моти Блэкинтош. Я наблюдал за вами в Магазинчике грехов…

– И зачем же вы наблюдали за мной? – хотел было обратиться Баббингтон "молодой человек", но решил, что это будет не comme il faut, и потому добавил: – Моти Блэкинтош?

Тут мальчик зардел и в смущении стал переминаться с ноги на ногу:

– Понимаете ли… – начал он, опустив глаза, – я бы хотел купить у вас маленькую порцию греха…

– Пф! – отрезал Мистер Баббингтон и продолжил путь. – Я не продаю грехи несовершеннолетним мальчикам!

– Ну пожалуйста, мистер! – погнался за ним Моти. – Я могу заплатить с наценкой!

– Нет!

– А может быть, – не унимался мальчик, – я могу вам чем-нибудь помочь! Да! Я могу вам помочь в чём-нибудь!

– Нет! – продолжал, не останавливаясь, идти Баббингтон.

– Вы просто не знаете, как много я могу! Я раздавал почту тем, кто не мог достать до ящичков. Я быстро бегаю, – оббежал он Мистера Баббингтона, – а ещё я собирал яблоки, за что Мадам Фифтифлюкс меня хвалила и угощала шарлоткой! – Мистер Баббингтон про себя удивился, ибо искренне не верил, что Мадам Фифтифлюкс может кого-то хвалить и уж тем более угощать шарлоткой.

– Я могу быть очень полезным! Мне очень нужно…

– Нет! – наотрез отказался Мистер Баббингтон и даже остановился, а вместе с ним остановился и Моти. – Маленьким мальчикам, как вы, нельзя покупать грехи. Вы же так молоды!

– Но…

– Нет и точка, молодой человек! Не обращайтесь ко мне с такими просьбами, – вновь пошёл Мистер Баббингтон и договорил, не поворачиваясь, – и не идите за мной!

– Но мне очень нужно… – говорил себе под нос Моти, когда Мистер Баббингтон отошёл достаточно далеко, чтобы не услышать его слов.

В какой-то момент Моти даже подумал вновь догнать продавца грехов и опять попытаться его убедить в том, чтобы он продал ему хотя бы толику Зависти. На его лице опять проснулась улыбка, и, кажется, даже хохолок стал более пружинистым от этой идеи. Но как всегда бывает: как за второй надеждой следует разочарование, так и настроение Моти Блэкинтоша стало угрюмым и мрачным, как тёмные тучи в ночном небе.

Капли начали просыпаться, как крупа, и окрашивать тёмными пятнами подсохшие дороги в центре города N. Моти резким движением натянул капюшон на голову и пошёл в противоположную сторону, иногда встречая на пути камушки и начиная их пинать то ли от злости, то ли от обиды, то ли из-за того и другого одновременно.

– Вот если бы этот старик дал мне хотя бы флакончик, – не успокаивался Моти, – да я бы! Я бы!.. – он посмотрел на ночное небо своими горящими идеей глазами. – Я бы такое смог сделать! Чего никто бы до меня не сделал!

На пешеходной дорожке показался бездомный старик в серой восьмиклинке, чёрной ободранной жилетке не по его размеру и ультрамариновых джинсах с сигаретой во рту:

– Чё смотришь, мелкий! Пшёл отсюда! – махнул рукой старик так, что Моти аж отпрыгнул, как бы тот его не ударил. – Понаразойдутся бездомыши… – харкнул прямо на дорогу в довершение старик, тем самым поставив точку в своей речи.

– Вот если бы я не был таким стеснительным, – опять забубнил под нос Моти, – да я бы такие ему правила по этикету устроил!

На горизонте мелькнула молния, но, несмотря на дождь, она была ещё достаточно далеко, чтобы не было слышно грома. А Моти всё продолжал идти по улице, думая о том, как всё несправедливо в этом мире. Кого только он не обвинял в этом: и взрослых, которые не разрешали ему покупать что-либо, и наглых стариков, и прохожих, которые озирались, смотря на его неопрятный вид, и красивых актрис, которые мелькали на рекламных плакатах автобусов и зданий, и управляющих метро, которые наедали себе животы больше, чем вставали из-за дежурных мест, и на алчных представителей власти, что всегда умели вовремя копеечку из бюджета города взять, но обратно положить забывали.

