Узлы

– И ещё съешьте! С вашей-то фигурой… Да можно дюжину таких за раз проглатывать!

Щёки Клавдии чуть тронул румянец, и она принялась ковырять десертной вилочкой упитанные коржи, вымазанные нежнейшим кремом. Капитан покашлял и принялся негромко говорить:

– Обстоятельства обязывают нас… понимаете?

– Возвращаться?

– Да… возвращаться… Но вы не переживайте… Наша транспортная компания… полностью возместит вам стоимость билета… Возможно, будет выплата компенсаций…

– Возвращаемся… – повторила Клавдия, и её глаза чуть увлажнились.

– Случилось непредсказуемое событие… непреодолимая сила обстоятельств… Мы… мы не могли поступить иначе!..

– Возвращаемся… – снова повторила Клавдия.

– Да… да… – нетерпеливо сказал капитан. – Только ситуация требует… некоторой… доверительности… негласности… Могли бы мы попросить вас о конфиденциальности?..

Клавдия возбуждённо кромсала торт десертной вилочкой и лихорадочно забивала им свой рот. Терпение капитана почти иссякло, он глубоко вздохнул и сделал последнюю попытку:

– Мы хотим предупредить возникновение возможного замешательства среди наших пассажиров… Хотим предотвратить испуг или тревогу, которые могут возникнуть у некоторых людей… Поэтому… мы просим вас о конфиденциальности… Хорошо?

– Мы просим вас молчать, понятно? – вмешался сопроводитель груза.

Клавдия доела торт. Сопроводитель груза тоже решил отказаться от десерта и пододвинул к женщине свою порцию с миндальным тортом. Клавдия заулыбалась и вонзила вилочку в изнеженный корж.

– Дайте нам знать, что вы поняли нашу просьбу! – повысил голос сопроводитель.

Клавдия сказала перепачканными кремом губами:

– Я поняла.

– Что именно вы поняли, – не унимался лысенький человечек.

– Поняла, что надо помалкивать.

– Умница! – радостно похвалил её сопроводитель.

– Можно попросить вас вернуться за свой столик? – еле сдерживая себя, спросил капитан. Клавдия подхватила тарелку с тортом и вернулась на прежнее место. Степан Стрюцкий недоверчиво посмотрел на неё, опорожнил очередной хайбол и пошёл курить на верхнюю палубу. На палубе матросы играли в карты. Жирные тучи отбрасывали жирные тени. Стрюцкий рухнул в первый попавшийся шезлонг и затянулся сигаретой. Слева волонтёр горячо говорил Андрiю Скляренко:

– Мы просто цифры!.. Цифры… Вы когда-нибудь заходили на сайты живой статистики населения планеты? Вы видели с какой скоростью меняются значения? Как резво прибывает население планеты и не менее резво убывает? Мы всего лишь цифры… Цифры!.. И это чудовищно!

Справа поэт вопрошал у влогерши:

– И что же? Вас не смущает этот ежедневно растущий контент?! Эти тонны информации?! Личной… публичной… Тексты… фотографии… видео… Посты, репосты, мессенджеры, чаты, смайлики, гифки… Ведь в этом можно утонуть! Зачем люди изрыгают из себя столько данных? Ведь это… зачастую… совсем не исходные данные… Ведь это в большинстве своём повторения, копии… Пустота знаменует собой пустоту… Я тоже думал… когда-то давно думал… завести блог… или что-то подобное… Но что я буду писать в своём блоге?! О чём? Зачем? Заниматься копированием? Повторяться? Самоповторяться? Повторять собственные самоповторения? Копировать скопированное? Сканировать отсканированное? Уж лучше в стол… Уж лучше в собственный дневник… Так стыда меньше… И информационное пространство – чище!.. Вот зачем… зачем вы снимаете свой влог? Что в нём такого уникального, что в…

Степан Стрюцкий выбросил окурок в море. Море недовольно зашипело, да только Степан не расслышал этого шипения. Он вернулся и встал возле поэта. Когда тот закончил говорить, Стрюцкий поднял вверх указательный палец и процитировал:

– Это как Толстой говаривал: «Когда вам хочется снимать – удерживайте себя всеми силами, не снимайте сейчас же… Только тогда, когда невмоготу уже терпеть, когда вы, что называется, готовы лопнуть, – идите и снимайте. Наверное, наснимаете что-нибудь хорошее».

– Толстой такого никак не мог говорить, – запротестовал поэт.

