Тёмное время перед рассветом

Время шло, но с глазами у Ксении не становилось лучше. Один раз сходила к врачу, что-то проверяли, показывали буквы на экране, которые Ксения совсем не видела. Выписали капли, в итоге сказали, что ничего не поделаешь – возраст. У кого – раньше, у кого – позже.

Ксения больше всего боялась, чтобы не стало хуже. Сейчас она видит контуры, большие предметы, ориентируется в своём доме и дворе. Пусть так и останется. Она ничего не забыла и ждала, как сказал её муж, конца. «Придёт к ней потом, в конце» – его слова.

Через какое-то время Ксении удалили катаракту, сначала на одном глазу, потом на другом. Когда в положенный срок сняли повязку – она не увидела ничего…. ослепла. Врачи разводили руками, такое бывает очень редко! Это же простая операция, она всегда проходит успешно.

У Ксении успешно ничего не прошло. Она знала – почему.

Помнится, когда они с братом и сестрой Лидкой были маленькими, их покойная мама, когда не была слишком уставшей, рассказывала им на ночь одну и ту же историю, про молодую девушку и парня. Они любили друг друга, но парень погиб на заготовке леса, а девушка ослепла от горя. Ксюша тогда всё спрашивала: «А как это – от горя? Что у неё заболело?» Александра, уже засыпая, ответила: «Душа заболела, а её не излечить».

Приехал брат Николай. Предлагал немедленно вызывать Наташу или Лену. Но Ксюша наотрез отказалась. Потом Николай, предполагая, что сестра сопротивляется, лишь бы не доставить неудобств дочкам, решил тайно вызвать племянниц. Ксюша это почувствовала:

– Коля, ты мой любимый брат и знаешь это. Христом Богом прошу, ничего не сообщай дочкам. Я не хочу никуда уезжать. А вот если определишь меня в приют, отсюда не далеко – буду молиться за тебя до смерти. Братик мой, сделай это для меня. Говорила Зина, что приют называется «Зорька», это в соседнем районе.

Так Ксюша оказалась в «Зорьке». О том, что брата Колю, по дороге от Зорянского до Калиновки, сбила машина, и он попал надолго в больницу, Ксении не сказали…

* * *

Где-то за месяц до Нового года баба Ксеня из пятой палаты заболела, да так, что пришлось перевести её в изолятор. Больная начала бредить, возле неё посменно дежурили медсёстры. Настя, привязавшаяся за последнее время к старушке, больше других находилась возле больной. Дни Ксении Ивановны явно были сочтены, и девушка боялась, чтобы несчастье не произошло в её дежурство.

Сейчас Настя тихонько, чтобы не потревожить больную, приноравливала букетик рябины у изголовья Ксении Ивановны. Она его забрала из пятой палаты, где лежала раньше баба Ксеня. Неожиданно больная внятно, спокойным голосом, заговорила:

– Так запахло свежестью. Букет мой принесла, да, Настя? Дай мне несколько ягодок подержать. Когда-то у меня были бусы похожи на рябину.

Услышав голос бабы Ксени, Настя сначала испугалась, потом обрадовалась – наконец-то пришла в сознание больная! Больше двух суток была в беспамятстве. Девушка суетливо вложила в руку старушки выдернутую из букета ветку и заботливо спросила:

– Ксения Ивановна, может, что покушать хотите? Давайте, я принесу вам бульончика, а?

Больная отрицательно покачала головой и тихо попросила:

– Присядь, дочка. У меня просьба к тебе будет.

Настя испуганно села на кровать, взяла старушку за руку, успокаивая:

– Говорите, Ксения Ивановна, я всё сделаю.

