Сага Слияния. Легенда о конокраде

Итак, как бы ни хотелось свалить пропажу старых шиповок на дыру в пространстве, назвать поездку на стадион причиной загадочного перемещения было нельзя. Ее можно было назвать трагедией. Потому что нельзя спустя год после саркомы со спокойным сердцем вернуться туда, где ты потратил времени больше, чем на сон, еду и обычную жизнь. Место, что было для тебя единственной повседневностью.

Сердце дрогнуло, когда папа повернул на круговую дорогу, опоясывающую стадион. Как правило, до момента, когда пискнет отворенный пропуском электронный замок, проходило три бестолковые минуты. Тут папе приходилось поработать каруселью и как следует покружиться возле стадиона, прежде чем добраться до входа. Папа всякий раз выглядывал на дорогу и на выдохе устало произносил: «Пу-пу-пу…»

А еще все эти три минуты в Сауле сходились в яростной битве два противоречивых чувства. Одно было протестом, отчаянным желанием свободы (то есть срочно свинтить отсюда, желательно в «Мак» через дорогу: о боже мой, да, этот благостный вкус котлетки и плавленого сыра между мягкими воздушными булочками, святые угодники, заберите все ее деньги!), а второе – сторожевой собакой тщеславия. Стоило дать слабину в отношении спорта, как на шее тут же сжимались стальные челюсти. И к несчастью для Сауле, «псина» всегда приволакивала ее к намагниченной двери.

У стадиона они уже лет десять парковались в малоизвестном уголке – небольшой площадке у черного входа. Когда-то ее ограждал шлагбаум, но его снесли точно до Сауле, и еще помимо обломков тут осталась будка охранника с треснутым стеклом. Трещина расползлась овально острыми лепестками от угла нижней рамы, и ей не хватало орбитальных линий, чтобы завершить сходство с паутиной. Солнце моргнуло, спрятавшись за фонарный столб лишь на миг, а затем снова резануло по глазам. В зеркальных лепестках плескалось море и дрожали на соленом ветру рыболовные сети. В ушах закричали чайки.

Сауле прилипла к окну автомобиля.

Показалось – зеркало отражало лишь тени и пыль.

В заторможенном состоянии Сауле поплелась ко входу за родителями, уже привычно огрызнувшись на предложение помощи.

– Динка написала, – ровным тоном проговорила мать, – у них там техническая задержка, можем час в буфете посидеть.

Как знакомо. Пока семь потов ожидания с тебя не сойдет, соревнования не начнутся, хоть ты со всеми переругайся. Сауле ругалась всегда. Так нервы были прочней и настроение поднималось перед забегом. Интересно, скандалят ли хрупкие гимнастки? Судя по тому, как Динарка вела себя дома, очень даже скандалят.

Папа вздохнул, но тут же заговорщически пихнул Сауле в плечо:

– Съедим там все пирожки с мясом, а, Лель? Спасем фигуры гимнасток.

Сауле была слишком сосредоточена на том, чтобы правильно переставлять свои полторы ноги, и от прикосновения вздрогнула. В сумраке коридора папа со своим хитрым прищуром был похож на мальчишку с фотографий из семейного альбома.

«Тогда и с картошкой тоже», – могла бы ответить Сауле, поддавшись заразительной улыбке. Если бы не пришлось сегодня вставать спозаранку, если бы не грозило весь день прятаться от жалостливых взглядов, если бы челка, отрезанная в истерике из-за предстоящей химии, не лезла в глаза, если бы, если бы, если бы…

Сауле покачала головой.

– Я не голодная.

Сейчас, переходя неизвестный мост, ведущий в неизвестный город, Сауле подумала, что съела бы с папой все пирожки на свете. И голод тут вовсе был ни при чем.

Буфет на весь стадион работал один и только для гостей. Сауле была убеждена, что тренеры приплачивали продавцам, чтобы те под страхом смерти не продавали запрещенку спортсменам. Но сейчас, когда запрета не было, Сауле не испытывала ни малейшего желания сидеть там с родителями битый час, пока организаторы соизволят объявить о соревнованиях. Внезапно ею овладела другая мысль.

– Я к своим, – бросила она, уже поднимаясь с места.

Мысленно Сауле надеялась, что никаких «своих» она по пути не встретит. Было бы совершенно невыносимо видеть, как поменялись девчонки и как они будут на нее смотреть. Однако в том, чтобы поглядеть на родимый стадион, ничего страшного не было. В конце концов, администрация должна была вспомнить заслуги Сауле перед отечественным спортом и повесить наконец ее фото на заветную доску почета. Откуда на юные дарования сверху вниз глядели легенды.

