Тёмное время перед рассветом

По дороге домой Ванька с удовлетворением ощупывал в одном кармане подарок для Галюни, а в другом бутылку, припасённую на утро для опохмелки. Зайдя во двор, он решил ещё немножко подкрепиться, с тем, чтобы уже в доме – ни-ни, не расстраивать Галюню. Отхлебнул на глазок прямо «из горла» и зашёл в дом. В прихожей стал раздеваться. В доме было тихо, видимо, Галюня спит, и остановился в нерешительности: будить её или дать поспать. Утром, когда уходил, она плохо себя чувствовала. Пришла Ваньке на ум фраза: «сон – лучший лекарь», и он тихонько опустился на стул, вынув из карманов бутылку и подарок. Бутылка была наполовину пустая, чему Микроба искренне удивился, а потом, подумав, что водка пролилась по дороге, оставшуюся выцедил в стакан, решив, что так будет сохраннее. Тишина продолжалась, и Микроба, поднявшись, нетвёрдой походкой пошёл в комнату, где спала Галина.

Она почему-то лежала около кровати на полу. И ничем не укрытая!

– Галюню, ты же замёрзла! Сейчас, подожди, я тебя укрою!

Микроба стащил с кровати одеяло, наступил на его край и упал вместе с одеялом рядом с лежавшей Галиной. Ещё попытался укрыть Галю свободным концом. Случайно коснулся её руки, которая была совсем холодной.

– Видишь, как замёрзла! Сейчас я тебя согрею, моя пташечка…

Так бормотал Микроба, засыпая, но всё ещё честно стараясь натянуть одеяло на Галюню. В конце концов его храп привычно разнёсся по всему дому.

Пробудился Ванька на полу от громких голосов и холода. Рядом с ним, под скомканным в кучу одеялом, лежала Галина. Обнявшая её под одеялом рука Микробы онемела от холода. Он поднял руку и с трудом начал разминать пальцы. Почему-то вокруг суетились Колька Голодок и соседка Катерина. Катерина возмущённо выкрикивала какие-то непонятные для Ивана слова:

– Я так и догадывалась, что этот пьяница угождал ей в постели! А покойница-то, видишь, тихоня-тихоней, а до этого дела была вон какая охочая!

Голодок пытался остановить Катерину, в замешательстве повторяя:

– Ну что ты, Катя, право? Что теперь уже говорить, молчи! Откуда нам знать, как промежду них было?

Катерина не сдавалась:

– А чего тут знать? Душа на ладан дышала, а она – с мужиком, да ещё на полу! Тьфу! Прости, Господи!

Под эти вопли Микроба поспешил встать, его поразило слово «покойница»:

– О какой покойнице они говорят?! И что происходит? Почему Галюня лежит до сих пор и молчит?

Ванька рывком стащил одеяло с Галины, она лежала неподвижная с закрытыми глазами. Одна рука вытянулась вдоль тела, а другая, которую Микроба ночью пытался отогреть, как вылепленная из воска, лежала на груди покойницы. Он оглянулся вокруг, потом с одеялом в руках опустился на колени. Наклонившись над телом, взял её восковую руку в тёплые ладони и стал дышать на неё, как зимой в мороз, приговаривая:

– Сейчас, пташечка, я согрею тебе ручки, подожди немножко! Вот так, вот так!..

Катерина и Голодок в смущении замолчали. Потом Микроба вдруг вскочил и с криком: «ты же ещё подарок не видела!» – выбежал в прихожую. На столе стояли пустые бутылка и стакан, а рядом лежала Ванькина поделка. Он схватил её, метнулся обратно, опять встал на колени и положил деревяшку на грудь покойницы рядом с застывшей рукой.