Больная вытащила из-за пазухи красноватый камешек на нитке (его Настя видела и раньше) и попросила:

– Настуся, пусть этот камешек со мной останется, чтобы его не выбросили… Ты знаешь, о чём я… Больше у меня ничего такого нету. Колечки, цепочки я при жизни раздарила. И ещё, дочка – в моей сумочке возьми письмо. Такой старый в пятнах листик, тогда бумаги не было. Ты его узнаешь. А остальной хлам выбрось. Придёт человек, будет меня спрашивать – отдай ему это письмо. Для него писано… Ой, мамочки, вот же он! Пришёл! – Баба Ксеня порывисто привстала, облокотившись на одну руку, вторую с раскрытой ладонью протянула вперёд. – Алёша, иди ближе ко мне! О, и мама пришли! А Дарья говорила, что вы умерли. Ведьма старая, нашла чем шутки шутить!.. Да, мама, сейчас пойдём огурцы полоть. Руку только дайте… Вот, спасибочко!

Настя с расширенными глазами слушала, пытаясь взять себя в руки. А больная в горячке продолжала:

– Алёша, не стой, иди ко мне! Наша Павця знаешь, чего отколола? Сказала мне, что ты женился! Вот уж смеху-то было, Алёшенька! Я от Озерков до самого Зорянского всю дорогу смеялась!

Больная откинулась назад на подушку и, зажимая ладонями рот, начала, вперемежку со всхлипами, хрипло хохотать. Перепугавшаяся Настя куском бинта вытирала дрожащими руками капли пота на её лбу, уговаривая успокоиться. Хохот оборвался резко, будто Ксения Ивановна и не смеялась вовсе. Блаженная улыбка разгладила напряжённое лицо бабы Ксени, и она, устремив незрячие глаза вперёд, задушевно молвила:

– Ты уже знаешь про Леночку, да, Алёша? Вот и хорошо! Дождалась я этого часа… Нам с тобой порознь нельзя, мы же друг для друга. Я знала, что ты так же думаешь! Вот только никак ближе не подходишь! Алёша, я рассержусь… Ой, каким ты маленьким стал!.. Где?! Где он?! Совсем не стало! Мама, дайте руку, пойдём быстрее, догоним!..

Последние слова больная произнесла медленно, шопотом и затихла.

Настя в отчаянии и с надеждой поглядывала на дверь – вдруг Варвара Поликарповна не уехала домой и зайдёт сюда?.. Затем девушка решила сходить за лекарством для укола. Врач выписал бабе Ксене на ночь колоть успокоительное. Девушка осторожно, с опаской подобрала с одеяла обронённую ветку рябины, поправила подушку у больной и тихонько вышла…

* * *

Укол не понадобился. Умершая лежала на спине, зажав одной рукой бусинку с ниткой на шее.

Непостижимое таинство смерти обладает многими печатями. На застывшем лице покойной Ксении была печать нерастраченной, так и непрожитой жизни. Всегда покорная при жизни улыбка сменилась на лёгкую, снисходительную усмешку, враз отделившую покойницу от всего земного. Эта усмешка торжествовала! Она говорила: «Мне больше никто не сделает больно!»

Плачущая Настя жаловалась:

– Только пойду за уколом – так и помирают! И всё в мою смену! Баба Миля тогда так же отошла.

Варвара Поликарповна (она не ушла на автобус – дороги занесены снегом) гладила Настю по голове, как маленькую, и уговаривала:

– Успокойся. Иди в сестринскую, поспи на диване. Я сегодня не иду домой, не добраться до автобуса.

* * *

Для дома престарелых «Зорька» районной управой был выделен кусок земли в километре от приюта, прилегающий к ближайшему кладбищу. Хоронили там одиноких, не имевших родственников. С осени заготавливали несколько запасных могилок на зиму, чтобы не возиться с мёрзлой землёй.

Умершая Ксения Ивановна сутки пролежала в покойницкой и забирать её, похоже, было некому. Сельсовет, где жила раньше умершая, мог бы похоронить, но дороги снегом занесены – ни пройти, ни проехать. Поэтому пусть приют сам хоронит.