Короче, злился Моти на всех. Злился даже на тех, на кого, казалось бы, злиться ему не за что. Он даже придумал песенку, которую напевал под грустный и лишь местами преисполненный надеждой мотив:

Слово скажи и тебя обсмеют,

Хочешь прыгнуть с окна? – так тебя подтолкнут,

Подтолкнут, подтолкнут.

Будь одинок, ведь и лучше оно,

Ведь и так всем плевать —

Всем равно! всё равно, всем равно!

Всё ещё поникший шёл по улице Моти и даже не заметил, как вокруг него собрались злые подростки и начали обсмеивать его за всё, за что не попадя: за то что он мелкий возрастом, за то что ростом не удался, за то, что выглядит как бездомыш, да и просто за то, что идёт по улице. Под конец они начали расталкивать его, но видя, что он упал в лужу и не поднимает глаз, а только продолжает напевать себе под нос, посмеялись с него и ушли.

Дело нет до тебя,

Здесь нет «Мы», есть лишь «Я».

Это Город Грехов —

Здесь сильнее лишь тот,

Кто грехами себя возведёт, возведёт, возведёт!

– Нет, это ты мне должен! – вели спор два толстяка, держа по манетке в руке.

– Да говорю же тебе – ты!

– Нет, ты!

– Нет, ты!

Моти искоса посмотрел на них из-под капюшона и, увидев, как они начинают толкать друг друга, пошёл дальше:

Чтобы город спасать,

Надо всех сильней стать,

Надо…

Тут он захотел продолжить песню, но сам не знал: что же надо для того, чтобы спасти город? Да если бы Моти мог продолжить песню, то он бы и не подходил к Мистеру Баббингтону, не высматривал уже как третий день, какие зелья есть в Магазинчике грехов, не пытался помогать другим, как Мадам Фифтифлюкс, которая, напротив присущему ей гневу, могла и поблагодарить. Что же говорить об идее, с которой он так хотел завладеть хоть капелькой греха…

Казалось иногда, что даже голуби в городе N дрались между собой за каждую крошку, не уступая своим весом собачке госпожи Гранд и, более того, пребывая в уже сытом расположении. Именно их и увидел Моти перед собой, когда уже подходил к месту, которое называл своим «домом». Дождь усилился, и рыжеволосый ушастый мальчик побежал к большой коробке, прикрытой сверху найденным где-то шифером. Она стояла в маленьком переулке, переполненном мусорками и всяким хламом. Собственно, на передней стенке этой большой коробки и было написано «Дом», что очень точно говорило о её предназначении. А перед вырезанным самостоятельно проходом красовался потрёпанный коврик с надписью «Добро пожаловать!», который уже давно в городе N вышел из моды и уже давно не был ни у кого из жителей.

Зато в городе N появился новый тренд, дорогой читатель! Вместо двух скучных лапок, которые часто рисуют на ковриках перед входом, на ковриках города N изображали череп с перекрещенными косточками, как на пиратском флаге, и такими же словами: «Добро пожаловать!». Ну разве не умный ход?! Как по мне – идеальный намёк для незваных гостей… а точнее для любых гостей в городе N.

Дождь превратился в ливень, и от грозы, пусть всё ещё вдалеке, но уже слышался гром. Если бы кто-нибудь по случайности или по ошибке купил бы у Мистера Баббингтона любознательность, то увидел бы, как в этот момент молния освещает своей вспышкой всю округу. Эта неудачная покупка обратила бы его взор на фиолетовые тучи, что в мерцании окрашивались в розовые, белые, синие и голубые цвета. Увидел бы, как птицы, спрятавшись между веток деревьев, выглядывают своими маленькими клювиками и, боясь грозы, тем не менее смотрят на неё и восхищаются красотой, пастозностью, силой и предвестием свежего и прекрасного утра. И если бы Мистер Баббингтон допустил такую оплошность, то, может быть, (упаси же чёрт!) даже потерял бы клиента! Ведь любознательные несчастий не видают, а значит, и грехи покупать не станут!

Что же до Моти – он зажёг свечку, что стояла на блюдце в углу, и, подойдя к маленькой электрической печке, которую зажигал от найденного в хламе электрогенератора, поставил на неё кастрюльку с набранной от дождя водой и высыпал туда собранные в кубик макароны.

«О чём думал тот, кто выбросил этот электрогенератор? – не переставал восхищаться своей недавней находкой Моти. – Ему ведь нужно было заменить всего один перегоревший проводок!»