Катерина и Голодок в растерянности украдкой вытирали слёзы. Микроба хотел рассказать, как сначала не получались фигурки, но на полуслове замолк. Он вдруг увидел горькие складки вокруг рта Галины. Их в последнее время не было… Он медленно поднял голову и, глядя на стоявшего рядом Голодка, ровно проговорил:

– А моя Галя умерла, – потом, помолчав, добавил, – а говорила, что будет сегодня борщ варить.

Затем, рассудительно забрав с груди покойницы деревянную поделку, поднялся и медленно вышел из дома.

Через два дня Галину Коломиец хоронили. Приехал сын Петька, Маня не смогла – осталась с детьми. Хоть Голодок и приказал Катерине молчать о подробностях смерти, слухи, да ещё извращённые, бродили по селу. Видимо, дошли до Петра Алексеевича, иначе почему бы он предупредил Голод-ка, чтобы Микробы на похоронах не было!

Между тем, Ванька в день похорон сидел за столом в своей хате и никак не мог напиться, тупо уставившись в наполненный стакан. Иногда переводил взгляд на фигурки и начинал гладить поделку руками.

Поздно вечером, в сумерках, пошёл на кладбище. Свежую могилу нашёл быстро. Присев на корточки, брал руками свежие комки земли и старательно размельчал их.

Не помнит, сколько этим занимался.

Потом поднялся и в недоумении оглянулся вокруг – он не знал, куда жить?.. Неожиданно из его горла вырвался какой-то клокочущий звук – постепенно он перешёл в завывание. Совсем рядом, ему в унисон, протяжно завыла собака. Собачий вой отрезвил Ваньку, и он, протерев грязными руками мокрое лицо, побрёл домой. Благо его хата стояла совсем рядом с кладбищем.

Пётр Алексеевич забил горбылём окна и двери опустевшей хаты. Козу Моньку и кур забрали Манины родственники. Передал Петька через Голодка, чтобы Микроба забрал своих пятерых куриц и петуха. Не хотел Пётр Алексеевич иметь с Ванькой ничего общего. Ванька забрал. Он делал всё, что ему говорили. Только молчал. Казалось, – это навсегда. Голодок жаловался:

– Совсем Иван бирюком стал! За целый день не услышишь от него слова!

Но однажды Голодок удивился – его помощник подошёл к нему с блестящими от возбуждения глазами и заискивающе попросил:

– Николай, можно, я возьму тот дубовый брус в кладовке? А ты высчитаешь у меня с зарплаты, хорошо?

Конечно же, Николай согласился. А Ванька вдруг ожил. На работу бежал ни свет – ни заря, а вечером – дотемна работал. Задумал Микроба сделать крест на могилу своей Галюни.

Захлёбываясь от волнения, брызжа слюной, он делился с Голодком планами:

– Понимаешь, Николай, Галя не успела получить мой подарок. Ну, тот, где две фигуры… ты знаешь. Значит, я должен их как-то перенести на крест. Кроме козы, конечно. Как ты думаешь, это не грех?

Голодок понятия не имел, грех ли это, тем не менее, авторитетно отвечал, что не грех.

Закончил работу Микроба к концу лета. У края могилы он залил маленький фундамент, а затем установил на него крест.

По посёлку разошёлся слух: на могиле Гальки Коромыслихи Ванька поставил какой-то удивительный крест, не похожий на другие. Все ходили на кладбище посмотреть – что за диво сотворил Микроба. Приходили, долго глядели. Кое-кто говорил: негоже на святой крест лепить всякую любовную чепуху – разных там голубков, птичек. Постояв, люди замолкали и покидали кладбище в раздумьях.

А потом он опять запил. Сначала надо было отметить окончание работы, как говорится – «обмыть». Обмывали два дня вместе с Голодком. Дальше Ванька пил один, потому как Наталка, жена Голодка, пригрозила мужу – разведётся с ним, если тот не остановится.

Умер Ванька Микроба для всех неожиданно. Всего на каких-то полтора года пережил свою Галюню. На ногах был до последнего дня.