В пятой палате был траур. Глухонемая баба Аня что-то мычала и скорбно вытягивала руки в сторону койки, где раньше находилась Ксения Ивановна. Теперь там располагалась новенькая баба Оля.

* * *

Дорогу к кладбищу занесло снегом и проехать туда автобусом, как это делали всегда, нечего было и думать. Ещё летом дед Петро смастерил санки подвозить зимой на кухню картошку, мешки с крупой. Сейчас Петро Николаевич спешно прилаживал длинные доски к саням, куда можно было поставить гроб. Решили, что троих мужчин достаточно свезти санки с гробом на кладбище. Нашлось пока два человека – электрик и завхоз. Затем вспомнили о Вадимке – парень крепкий, а его вечное пение не помешает, блаженного Бог простит.

С утра гроб, обложенный вокруг еловыми ветками, поставили в комнате отдыха. Букет из бумажных цветов ярко выделялся на зелени. Пахло хвоей. Ещё во время завтрака было объявлено, что прощание с бабой Ксеней будет в час дня, кто желает – пусть подходят в комнату отдыха проститься.

Обитатели пятой палаты в полном составе пришли первыми. Валентину Петровну везли в коляске баба Вера и новенькая баба Оля. Священник из-за непогоды не смог добраться на отпевание, поэтому баба Вера, единственная, у кого был псалтырь, став у изголовья гроба, напевно читала: «Ещё молимся о упокоении души усопшей рабы Божией Ксении, и о еже проститися ей всякому прегрешению…»

Затем ко всем обратилась Варвара Поликарповна:

– Подходите, прощайтесь! Времени мало, ещё неизвестно, как доберутся до кладбища, – потом, спохватившись, предложила: – Может, кто хочет слово сказать – говорите!

Все молчали. В это время настежь открылась дверь, вошли дед Петро и Вадимка, крепко зажавший рот ладонью, чтобы не петь. У деда под мышкой, рядом с костылём, краснел рябиновый букет. Обрадовавшись деду, старшая медсестра предложила:

– Петро Николаевич, вы всегда помогали покойной, скажите что-нибудь!

Дед Петро, не слушая, положил букет прямо в гроб и по-хозяйски стал поправлять еловые ветки, затем ворчливо распорядился:

– Выезжать надо, вот-вот снег опять повалит!

Мужчины вынесли забитый гроб, поставили на сани, привязав его толстой верёвкой к доскам, а дед Петро велел Вадимке:

– Сбегай в мастерскую, там в углу стоит деревянный крест. Неси сюда, да быстрей!

Крест принесли, закрепив его вместе с гробом. Надпись на прибитой табличке гласила: «Бойчук Ксения Ивановна», и дата смерти. Баба Вера одобрительно шепнула Валентине Петровне: «Когда только успел сделать?»

Петро Николаевич давал последние указания:

– Сначала протаптывайте дорогу и только потом по следам тяните сани, перебежками. Иначе застрянете в снегу. Вадимка, бери шест, сзади будешь подталкивать! Ну, с Богом!

Мужики впряглись в сани, Вадимка, подталкивая сзади шестом, радостно напевал: «Едем на кладбище, на кладбище едем на са-а-нях!» Петро Николаевич, стоя на костылях, с озабоченным видом глядел вслед процессии. Неожиданно из будки выбежал пёс и, заваливаясь на одну сторону, на трёх лапах понёсся за санями. Дед обеспокоенно крикнул:

– Борман, назад!

С трудом выбравшись из снега, пёс виновато, повернул обратно.

* * *

Зима ушла. В воздухе запахло весной. Старики, радуясь весеннему солнышку, начали потихоньку выходить на прогулки. Как-то к деду Петру подошла медсестра Настя с просьбой:

– Петро Николаевич, возьмите, пожалуйста, этот конверт. В него вложено письмо. Если кто придёт спрашивать Ксению Ивановну, ну, которая умерла, отдайте ему этот конверт. Так баба Ксеня просила. А то вдруг человек придёт, когда меня на смене не будет!