Сауле побродила по закругленным, как в театре, коридорам, думая о том, что родимый стадион – это, конечно же, не «Лужники». Там все причесано, красиво, а всякий спортивный зал вызывает восторг. Здесь же атмосфера была простая и в чем-то даже уродливая.

Например, эти квадратные белые лампы, в которых свет дергался, будто в приступе эпилепсии. Зато коричневые кресла из кожзама каждый раз отзывались в сердце отрадой. Их всего-то штук десять на все здание, и оттого они всегда казались еще более вожделенными.

Одно из кресел было с отвалившимся подлокотником, но благодаря этому недостатку на нем можно было вальяжно развалиться и немного вздремнуть. На правах Самой Крутой Атлетки Сауле без труда в любое время занимала это козырное место. Правда, первые пару лет пришлось поработать локтями и подергать других желающих за хвостики. Теперь на месте кресла стояла мусорка. Видать, во время ремонта убрали, не став заморачиваться с починкой.

Хотя в самом деле обижаться на перемены не получалось. Вместо этого внутри светилось ощущение радости из-за того, что стадион и без ее надзора наладил жизнь. Стадиону Сауле завидовать не стала.

И вот она подошла к доске почета.

Ее повесили! Не в самой середине, но зато на уровне глаз. Так-так, и какую фотографию они взяли?

– Сволочи, – пробормотала Сауле, глядя на себя в четырнадцать лет.

Год спустя после этого фото она получит КМС и родители на радостях разрешат покрасить волосы (но чуть-чуть). С тех пор Сауле заимела привычку носить за ушами синие пряди.

Администрация не стала портить общий вид почетной доски, где все чемпионы имели вид уныло прилизанный, так что с доски на Сауле смотрела щекастая девочка со сжатыми в куриную жопку губами. Щекастость подчеркивали стянутые в два колоска черные волосы. Среди остальных Сауле выглядела не так солидно. Малявка какая-то.

Но никакая неудачная фотка не могла сдержать шар гордости, который рос в груди, чем дольше маленькая звездочка смотрела на Сауле с доски. Хороший взгляд. Наверное, тогда он нравился тренерам.

Беда пришла не одна, а в сопровождении брякающих об пол шиповок. Это были «свои». Сауле с ходу разглядела двоих из группы, остальные – малышня. От ужаса, что сейчас все набросятся с вопросами (и разорвут в клочья), Сауле собиралась было с позором отступить в буфет. Но стоило пересчитать девчонок по головам, как ноги будто приросли к полу.

Саши не видно. Где же она?

Бросила?

Кто угодно, но не она.

Сауле с тревогой сжала зубы, да так, что те заскрипели.

Затылок покрылся холодным потом.

Неужели бросила?

Звонкий смех, чарующий и мелодичный, как колокольчик над дверью самой милой на свете кофейни, позволил Сауле вздохнуть свободно. Она знала лишь одного человека, который своим появлением мог создать вокруг себя весну. Тетя Марина. Мама Саши появилась вслед за «своими» и отогнала сомнения прочь.

– Сауле! – пропела она, и цокот ее каблучков весело отбил трель в гулком коридоре. Сауле смяли в объятьях. Шелковый шейный платок со шлейфом цветочных легких духов коснулся щеки. Сауле закрыла глаза. Теплой волной накатила нега, точно до этого тело ее было натянутой тетивой, которую наконец отпустили.

Тетя Марина отстранилась. Стало холоднее, зато Сауле смогла рассмотреть женщину. Белое платье с нарисованными птицами и красная (а какая еще?) помада. Всё как всегда. Ничто не изменилось в этой женщине, она ничуть не померкла – сияла ровно, как свет маяка. В ее присутствии Сауле ощущала себя еще младше, чем по портрету.

– Здрас-сте, теть Марина.

Губы в красной помаде чмокнули воздух у ее щеки.

– Ну ты как, моя дорогая?

– А Саша где? – выпалила Сауле.

Тетя Марина заметно выдохнула. Она любила поболтать, и Сауле давала ей замечательную возможность: чем дольше будет длиться рассказ о дочери, тем короче неловкая пауза.