И правда, видимо, кто-то очень ленивый сделал это, не подумав. Но это и не важно. Важно лишь, что сам Моти ленивым никогда не был, и, думаю, что ты, дорогой читатель, уже это понял. Коробка для жизни – самое малое, что мог делать Моти своими руками. Сколько он себя помнил, всегда у него что-то получалось создавать: то рисунок нарисует, то из бруска скульптурку сделает, то из найденных деталей фонарик склеит, то украдёт краску и вымажет свой дом-коробку в цвета радуги. Цвета эти, конечно, сильно выбивались на фоне серых домов, поэтому никому не нравились, а если кто-то и терпел, то остальные даже злились, что все эти цвета радужные не должны уродовать прекрасные серые высотки города N.

Так и оставался Моти наедине с собой, думая, что же он будет делать дальше. Ливень усилился, и своими потоками капель загромождал вид на старое, почти заброшенное здание. Оно всё, такое же серое и тёмное от дождя, было пустым и безлюдным. Давно уже о нём никто не думал, да и не жил, кроме одного человека…

Господин Какискряг жил в старой обсерватории, которая находилась в центре города N и на которую можно было посмотреть с любого места, да и на любое место можно было бы посмотреть с неё. Старое здание было построено специально для обсерватории и напоминало собой большую вертикальную коробку с куполом наверху. Несмотря на опустевшие со временем этажи, в которых когда-то жили и работали люди, сейчас эта обсерватория была пуста. Лишь Господин Какискряг, уже давно победивший Суд, который хотел её снести, остался жить в этой заброшенной многоэтажке. Именно в куполе наверху и жил Господин Какискряг, и, если бы у него не было привычки собирать всякое барахло и складывать вдоль стен, может быть, он до сих пор мог бы наблюдать за прекрасным пейзажем, который открывался со всех сторон, стоило только нажать на кнопку и открыть крышу.

Несмотря на то что крышу он никогда не открывал и на пейзажи не смотрел, по какой-то неведомой для себя причине это место значило для Господина Какискряга очень много. Что-то заставляло его всё время возвращаться сюда ещё тогда, когда он был молод, но обсерватория уже перестала работать. Возвращался он и когда здесь осталось жить в соседнем подъезде всего три человека, а это уже, дорогой читатель, лет через десять, не меньше. И если бы в обсерватории был фотограф, который беспрестанно фотографировал Господина Какискряга каждый раз, когда тот приходил сюда, то этот фотограф смог бы сложить целый альбом жизни старика, где, словно по кадрам, видно, как он сидит, смотрит в окно в одном и том же положении и почти не меняется. Только волосы с каждым кадром становятся всё седее и седее, свежие и наполненные жизнью черты лица – обветшалыми и наполненными какой-то непонятной для остальных грустью. Уголки рта опускались, образуя дугу, словно радугу, но только наполненную печалью и усталостью. Даже пиджак, так хорошо сидевший на нём в молодости, стал изнашиваться, и к моменту, когда Господин Какискряг стал полноправно называться «стариком», был уже весь потрёпан и изношен до дыр.

В какой-то момент, после того как оставшиеся жители покинули здание, но до того как Господин Какискряг начал отстаивать права обсерватории в Суде, он решил переехать сюда окончательно. Взяв все вещи, которые тогда у него были (а их, кстати, было очень мало), Господин Какискряг обосновался в обсерватории, раздобыв себе в магазинчике «Из рук в руки» плиту, кровать, столик, ну а также туалет, душевую и вешалку для пиджака. Сначала все вокруг смотрели на него как на сумасшедшего. Но через какое-то время, когда Господин Какискряг смог сам установить себе душевую и туалет, подсоединить электрическую плиту и даже усовершенствовать систему открывания двери, остальные успокоились и уже через месяц забыли о нём, как забывают о любом нашумевшем, но незначительном событии.

Вот и сегодня, в эту грозовую ночь, Господин Какискряг сел у стола и смотрел в окно. Стены за его спиной были забиты хламом, который в своей сути содержал ряд полезных вещей, но которые вместе выглядели лишь как груда барахла, если не сказать мусора. Перед ним на столе стояла лампа с горящим внутри фитилём. Кстати, я забыл сказать тебе, дорогой читатель, что наш старичок не только провёл электричество, но и ещё всегда любил его экономить. Экономия вообще была страстью Господина Какискряга. Но не будем на этом задерживаться, а лучше посмотрим, что же было дальше.