Ещё с вечера они с Голодком, как всегда, выпивали. Правда, Иван слишком рано, как показалось Кольке, предложил расходиться. Выпито было всего полбутылки. Не помог даже безотказный тост «в память о Гале». Микроба решительно спрятал оставшиеся полбутылки в тумбочку, резонно заметив, что им с Колькой будет в аккурат на завтра для опохмелки. А Галюню он и без выпивки помнит – она у него в душе. Голодку ничего не оставалось, как, ругнувшись вполголоса, уйти.

На второй день с утра Колькина жена Наталка заставила мужа починить в конце концов насест для кур, пригрозив: иначе выгонит Голодка и на порог больше не пустит. Привыкший к подобным угрозам и не реагировавший на них, Колька в этот раз ретиво взялся за дело и уже ближе к обеду в сарае стоял новый куриный насест, сверкая аккуратными строганными рейками.

Пока Наталка, расчувствовавшись, побежала в дом приготовить что-нибудь вкусненькое к обеду непутёвому мужу, Голодок, вспомнив о недопитой водке у Микробы, решил перед обедом пропустить рюмочку, уверенный, что жена не узнает. В предвкушении приятных минут, он живо припустил к Ивановой хате Зайдя во двор, Голодок удивился: сарай Микробы закрыт и оттуда доносится осипший петушиный крик и громкое кудахтанье кур. Проходя мимо, он машинально поднял крючок на двери, открыв сарай. Петух и куры с растопыренными крыльями устремились во двор.

Входная дверь в дом Микробы была не заперта, и Голо-док привычно зашёл в комнату. Видя, что хозяин ещё лежит в кровати, Колька громко поздоровался и, деловито открыв тумбочку, достал вчерашнюю бутылку, с удовольствием отметив, что водки не убавилось. Поставив на стол рюмки, Голодок поспешил налить себе и выпить, справедливо рассудив, что ему надо быстрее, иначе Наталка заметит его отсутствие. Безнадёжным взглядом окинув стол в поисках закуски, он налил водки в Иванову рюмку и, обернувшись к кровати, где лежал хозяин, сказал:

– Заспался ты сегодня, Ванька! Я уже кур твоих выпустил. Вставай, да выпей для бодрости!

Микроба молчал и не шевелился. Колька с Ивановой рюмкой в руке подошёл к кровати и взглянул в лицо хозяина. Оно напоминало скульптуру. Заострённые нос и подбородок резко выдавались вперёд. Колька в панике вылупил глаза и испуганно опрокинул Иванову рюмку себе в рот. Потом, ничего не сознавая, попытался трясти Микробу за плечо. Потрясти не удалось – плечо было единым целым с окоченевшим трупом. Рюмка из руки Голодка выпала, а сам он стрелой вылетел во двор…

Всё это Колька Голодок уже в который раз рассказывал соседям, не забывая в особо волнительных моментах (а их было много!) опорожнять рюмку. Ближе к вечеру тоже самое рассказывала его Наталка, потому как Голодок не выдержал – слёг, Из окна раздавался его мощный храп.

Хоронить Ваньку Микробу оказалось некому. Родственников не было. Вся надежда была на Петра Коломийца, как-никак, а Микроба его растил. Дозвонились в посёлок, где жил Пётр Алексеевич с семьёй. Дома его не оказалось, был в отъезде, на курсах повышения квалификации. Сама Маня приехать не может, не с кем оставить деток, но позже они обязательно приедут.

Расходы на похороны взял на себя сельсовет. Да и соседи все враз сдружились. Баба Полька принесла из узла, приготовленного, как она выражалась:»на смерть», пару полотенец и кусок полотна для обивки гроба. После её почина в дом покойника, не переставая, несли вещи, необходимые для похорон.