– Сейчас выйдет! Ты знаешь, у нас столько произошло за это время! Обязательно нужно будет встретиться и поговорить отдельно. – Тетя Марина сжала ее локоть и улыбнулась. Белые зубы выглядывали между накрашенных губ, как кость при открытом переломе. Сауле прикусила щеку. Это все еще была любимая тетя Марина, которая втайне от ее родителей возила их с Сашкой в (тогда еще) «Мак» после тренировок и пила с ними безалкогольное вино на ночевках.

– Ага, да. Супер! – протянула Сауле, едва собрав силы на хоть какой-то приличный ответ.

– Значит, договорились! Про медальки свои Сашка тебе сама расскажет, хотя жалко, что вы видеться перестали. Ну ничего, наверстаете. – Тетя Марина остановилась, лишь миг обдумывая, о чем еще говорить. – Ты помнишь, мы ремонт всё хотели? Ох, как намучились! Но, слава богу, все идет к логическому концу. Теперь никаких обоев с позолотой и полов похоронных. Мы с Сашкой чуть не поссорились, пока паркет выбирали, ну, ты нас знаешь! – Снова смех-звон, от которого прострелило уши. – И гарнитур на кухне новый теперь, я просто нарадоваться не могу. А Сашкина комната на приличное место стала похоже. Это Леня: он-то все время у себя прибирается. Нам так помог. Такой парень золотой, повезло Сашке с ним. Вот с ним обязательно тебя познакомим, у него, может, и друг есть.

«Да пропади пропадом этот друг!» – подумала Сауле. Щебет девчонок с каждой секундой все больше напоминал угрожающий стрекот, а сахарная улыбка тети Марины обернулась солью на открытой душевной ране.

Свет маяка слепил, разговор скомкался в неразборчивую кашу. Пространство и время для Сауле сжались до ожидания момента, когда за спиной у тети Марины откроется дверь.

«Я не хочу, – проскочила капризная мысль. – Не надо».

Сауле схватилась за рукоять трости как за соломинку. Из-за двери забрезжил свет. Тогда Сауле попыталась сглотнуть и поняла, что тонет.

«Мой мир распался на части» – она не раз слышала это в фильмах. Киношники вкладывали эти пошлые слова в уста домохозяек, которые застукали мужей в постели с секретаршами, или клерков, у которых взорвалась квартира в придачу с мебелью из «Икеи». Какая брехня.

Сауле меж лопаток будто протаранил корабль. В нос ударил запах соли, и, ошалев от страха, Сауле не сразу поняла, что пахнет не кровью, а морем. Стоячий воздух коридора завибрировал от ветра, от ора перепуганных чаек, от запаха благовоний. От песни. Дикая, точно вышедшая из древних сказок, песня играючи раскачивала мир. В нем, как в скорлупке, бессильно болталась Сауле.

Из рокота голосов выбивался один – звонкий девичий, надломленный, будто плачущий по возлюбленному. Запахло медом. Кто-то умирал, и в пораженном паникой мозге всплыло осознание: это же я, вот хрень. Я умираю. И еще: жаль, не увижу, как Динарка победит.

Песня застряла на одной долгой ноте, погружая Сауле в сон.

Горько забил тяжелый барабан.

Невидимые люди оплакивали ее, по ней тосковала девушка. Сауле не видела ее, но чувствовала запах меда.

Соленый ветер стих, и песня оборвалась. Ритуал был исполнен.

Сауле закашлялась.

Вернулось жужжание светодиодных ламп, и вновь заговорила тетя Марина. Сауле не понимала ни слова. Она крутила головой, пытаясь распознать знакомые звуки, но никак не могла сбросить наваждение. Эхо шумящих волн еще гуляло по коридору.

Захотелось одолжить немного уверенности, хоть бы и у самой себя, и Сауле повернулась к доске почета.

Старые, изможденные годами люди с пятнистой серой кожей, изрезанной морщинами так же, как трещинами сухая глина. Они смотрели на нее с фотографий победителей. Щеки юной Сауле на фото обвисли, рот обмяк и изогнулся в мятую линию. Черные волосы казались плесневыми от зеленоватой седины.

Прежде чем рой мыслей успел сформироваться в осмысленное «вот же жо…», руки потянулись к фотографиям стариков. Сауле стала переворачивать их к стене одну за другой, одну за другой, схватив свою самой первой. Не нужно никому видеть ее такой. Мимо же мелкие ходят, родители, а тут доска уродов. Разве что подписи нету, как на сигаретной пачке: «Спорт убивает!». Сауле нервно хихикнула, застыв с очередной карточкой в негнущихся пальцах. Та никак не хотела вставать на место.