Был послеобеденный тихий час, все отдыхали, когда человек пришёл.

В бухгалтерии сидела недавно принятая на работу молодая девица Людка. Остальные ушли по своим делам. Сейчас она составляла перечень жильцов приюта для столовой. Повар попросила к вечеру сделать калькуляцию. И опять в списке, как в прошлый раз числится Бойчук К.И. Она же несколько месяцев назад как умерла! Люда, ворча, старательно вымарывала ошибку, чтобы не повторилась опять. В это время в дверь постучали, и зашёл старик. В руках он держал пластиковый пакет, оттуда виднелась гроздь бананов. Одет старик был в лёгкую куртку, явно импортного производства. Слегка согбенная фигура старика выдавала его высокий рост. На голове ещё достаточно было седых волос, но на лбу блестели две высокие залысины. Он поздоровался и, с любопытством оглядываясь вокруг, спросил:

– Здесь у вас живёт Бойчук Ксения Ивановна. Я могу с нею увидеться?

Девушка Люда, только что убравшая из списка эту запись, сначала издала мышиный писк, потом ойкнула и расширенными глазами уставилась на вошедшего. Затем, вспомнив, что она должностное лицо, придала своему голосу канцелярщины и, для важности заглядывая в список, возвестила:

– Бойчук К. И. (она так и прочла – КАИ) умерла двадцатого декабря прошлого года, – потом, взглянув на старика, смутилась и добавила: – Поэтому вы не можете с нею увидеться.

Зависла тишина, и девушка Люда, совсем глубокомысленно, закончила:

– Потому что её нету. Схоронили.

На какое-то время старик застыл, дальше, повторив слово Людки «схоронили», медленно развернулся и пошёл к выходу. Девушка, пытаясь хоть как-то повлиять на ситуацию, (ещё нажалуется, на нём вон какая куртка!), вслед прокричала:

– Но она здесь была! Вот, в списке – Бойчук Ка И!

Для убедительности Людка потрясла листом бумаги в воздухе, но старик уже вышел. Он медленно шёл по территории приюта, не обращая ни на что внимания. Неизвестно, куда бы так пришёл, но увидел вблизи скамейку и вдруг ощутил, что надо сесть. Подкравшаяся боль уже в открытую грозила расползтись по всей груди, пока что вонзив своё жало в левую сторону…

Несколько раз залаяла собака. Кто-то пытался его тормошить, затем расстегнул на шее пуговицу рубашки. Сидящий последним усилием воли положив руку на нагрудный карман, с трудом, еле шевеля губами, прошептал:

– Там… таблетки…

Петро Николаевич отдыхал в своей пристройке, даже и вздремнул немного, когда его разбудил собачий лай. А потому как Борман редко когда лает, дед суетливо поднялся со своего кресла и с любопытством двинул к выходу. Пёс стоял перед скамейкой и лаял на сидящег мужчину. Дед Петро сердито позвал собаку, загнав Бормана в конуру, а сам приблизился к сидящему. Пожилой мужчина на скамейке явно был чужим – дед всех своих жильцов знал в лицо.

Сидящему было совсем худо – глаза закрыты, восковая бледность разлилась по всему лицу и лишь крупные, как горох, капли пота медленно стекали со лба. Дед растерянно огляделся вокруг – везде тишина, все отдыхают, пока кого найдёшь, мужик может дать дуба! Петро Николаевич слегка похлопал ладонью по щеке мужчину, затем расстегнул пуговицу рубашки у него на шее, и видя, что тот зашевелил губами, наклонился ближе. Услышав про таблетки, расстегнул пуговицу нагрудного кармана. В кармане в глаза бросилась пришпиленная булавкой то ли медаль, то ли орден – деду Петру некогда было разглядывать. Он поискал в кармане и вытащил крохотную пластиковую баночку. Достал оттуда таблетку, засунул её в рот старику.