– А я говорю – мог! У нас в прошлом году мероприятие было «Исторические предпосылки возникновения толстовки на молнии сквозь призму трансцендентности Льва Николаевича»!..

Поэт уронил лицо в правую ладонь. Влогерша пожала плечами и отвернулась. Проигравший в карты матрос принялся носиться по палубе, срывать с себя тельняшку и кукарекать. От кормы медленно двигались две фигурки. Евграф Петрович Бабочкин заботливо поддерживал Марианну Родионовну под локоть и рассказывал о древних греках. В небе истошно орала одинокая чайка-моевка.

Кровь из носа

Тучное небо нависло над лайнером. Серое утро заглянуло в иллюминаторы. Пассажиры засуетились, собираясь на завтрак. В каюту к Степану Стрюцкому постучала кастелянша.

– А мне бельё проверить!

– Заходите, проверяйте… – сказал Стрюцкий и продолжил застёгивать рубашку.

Кастелянша вошла в каюту и принялась ковыряться в неприбранной постели.

– А чего проверять?

– Нет ли клопов… не прожгли ли простыни ненароком… Вы же курите, верно?

– Курю, но в каюте не курю.

– Да кто ж вас знает, – озабоченно ответила кастелянша, осматривая подушку. – А я, кстати, петь люблю, когда работаю, – добавила она и энергично встряхнула одеяло.

– А-а-а, – ответил Степан.

– Сейчас и вам спою.

– Ну…

Степан Стрюцкий застегнул пуговицы, отступил на шаг и ткнулся спиной в угол. Кастелянша подбоченилась и затянула песню. В соседней каюте разгневанно застучали в стену. Песнопение оборвалось. Уязвленная кастелянша кинула взгляд на кровать, провела по ней рукой, одобрительно кивнула и удалилась. Дверь каюты хлопнула, оставив Степана Стрюцкого в одиночестве. Очутившись в коридоре, кастелянша двинулась направо, толкая перед собой пустую тележку-стеллаж и лихорадочно пытаясь вспомнить, в какой же каюте живёт поэт. Долго ли коротко ли кастелянша набрела на горничную, которая объяснила, что поэта нужно искать палубой выше. Прокатив тележку в лифте, кастелянша очутилась на нужной плоскости и довольно скоро нашла заветную каюту. Она робко постучала. Тишина. Она постучала ещё раз. Но снова никто не ответил. Тогда кастелянша покопалась в кармане передника и извлекла ключ-карту. Дверь отворилась и осторожно затворилась. Тележка-стеллаж осталась бесприютно стоять посреди коридора. Через двадцать три минуты в конце коридора показался поэт, возвращавшийся с завтрака. Он без интереса скользнул взглядом по тележке и открыл дверь своей каюты. Раздался крик, плачь, поэт очутился в каюте, дверь хлопнула. Послышались увещевания, потом случились вопли, визжания, наконец в коридор выскочила кастелянша и бросилась бежать со всех ног, напрочь забыв о бесприютной тележке.

С перепуга заплутав в лабиринте лестниц и коридоров, кастелянша всё же нашла дорогу и вскоре очутилась в матросской каюте. Огненно-рыжий матрос был один, лишь на верхней полке спал хмельной водолаз. Кастелянша рухнула на пол и принялась вытирать левой рукой кровь, капающую из распухшего носа. В правой руке она крепко держала оторванную вместе с пружиной добрую половину толстой тетради. Матрос обошёл вокруг кастелянши, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону:

– Это кто тебя так?

– Никто-о-о! – заревела кастелянша. – Это я сама! К поэту пошла… А его нет…

– И чего? Ты с горя в стену впечаталась?

– Да нет же! Я к нему в каюту зашла… Кровать посмотрела… Ну, вещички его… кое-какие… А чего ж не посмотреть-то?! И нашла я его дневник… И села читать… Как нашла – так и села… Прямо на пол… И сидела я, и читала… И пришёл поэт… дверь открыл и ка-а-ак стукнет меня ею по носу! У меня кровь… и стыд ещё… Я ж на полу сижу… Поэт меня давай утешать, жалеть… А потом дневник свой увидел у меня в руках… И осторожно так за него схватился и захотел забрать… Но я не отдала. Крепко держалась я за него! Очень крепко. Поэт возмутился, посильнее на себя потянул… Потом ещё сильнее… Но я не отдавала… И тоже дёрнула… Со всей мочи дёрнула… И… дневник разорвался. Стало два дневника. Теперь… один у него – второй у меня… Я испугалась и убежала. И вот… сюда прибежала. Нос болит. Кровью, вон, весь передник закапала! Ох, как же стыдно… Как стыдно!.. Он же, оказывается, такой хороший… Такой душевный человек! А я его обидела… Оби-и-идела!.. Дневник порвала-а-а…

Матрос растянулся на койке, положил руки под голову и уставился в потолок.