Сам председатель сельсовета не мог присутствовать на них – перевозил сына с семьёй и имуществом в новый дом. И лошадей он использовал тех, что обычно везли гроб. Поэтому послал пару гнедых с добротной повозкой: он на них ездил к начальству. Не забыл председатель и об официальной скорбной речи: её надо произнести у могилы. Исписанный от руки листок, много раз почёрканный, он дал Зинке-секретарше (она же и посыльная), приказав почитать у могилы. Кладбище находилось вблизи Ванькиной хаты, и мужики решили: грузить на повозку гроб с покойником нет смысла. С лошадьми на кладбище всё равно не проедешь, будем гроб нести попеременно на плечах.

Из-за торжественности момента повозка с парой гнедых, вымощенная соломой, прикрытой байковым одеялом, медленно катилась вслед за процессией до ворот кладбища.

В центре повозки на подушку Наталка поставила увеличенную фотографию в рамке, где были в обнимку сняты Иван и Галька. Это была единственная фотография в доме покойного. Была мысль разрезать фотографию – оставить одного Ивана, но Голодок не разрешил.

Яму выкопали рядом с могилой Галины Коломиец. Небольшой кусочек земли треугольной формы, упиравшийся одной стороной в ограду кладбища, другой— в захоронение Галины – был неудобным. Все от него отказывались, как-будто специально приберегая для Ваньки Микробы.

Когда процессия с покойником остановилась у выкопанной ямы, Зинка-секретарша, волнуясь и запинаясь, громко начала читать с листка. В очередной раз сбившись, она решительно сунула листок в карман и совсем другим голосом тихо сказала:

– Мы сегодня хороним дядю Ивана. Он никогда никому не делал зла. А ещё он носил Петьку Коломийца на спине в школу…

В этом месте Зинка захлюпала носом и после паузы добавила:

– Я это очень хорошо помню, сама видела!

Зинка вытерла платком лицо и отошла, закончив официальную часть. Гроб стали опускать в яму. Плакать было некому. Всплакнула баба Полька, – представила собственные похороны.

Когда яму заровняли землёй, вдруг сыпанул дождь, восполняя недостаток слёз по умершему… Но тут же прекратился. На свежий холмик положили яркие цветы – на дворе стоял конец августа.

Колька Голодок достал из повозки гладкую дощечку, специально им припасённую, попросив у Зинки карандаш, начал было писать:»Микроба Ив…». Рядом стояла почтальон Оксана, разносившая старикам пенсию. Увидев, что пишет Голодок, она негодующе проговорила:

– Что вы пишете?! Его фамилия – Черницын. Черницын Иван Антонович. А «Микроба» – это по-уличному.

Всем стало неловко. Наталка концом фартука попыталась стереть написанное, но карандаш был химическим, стереть было невозможно. Голодок перевернул дощечку другой стороной и старательно вывел: «Черницын И.А.», а потом громко объявил, что это временно. Он поставит крест на могилу и сделает для фотографии такую рамку, куда не затекала бы вода. Соседи посоветовали с фотографией подождать, пока не приедут Галины дети – Петя с Маней. На снимке запечатлена их мать, Галина вместе с Иваном. И неизвестно, разрешат ли они ставить фотографию на могилу Микробы.

Все согласились.

Когда отмечали девять дней, приехала Маня с детьми. Пётр не приехал. Возможно, ещё не вернулся с учёбы, жена как-то невнятно об этом говорила. Конечно же, она согласилась, чтобы совместную фотографию с её свекровью и дядей Иваном поставили на могилу Ивана Черницына.

Наталка с Голодком пытались отдать Мане кур и петуха, как единственной наследнице. Если же она не может взять их в дорогу, пусть оставит у родственников. От наследства Маня наотрез отказалась, оставив его дяде Николаю в благодарность за то, что он сделает на могилу крест.

В день отъезда Мани запыхавшийся Колька Голодок подбежал к автобусу и успел через окно сунуть ей, завёрнутую в тряпочку поделку Микробы – вырезанную из дерева фигурку, напоминающую козу с покрашенными бузиновым соком глазами.