Увидев, что старик стал проявлять признаки жизни, перекатывая языком таблетку, Петро Николаевич несколько успокоился. Коробочку с лекарством положил обратно в карман, заодно более внимательно разглядел пришпиленную медаль. Она была ему знакома – точно такой медалью с портретами Ленина и Сталина наградили его старшего брата Павла. Это партизанская медаль второй степени. А Павел под конец войны попал в партизаны.

Дед Петро, положив лекарство на место и застёгивая пуговицу на кармане, обратил внимание на нитку с красными камешками, повисшую на коленях старика. Видимо, она вытянулась из кармана вместе с коробочкой. Дед взял её в руки и хотел также засунуть в карман, к медали, и вдруг вспомнил – целая история приключилась с подобным камешком прошлым летом. Баба Ксеня тогда потеряла точно такой камешек, она его носила всегда на шее. Дед Петро случайно его нашёл, Борман помог. Ксения Ивановна тогда даже заплакала от радости…

Из письма, переданного деду Настей, он узнал, почему так дорожила камешком покойная. (Конверт был не заклеенный, и Петро Николаевич почитал его, чтобы знать, кому отдать.)

Сейчас всё это моментально выстроилось в единую цепочку, и Петро Николаевич, глядя на старика, который начал приходить в себя и, забыв, что тот только что чуть не умер, требовательно, громким голосом, спросил:

– Ваша фамилия Бойчук?

Старик вздрогнул, это его окончательно оживило. Он утвердительно кивнул головой и переспросил:

– Откуда вы знаете?

Дед Петро молча сел рядом на скамейку, всё ещё держа в руке нитку с камешками. Затем протянул её старику:

– Это из твоего кармана выпало, когда таблетки доставал. Возьми!.. Я Ксению Ивановну знал, фамилия у неё была – Бойчук. А ещё она носила на шее вместо креста камешек, как у тебя на нитке.

Увидев растерянность на лице старика, Петро Николаевич объяснил:

– Потеряла она однажды этот камешек. Плакала, места себе не находила. Всем приютом искали. Она же слепая, точно не может показать, где потеряла. Пёс помог, Борман, что найдёт во дворе, тащит ко мне в мастерскую…

Сидящий мужчина даже привстал, чтобы глядеть прямо в лицо деду Петру и, полным тревоги голосом, крикнул:

– Кто слепая? Вы о ком говорите?!

– О бабе Ксене говорою. Привезли её в приют слепую… Умерла в прошлом году. Здесь, на приютском кладбище и схоронили. Славная была женщина, редко такие встречаются, – Пётр Николаевич горестно усмехнулся и продолжил: – Всё какого-то человека ждала… Да так бедняга и не дождалась. Её никто ни разу и не проведал. Дочки живут за границей – попробуй в наше время доберись.

Старик тем временем облокотился на колени, закрыв лицо руками, опустил голову. Дед Петро достал из смятой пачки «Примы» сигарету, заложил её в старенький мундштук и не спеша закурил, деликатно отгоняя ладонью дым в сторону. Какое-то время сидели молча. Затем Пётр Николаевич достал из внутреннего кармана пиджака перегнутый пополам конверт, завёрнутый в плёнку: «Я так понял, что человек этот – ты. Возьми, покойная просила передать». Тот с опаской взял конверт в руки и, будто оправдываясь, объяснил:

– Не взял с собой очки, ничего не увижу без них.

– Дома почитаешь, – равнодушно заметил дед Петро. После короткой паузы с сарказмом добавил: – Теперь это роли не играет, раз до сих пор не почитал.

Увидев на лице старика опять появившуюся бледность, дед предложил:

– Давай отведу тебя к нашей медсестре. Она знающая, может, укол тебе сделает?

Мужчина отрицательно качнул головой, успокаивая деда:

– Не надо. Так обойдётся, не впервой. Ещё немножко посижу и пойду на автобус.