– Что такое? – прошептала тетя Марина, и голос ее глухо звякнул брошенным безъязыким колокольчиком.

Сауле дернулась, разбуженная звуком. Огляделась. Мир моря и соленого ветра исчез, оставив во рту привкус гречишного меда. Горечь и сладость на языке. Лица чемпионов помолодели. Лица «своих» выражали недоумение и испуг. К телу вернулись силы, чтобы сбежать отсюда прочь. Подальше от людей и собственного безумия.

Скрипнул протез, и трость стукнулась об пол, как копыто жеребца, готового сорваться с места.

Все расступились.

– Сауле?!

Звук собственного имени, дрожащий радостью и удивлением, отозвался в груди. Сердце сжалось, пропуская удар, но Сауле не посмела остановиться. Она любила бегать, и сейчас ноги несли ее прочь: мимо зияющего прохода в раздевалку, мимо тонкого силуэта, застывшего в холодном свете светодиодов, мимо прошлого. На миг пахнуло влагой и знакомым шампунем: Саша только вышла из душа и не успела высушить волосы. Только бы не простыла.

Следующий окрик ударил в спину, но на этот раз Сауле не впустила его.

Она сидела на трибунах, но не запомнила ни одного выступления. Наваждение спало лишь после соревнований. Динарка отлично отработала программу, изящно поймав ленту в полете. Зал взорвался аплодисментами. Результаты еще не огласили, но Сауле чувствовала: это победа.

Родители повскакивали с мест и хлопали громче всех. Папа свистнул, и Динарка послала в их сторону воздушный поцелуй. Сауле почувствовала, как он стекает по щеке, оставляя липкий след.

– Порадуйся за сестру, – сквозь улыбку процедила мать. – Лель? – Ее раздражение сменилось беспокойством. – Как себя чувствуешь?

Тонкие пальцы потянулись ко лбу Сауле. Она быстро перехватила запястье матери и мягко, насколько хватило терпения, отвела в сторону.

– Нормально все.

Она встала так резко, что папа вздрогнул.

– Лелька, ну что, пойдем поздравлять?

Без объяснений Сауле выбралась с трибун и направилась в туалет. Она боялась, что, встретившись с Динаркой лицом к лицу, наговорит гадостей или просто заорет во весь голос. А объяснить, почему сорвалась, не сможет. Просто день был такой. Неважный.

На туалетную бумагу, в отличие от новых диванов, бюджета, видимо, не хватило. Вымыв руки, Сауле оперлась на грязную раковину – хоть что-то осталось без изменений! – и шмыгнула носом.

Слезы брызнули из глаз под давлением злости, которой хватило бы, чтоб небоскреб превратить в лепешку.

Как все достало!

Сауле посмотрела на свое перекошенное лицо. На уровне глаз разбегался пучок трещин, какой бывает, если ударить кулаком по стеклу. Из кривых фрагментов на нее поглядывали тысячи крошечных Сауле, и слезы, прокладывающие тонкие дорожки на щеках, скромно поблескивали в тусклых лампах. Она мотнула головой – микрокопии повторили. Но в следующий миг на маленьких лицах проступил испуг. Скрипя и сталкиваясь, трещины на зеркале ожили и потянулись к углам. Сауле увидела, как линии дробят ее тело на куски.

Мир затрясся. Хотя бы боли не было. Яростно свистели море и соленый ветер. Казалось, они вознамерились ворваться сюда на вскипевших волнах и унести Сауле прочь. Туда, где плачет по ней девушка со звонким голосом. Туда, где пахнет медом.

«Да пошло оно все к чертям! Пусть забирают!» – вот что она подумала в последний миг.

Стихия послушалась.

Надежный черно-белый кафель под ногами сложился пополам шахматной доской, и Сауле, как съеденная фигура, закатилась в образовавшийся разлом.

Только Сауле с мальчишками поднялись по мосту, набежал порыв ветра. Если нос, вслед устоявшемуся выражению, мог слышать, то от какофонии раттского смрада он бы точно оглох. Соль с моря, сладость цветущих деревьев и вонь гнилых фруктов смешались с неповторимым духом лежалой рыбы. Еще и в ушах начало звенеть, будто Варма огрела палкой. Сауле закрыла нос рукавом и постаралась сосредоточиться.

Да, год у нее вышел, мягко сказать, неудачный, а последние пару часов так и вообще провальные (ха-ха!). Но вряд ли простое нежелание жить, которое купировалось творожным сырком или визитом к психологу, стало причиной того, что родная реальность выплюнула Сауле, как потерявшую вкус жвачку.