Могилы Ваньки и Галины всегда были ухожены, кто и когда ухаживал – никто не видел. Поговаривали, что кто-то получает за это деньги по почте и посматривали на почтальоншу Оксану, но та молчала.

Баба Полька, уже совсем ветхая, утверждала, что за сиротскими могилами ухаживают небесные слуги.

2017 г.

Вечер на двоих

На столе, под яркой люстрой, всё сверкало – ножи, вилки, фужеры. В новогоднюю ночь как-то по-особому всё сияет, брызжет радостью.

К этому празднику у неё особое отношение – он переносил её в детство. Сколько себя помнит – искренне верила в деда Мороза, во всемогущую волшебницу, добрых гномов. Гномики у неё ассоциировались с котятами, бегающими по двору в великом множестве – в хозяйстве водилось две кошки.

В новогоднюю ночь она всех ждала к себе. И те приходили. О чём долго потом рассказывала маме и бабушке, что ей поведала волшебница, у которой платье – будто из тумана, а подпоясано поясом, похожим на радугу… Один гномик ей подарил колдовскую конфетку. Вот, фантик остался. И показывала маме яркую конфетную обёртку. А после съеденной конфеты она ничего не боится. Пусть теперь Анька во дворе попробует её обидеть или подразнить!

Проходили годы, уходила жизнь. Выросли дети, сын и дочь. Завели свои семьи, жили отдельно. Какое-то время дети и внуки приходили на Новый год к ним. Под большую ёлку клались подарки. Всякий раз она, стоя на стремянке, крепила на верхушку звезду. Муж страховал снизу – держал обеими руками её за колени. Затем с утра варился холодец, готовили салат оливье. Все садились за праздничный стол. Ели, смотрели по телевизору «Иронию судьбы»… Хорошо было!

А потом не стало того, кто поддерживал её, когда крепилась на верхушку звезда. И… она больше не покупала ёлку. Зачем она без звезды?

Дети звали её к себе встречать Новый год. Сходила один раз, но не смогла ночью уснуть на новом месте, хотя была одна в комнате. А так надеялась, что именно в эту ночь ей во сне подскажут, куда, в какую сторону дальше жить?

Сегодня Новый год опять звонко щёлкнет косточкой, займёт своё место на старых счётах. Надумала в этот раз купить маленькую еловую ветку с шишечкой вместо звезды. И поставить в большую вазу. Может на лесной дух явится кто-нибудь из этих, новогодних? Хорошо бы – волшебница…

А пока постарается жить, как прежде, будто ничего не случилось. Боль внутри забилась в уголок, присмирела. Сама она смирилась, подчинилась единственно— незыблемому закону: никто ещё не задержался в этом мире. Все уходят. В квартире всё стоит на тех же местах, как и раньше. Вид из окон – тот же. А разговаривать можно! Кто ей запретит? Да, знает, что разговаривать с собой плохой признак. А лучше было, когда выла? Как собака, потерявшая щенков. Кажется такой вой у Джека Лондона описан. Даже соседи в стенки стучали. Больше это не повторится. У неё всё хорошо! С утра позвонила дочь, узнать, придёт ли мама к ним.

Она, как могла беззаботно, ответила:

– Рыбка моя! В этот раз не поеду к вам. Мне столько приглашений поступило от бывших коллег. Выбираю, где будет веселее и ближе к дому. Так, что – извини! И Андрюше тоже передай. – Не удержалась, добавила, – Но позвоните всё-таки, я буду ждать…

Дочь с облегчением простилась, заверив «им очень жаль, что мамы не будет с ними». Мама поверила…

Ещё раз оглядела праздничный стол – посредине стояла небольшая плошка с, её когда-то коронным блюдом, холодцом. А почему когда-то? Теперь – тоже! Ведь решила, будет всё, как прежде. У неё сегодня вечер на двоих.

– Милый, располагайся, садись! Я пошла в спальню переодеться.