Пётр Николаевич, считая, что надо как-то занимать пришедшего, гость всё-таки, с любопытством спросил:

– Почему медаль в кармане носишь? Чужая, что ль?

– Зачем чужая? Моя! – с ноткой обиды ответил мужчина и потеплевшим голосом смущённо добавил, – Ксюше хотел показать. – И затем опять жёстко: – Сейчас ордена на показ не выставляют. Время такое наступило.

Уйдя взглядом далеко от действительности, мужчина с обидой, будто выплёвывал колкие слова:

– Не знаю теперь, я – враг или – герой? Двадцать пять лет, как один день, выясняли. Вроде выяснили – дали медаль. Даже школу в селе, где родился, хотели назвать моим именем…

Дед Петро с любопытством слушал, глядя во все глаза на старика. А тот продолжал:

– А потом всё опять перевернули с ног на голову! Признали вдруг героями тех, кто воевал против! А я опять оказался в стороне – ни там, ни здесь… Теперь понимаю, лучше бы тогда затаился со своей Ксюшей где-нибудь, переждал, как некоторые… А-а, что говорить? Ни за грош жизнь прошла! Пойду я, бывай здоров!

Старик подал руку деду Петру, заодно представился:

– Алексей Гаврилович!

Тот ответил: «Пётр Николаевич или – дед Петро, так все зовут». Алексей Гаврилович, держа в руке пакет, попросил деда:

– Возьми, передай женщинам, где жила Ксеня. Пусть чай попьют на помин души.

Затем развернулся и широкими шагами, будто убегая, поспешил к воротам. Дед Петро порывался что-то вдогонку сказать, даже тихонько воскликнул: «Эй, погодь!..», но махнул рукой и пошёл выпускать из конуры Бормана.

Находился Пётр Николаевич под впечатлением разговора. Он удивлялся, иногда одобрительно хмыкал, переживая заново услышанное… И опять его отвлёк собачий лай.

– Что за день такой? – удивился дед, прилаживая костыли и выходя во двор, – наверное пришли ещё кого-то проведать.

Но Борман, припадая на покалеченную лапу, лаял на только что ушедшего, Алексея Гавриловича. Тот, оказывается, вернулся. Дед Петро взволнованно спросил:

– Что, плохо? Говорил же – надо в медчасть! Борман, пошёл в будку! Сейчас закрою собаку и пойдём!

Алексей Гаврилович, вытирая платком лицо, извинился за беспокойство и ответил:

– Не надо, Пётр Николаевич, в медчасть. Я вернулся узнать, какие документы надо, чтобы приняли в ваш приют?

Поражённый дед Петро молча уставился на Алексея, но тот избегал его взгляда, глядя куда-то в сторону.

– Неужто сам хочешь сюда, в приют? – недоверчиво переспросил дед.

– Хочу! Только бы приняли… Я ведь один остался.

– Ну, ты – человек награждённый. Должны принять! А бумаги в своём сельсовете возьмёшь. Там знают, какие.

– Спасибо, Николаевич, за всё! Ещё просьба – не говори никому о моей награде. Дай слово, что не проговоришься! А то, мало ли, что?

Дед Петро растерянно кивнул головой:

– Ну, если просишь – не скажу. Мне-то что?

Алексей Гаврилович, заверив, что скоро приедет насовсем, попрощался и ушёл. Пётр Николаевич выпустил в который раз Бормана из будки и тот, благодарно лизнув деда в руку, понёсся на средину двора, вспугнув воробьиную стайку…

2019 г.

Иванова любовь

Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно, а если умрёт, то принесёт много плода.

От Иоанна. Гл. 12, стих 24

Каждое утро Галина несла на спине Петьку в школу. Родился Петя, как казалось, нормальным ребёнком. Правда, долго не ходил. Первые шаги сделал, когда ему было около четырёх лет. А где-то к семи годам стал передвигаться на четвереньках. Сколько Галина ни билась, выпрямиться не мог, а если мама слишком донимала, пытаясь Петьку поднять на ноги, плакал – было больно. Повезли в районную больницу, потом в областную, диагноз был одинаковым – запущенный туберкулёз позвоночника.