Если бы такое было возможно, то по всему миру люди пропадали бы пачками. Отчаянно не хватало выборки, и в свободную минуту Сауле собралась расспросить попутчиков об их последнем дне.

А назойливый звон в ушах все усиливался.

– Колокольчики! – восторженно выдохнул Даня. Вонь, похоже, его ничуть не беспокоила.

Стоило пересечь городские ворота, как они очутились на узкой улице. Большинство домишек оказались сложенными из шершавого белого камня. Они напирали друг на друга, как деревья в тесном лесу, борясь за землю, притираясь так близко, что между ними едва ли можно было просунуть руку. Так же нагло вели себя и растения, которые пробивались даже сквозь крыши и щели в стенах.

У каждого порога висела связка металлических пластинок на цветной бечевке. Ветер плясал в них, исполняя выдуманную на ходу разноголосую симфонию. Даня только и успевал вертеть головой, разглядывая колокольчики или синие двери, сплошь украшенные резным орнаментом из скачущих лошадей.

Сауле его восторгов не разделяла. Все это было слишком другим. Сама материя, из которой сотворено место, где они оказались, была производным совершенно других звезд, светило над головой наверняка носило иное имя, а люди на улицах явно не были потомками Адама и Евы.

Должно быть, так себя ощущали прошедшие сквозь стенку платяного шкафа Эдмунд и Люси, когда оказались в мире с точкой отсчета от фонарного столба. Только у местных не нашлось для Сауле добрых бобров, козьих копыт и рахат-лукума. Зато на косые взгляды они не скупились. Ромчик был прав: в толпе Варму было бы легко отличить от горожан.

В Ратте, на зависть дому Таргариен, будто жили одни блондины. Загорелые, жилистые от тяжелой работы, они заплетали волосы – явный предмет гордости – в сложные косы и дреды. Бусины и ракушки в прическах звенели при ходьбе, вторя ветряным пластинкам. В толпе светловолосых людей, облаченных в легкие одежды, Сауле со своей красной толстовкой была как прыщ на идеально чистом лице. На нее откровенно пялились. Даня, чуткий до ужаса, молча оттеснил ее подальше от любопытной толпы. Следуя совету пастушков, они стали забираться выше.

Наконец, миновали район, душащий путника узкими кривыми улицами и неприязненными взглядами. Теперь было посвободнее, но и победнее. Дорога стала щербатой, а застройка ограничивалась парой-тройкой косых лачуг, среди которых цвели высокие изящные деревья. Названия их Сауле, конечно же, не знала. Розовые цветки-пуховочки трепетали на ветру, источая приятный аромат.

– Альбиция ленкоранская, – отстраненно, но с явным восторгом произнес Ромчик, подойдя к дереву. Затем коротко глянул на них с Даней, будто что-то оценивал про себя. – Шелковый цветок, – пояснил он, без сомнения, для тупых. – Растет по всему побережью Черного моря. И здесь вот.

Ромчик сорвал одну пуховочку и бережно, как хрупкую драгоценность, прикрепил к своей сумке. Когда его лицо не выражало презрения ко всему живому, он выглядел на удивление ранимым. Сауле стало жутко интересно.

– Ты в растениях разбираешься?

Не зная, куда деть руки, Ромчик пригладил взлохмаченные волосы. Помогло несильно.

– Я ботаник.

– Я заметила.

Перепалки с ним начинали Сауле веселить. Ромчик сильно походил на Динарку, разве что с кулаками не лез и маме пожаловаться не мог.

– У края не стойте, хорошо? – окликнул Даня.

Ладно, какая-никакая мама у них все же была.

Пятачок земли внезапно оказался смотровой площадкой, с которой открывался неплохой вид. Берег шел полукругом, так что по левую руку вдали виднелись горы. Правее, где небо встречалось с морем, прямо из воды вырастал остров. Сизая завеса бури почти целиком скрывала его от любопытных глаз. Лодок вокруг него видно не было, зато по мере приближения к Ратте их становилось все больше и больше, как машин в час пик. Рыбаки старались промышлять подальше от непогоды.

Там, где море из глубокого синего меняло цвет на бирюзовый, сети делили поверхность на сверкающие треугольники. Из-за этого прибрежные воды напоминали чешую гигантской рыбины.