Раньше он отвечал: «Да ты и так у меня красавица!». И сейчас она ответила, как раньше: «Я буду ещё краше!»

Она долго глядела в зеркало. Не на лицо, нет! Ей нравился наряд. Это платье, туфли… Сколько времени она их не обувала? А ведь неплохо!

Затем села за стол. Есть ничего не могла – лечебная диета. Взглянув на пустую тарелку и фужер напротив, поднялась. Вынула из шкафа мужской пиджак и повесила его на спинку стула. Так легче вести беседу.

– Ну, рассказывай, как тебе там? Ты не зови меня к себе, ладно? Дети ещё не готовы. Дай им от тебя отойти. Я потихоньку приспосабливаюсь. Вот, ветку сегодня купила. Шишка вместо звезды. – Помолчав, продолжила:

– Ну, давай проводим старый год!

Она наполнила фужеры красным вином и осторожно коснулась своим бокалом стоявшего напротив. Пить не стала, лишь пригубила, продолжая играть:

– Сейчас я тебе спою. Послушай, чего сочинила только что: «Кабы быстра реченька назад побежала, кабы можно было жить начать сначала…» Пела по-деревенски, с надрывом. Он тогда любил такое пение. Оборвала себя на полуслове, поняв – не пошла песня. Ну, надо думать: «…начать жить сначала…». Она – может и пробует это уже сегодня. А он?! Вот, то-то же!

– Извини, не подумала.

Какое-то время помолчала, потом оживлённо продолжила:

– А ты помнишь, как мы с Воронковыми под Новый год застряли в лифте? Ты прижимал двумя руками миску с салатом, у Генки в пакете были бутылки, у меня – посуда, а Наташка держала завёрнутую в халат кастрюлю с горячей картошкой. Мы тогда на седьмой этаж к Насоновым подымались. Милый, ты только на минутку вспомни наши оторопелые лица! Тогда же мобильных не было. А я радовалась – дети находились у Насоновых, я их отвела раньше. Помнишь, мы стучали кулаками в стенки, в дверь лифта. А все уже сидели за столами, никто не слышал. Потом Генка от безнадёги открыл шампанское, и мы, глядя на наручные часы, ровно в двенадцать поздравлялись. Салат ты нам не дал, так и держал двумя руками, а Наталья дала по картошине. Через час нас всё-таки выпустили. Долго потом на работе об этом вспоминали.

Закончив монолог, поднялась из-за стола, прошлась по комнате. Не получалось, как прежде. Вообще, никак не получалось! У соседей за стенкой слышались смех, громкие голоса – там уже давно провожали старый год. Что делать дальше, не знала. Устала она. От жизни устала. Жаль, не даёт жизнь отпусков. Разве что – увольняет, и то, не по собственному желанию…

Телевизор включать боялась – вдруг идёт «Ирония судьбы»? Она в одиночестве ещё ни разу её не смотрела…

Машинально обула сапоги, одела пальто. Затем нашла большой, разрисованный почему-то красной клубникой, пакет, сунула в него ветку с шишкой и, прихватив телефон и ключи, вышла, закрыв дверь квартиры. Шла целенаправленно, к помойным ящикам, выбросить ветку. Нечего на неё любоваться, раз не получается жить, как прежде!

Подойдя, положила пакет с веткой рядом с помойкой, не стала пачкать руки, открывая крышку. Между домами и вдоль улицы пустынно, все сидят за столами, закусывают салатом оливье. У неё на столе тоже есть салат. Готовила целый день. Зачем? Что имела ввиду? Сама-то не ест. Может дети завтра заедут, мелькнула мысль.

Домой идти не хотелось. До боя курантов ещё много времени (впрочем, ей-то какая разница?), и она подошла к скамейке, присела. Сейчас в самый раз прогуляться, подышать воздухом. Не встретишь любопытных знакомых – все окунулись в праздники, которые будут длинными, аж до Нового года по-старому.