Никакой надежды врачи не давали, только говорили – эта болезнь развивается при плохих бытовых условиях и от недоедания. Соседка Галины Катерина категорически заявила: бытовые условия в деревне у всех одинаковые, а болезнь Петьки – это грех, что даром не прошёл. Вот теперь Гальке и приходится таскать его на спине. Катерина считала: её Петька родился без отца, значит – во грехе!

Галина молчала. Судьбе она покорилась давно, но греха за собой не чувствовала.

Некрасивая она была. Костистая, нескладная, в селе её прозвали «Коромыслом». Большой нос в форме сливы никак не украшал лица. Вокруг рта у Галины довольно рано образовались горькие складки. Глядя на них, трудно было представить улыбку на её лице. Не ждала Галька для себя пары в этой жизни. Кому она такая приглянется?

Её Петька – дитя войны. В то время через их село немцы гнали пленных, наших, советских. Остановились на двое суток, чтобы жители села подкормили изголодавшихся людей – у немцев было плохо с провизией. Распределили всех по хатам, конечно, с охраной. У Галины оказались на постое немец с двумя нашими пленными. Удостоверившись, что у хозяйки в доме ничего нет, кроме ведра картошки, немец ненадолго отлучился, а вернулся с куском сала и каской, наполненной яйцами.

Вечером Галина их накормила. Всех. Тайком от немца поливала жиром картошку пленников, потом втихаря подкладывала в тарелки шкварки.

А ночью она не помнит, кто к кому подошёл: то ли он – к ней, то ли – она к нему… К утру она знала, что его зовут Алексей. Алёша, её Алёша… Родом он с Урала. Есть там такой посёлок со смешным названием – Пичугино, маленький посёлок, почти такой, как их село… А больше ни о чём не говорили. Ни к чему было.

Так, что её Петька – Алексеевич. А фамилия, как и у Галины – Коломиец. И никакого греха нет, как и нет отца. Наверное, его убили. А может, и нет. Петьке она сказала, что его отец погиб на фронте. Один только раз сказала. Больше разговора с сыном на эту тему не было.

В селе Галька числилась в бедняках. Кроме кур с петухом ничего не было. Ну, и ещё огород. Но даже с этим малым хозяйством она еле-еле управлялась. Ведь Петьку на спине надо было отнести в школу и обратно. И так – каждый день. Предлагали Галине получать в школе домашнее задание и пусть парень дома занимается – матери будет легче. Но Галина встала стеной: её Петька будет учиться, как все – в школе! Ведь занимался мальчик хорошо, особенно успешен был в математике и алгебре!

Храня в голове высказывания врачей насчёт недоедания, Галина решила купить козу. Она была уверена, что Петька станет пить козье молоко и выздоровеет. То ли слышала где о целебности молока, то ли – сама придумала.

В селе люди, которые держат коз, были предметом насмешек. Зажиточные хозяева, как правило, держали коров. Тем не менее, козу Галька купила. Пришлось, правда, расстаться с единственной ценной (по представлению Галины) вещью, которая досталась ей от прабабки – это пять ниток бус из яшмы. Козу она купила дойную, привела домой и сразу надоила кринку молока.

Поначалу Петька был против. Боялся, что над ним будут в школе смеяться. Чего доброго, ещё «козлом» прозовут! Но к счастью, всё обошлось. Коза (ей дали кличку – Монька) была миролюбивым существом, всем пришлась по душе и даже соседка Катерина иногда, чтобы не пропадать добру, бросала Моне через забор свекольные очистки.

Петька становился тяжелее, а Галина всё больше уставала. Особенно трудно было осенью, когда начинались дожди и дороги заливало водой.