Голова закружилась, и Сауле посильнее оперлась на трость. Воздуха было так много, что хотелось кричать, пока не потемнеет в глазах.

– «Вечный», – прошептал Даня.

У Сауле вышло менее благозвучно:

– Что за хрень?!

Корабль, но не деревянный, под стать раттскому рыбачьему флоту, а настоящий железный корабль стоял на мелководье, виновато покосившись от осознания своей неуместности. Палуба, покинутая людьми, теперь была занята чайками. Они кружили вокруг, точно мухи у наполовину обглоданной туши. Местных корабль нисколько не удивлял. Лодки теснились в его тени, спасаясь от палящего солнца.

– Думаешь, это тот самый, из новостей? – Ромчик звучал одновременно напуганным и восторженным.

– Несомненно, – подтвердила Сауле, не зная никаких кораблей, кроме парохода «Титаник» и ледокола «Красин». Не признаваться же, что последние пару месяцев она провалялась в кровати, не открывая никаких соцсетей, не считая всяких сайтов с фанатскими рассказами.

– Его украли из порта в Новороссийске, – сжалился Даня.

– Не украли! Он на кладбище кораблей стоял, а потом исчез! Среди бела дня.

В своем оживлении Ромчик казался припадочным. Не замечая, он по шажочку подходил к краю, будто близость «Вечного» могла помочь найти ответы на все вопросы.

Злая метафора не укрылась от Сауле.

– То есть в Ратту попало старое корыто и мы?

– Поясни-ка.

– Ребят, отойдите от края.

Даню никто не послушал.

– У пастушка были бусы из крышечек, а колу здесь вряд ли продают. Потом этот корабль и мы. – Сауле рассмеялась. Даже для собственных ушей это больше походило на истерику. – Это я к тому, что, может быть, Ратта – это одна большая вселенская свалка. И наш, не знаю, мир, называй как хочешь, выкидывает сюда ненужные вещи. Ржаветь, так под солнышком, а?

– Ребят…

Сауле хлопнула Ромчика по плечу. Невидящими глазами он смотрел вниз и шевелил губами. Прежде чем Сауле успела разобрать слова, Ромчик шагнул в пропасть.

Ее пальцы схватили воздух там, где только что была его рука.

Даня оказался быстрее.

За шкирку он втащил Ромчика на смотровую площадку и не отпускал, пока не отволок подальше от края. Дрожащее тело подвело Сауле и отказалось двигаться с места. Не двигался и Ромчик, оставшийся лежать под шелковым деревом.

Даня беспомощно всплеснул руками.

– Что с вами такое?! Сауле…

Оцепенение спало, уступив место коктейлю из ярости и испуга.

– Что со мной такое?! Что со мной?! Да что с ним такое?!

Одним рывком она преодолела расстояние от обрыва до дерева и дернула на себя ворот Ромчиковой рубашки. Ткань затрещала.

– ТЫ СОВСЕМ ДУРНОЙ?! А?!

Каждое слово сопровождалось встряской. Голова Ромчика безвольно завалилась назад.

Даня оттеснил Сауле в сторону.

– Хватит. – Но ее пальцы будто приросли к рубашке мальчика. Дане пришлось разжимать их по одному, чтобы усадить Сауле на землю и самому сесть рядом.

Буря внутри начала утихать, и Сауле, шмыгнув носом, принялась вытирать лицо. Она не заметила, что плакала. Дыхание рваными толчками вырывалось из груди, как кровь из раны.

– Я не ненужный.

Ровный, бесцветный тон. Утверждение, в которое сам не веришь, но продолжаешь повторять и ждешь, что это вдруг станет правдой.

Как знакомо…

– Внизу ты нужен только чайкам. Хороший бы вышел обед…

– Сауле!

Она знала Даню меньше двух часов, но уже привыкла к его мягкому голосу. Сейчас в нем звучала сталь.

Как сомнамбула, Ромчик неуверенно сел. Безнадежно порванная рубашка сползла, обнажая бледную кожу. Мраморную, если бы не полосы шрамов, розовевших поверх. Будто кто-то решил вырезать имя на стволе березы. Опомнившись, мальчик вяло попытался прикрыться.

– Держи.

Не задумываясь, Сауле стянула толстовку. Ромчик принял ее с коротким кивком и сразу надел.

– Я передумал… когда уже летел… А потом на песок приземлился. – Ромчик смотрел вниз, на пальцы с разодранными заусенцами, и тут поднял взгляд. Тот походил на шторм, заточенный в стакан. – Я же не умер, правда?