Сидя на скамейке, бездумно глядела на тихо падающие махровые снежинки, так и не решив, что предпринять, дальше. Она так погрузилась в свои мысли, что не слышала, как подошёл человек и сел на краешек скамьи. Вернул её к действительности хриплый кашель мужчины.

Удивление было настолько сильным, что она даже не испугалась и не поднялась сразу уйти. А тот старательно что-то заворачивал в пакет, не обращая на неё внимания. Осознав, что ей ничего не грозит, она с интересом исподтишка наблюдала за человеком. На его заросшем лице явно виднелись следы тяжёлой жизни. На голове спортивная, не по сезону вязанная шапка. Большой, лохматый помпон от шапки опускался почему-то на лоб, но мужчина, занятый своим делом, не обращал на это внимания.

В конце концов он справился с пакетом, бережно положив его на скамейку, рядом с собой. Она взглянула на пакет, разрисованный красной клубникой. Из него виднелась еловая ветка с шишкой на верхушке, которую она выбросила к помойке. От мужчины несло грязной одеждой и немытым телом. Это отразилось у неё на лице, а мужчина, ни к кому не обращаясь, недовольным тоном жаловался:

– Обещали сегодня баню бесплатную открыть. Через весь город шёл пешком и напрасно. Закрыто.

Если бы от него несло алкоголем, она бы поднялась и ушла. Этого не было, поэтому так и сидела молча, наблюдая за ним. А он всё сетовал в пространство, всем своим видом говоря, что уже не спешит, баня всё равно закрыта. А больше ему спешить некуда.

– Думал, пойду в баню, и будет для меня настоящий Новый год, как в кино «С лёгким паром»! Не получается…

Мужчина безнадёжно махнул рукой, заботливо поправил в пакете еловую ветку, особенно беспокоясь о шишке и обратился к соседке по скамейке:

– Но вот веточка, нашёл только что. Смотрите, какая красивая! Чем не Новый год? Особенно славная шишечка! Так что, всё хорошо!

Мужчина более внимательно взглянул на женщину, какое-то время помолчал и будто на что-то решившись, неожиданно выпалил:

– А хотите, я вам подарю ветку? – потом добавил, – И шишечку тоже!

Он живо поднялся со скамьи, как мог деликатно, склонив голову перед нею, протянул ветку. Затем отбросил со лба грязно-серый помпон от шапки, произнёс:

– Вот, берите! – Затем продолжил, – Меня зовут Елисей! – увидев её изумлённые глаза, добавил – Иванович. Елисей Иванович! Хотя всю жизнь меня зовут Иваном, потому что смеялись многие, вроде как, «королевич Елисей». А в паспорте я записан – Елисей.

Неизвестно, сколько бы он ещё говорил, но она вдруг порывисто встала и резко произнесла:

– Пойдёмте! – и прошла мимо него.

Тот вслед переспросил: «Куда», на что она, так же резко ответила: «В баню».

Мужчина в растерянности сначала поглядел ей вслед, затем покорно потопал за нею, зажав подмышкой ветку в пакете и бормоча про себя: «Перепутал адрес. Значит баня на другой улице».

А она спешила. Чтобы не упустить это чувство – ей вдруг показалось, что она, зависнувшая в последнее время между пространствами и уже не ощущающая жизни, может кому-то, что-то дать, просто так. И этот кто-то испытает радость! Она ведь забыла, какая она на лицо, радость!

И почти бежала, лишь бы не передумать. Раскрасневшаяся, остановилась перед подъездом своего дома, в нетерпении оглянулась. Мужик, запыхавшись, еле поспел за ней, оглядываясь вокруг, всё ещё надеясь увидеть вывеску бани. Но женщина открыла подъезд, посторонилась, пропуская его вперёд.

Она говорила отрывисто, отдельными словами.:

– Раздевайтесь здесь, в коридоре! В этот пакет – всю грязную одежду. Сейчас наберу воды в ванную!