– А мы назад плывём, – сказал он.

– Куда назад?

– Туда… В Питер.

– Да? А зачем?

– Чёрт его знает… Говорят, вроде, что Германия отказалась принимать наше судно у себя в порту!..

– Вот оно как… Ну и бог с ними… Мне и без того тошно!.. Ох, тошно… Ох, как же тошно!.. Какой же поэт хороший… А я его… оби-и-идела!.. А он… Он такой чувствительный человек… Вот, послушай, что он пишет…

Кастелянша утёрла передником глаза и принялась читать вслух:

12 сентября: Видел странный сон. Суть не запомнил. Проснувшись, ощутил на губах запекшийся страх. Принимая душ, плакал навзрыд.

13 сентября: Мучился вопросом: «Звонить или не звонить Варваре?»… Когда решился, была уже глубокая ночь…

15 сентября: Полдня провёл в какой-то кофейне. Выпил шесть чашек кофе и иссмотрел окно, возле которого сидел, до жирных пятен.

21 сентября: Вчера хотел покончить жизнь самоубийством. Допоздна сидел в сквере с Марией, держал её за руку, целовал в губы. У неё славные губы. Когда стало темнеть, я побежал к цветочному киоску. Хотелось сделать Марии приятное. Я бежал, а за моей спиной зажигались фонари. Мне почему-то казалось, что я олимпиец. Внезапно остановившись, я увидел, что дорожка из огней поравнявшись со мной, продолжает убегать вдаль. А я остаюсь. У меня закружилась голова. Я ощутил собственную никчёмность и собственную неосуществимость. Я – маленькая деталь в огромном механизме государственного аппарата, земного мироустройства, вселенского хаоса. Мне захотелось плакать, но я вспомнил, что должен купить цветы, и что я не олимпиец, и что меня ждёт Мария. Я вернулся к скамейке, где мы до этого сидели, с букетом хризантем. Марии уже не было. Я немного подождал. Она не возвращалась. Куда она могла подеваться? Я понял, что насквозь пьян любовью. Но не к Марии. Я видел в ночном небе мириады улыбок, я возносился к ним и целовал их приоткрытые лукавые губы, источающие еле уловимый запах гнили. Я вновь снисходил до собственной телесной оболочки, вращающейся в центре сквера. Вращение делало окружающие дома похожими на одну сплошную полукруглую театральную декорацию. Мне было бесконечно интересно моё развлечение. Отсутствие Марии, неосуществимость Идеи, никак не могущей воплотиться в моём сознании, непричастность к миру олимпийцев – всё меркло перед фантастическим миром, прозрачной калькой накладывающимся на опротивевшую явь. Мария так и не появилась. Я выбросил букет в урну. Голова кружилась, лицо корёжила ухмылка.

Я ходил по улицам и звал Марию, хотя на самом деле хотел видеть Варвару. Я безгранично любил Варвару. Её волосы, лицо, плечи, талию. Я позвонил ей. Мужской голос сказал, что она в отъезде. Я продолжил бесцельное перемещение по городу. Непрерывный поток отчаяния, казалось, вытекал из головы сквозь глазницы, выклеванные бог знает кем.

Бродил меж домами до полуночи – никак не мог выйти на набережную. Запутался, потерялся, как будто бы бредил. В результате решил не умирать. Вернувшись домой, возненавидел себя и, подойдя к зеркалу, плюнул в собственное отражение. Как мог я смалодушничать и в тот же момент не почувствовать этого, не противостоять этому?!

Сегодня утром воспоминания о вчерашнем желании смерти показались вздорными. Сильно болела голова. До обеда пролежал в кровати.

24 сентября: Читал старые дневники. Вспоминал многое, уже давным-давно забытое. Страдал прошлым. Размышлял о вселенской несправедливости, пославшей человечеству линейное время…

25 сентября: Сегодня видел сон, в котором были в мельчайших деталях воспроизведены обстоятельства моего первого и единственного свидания с Варварой, моя постыдная робость и чрезвычайная неловкость, её раздражение, насмешливый взгляд, сердитое лицо… К сожалению, сон был вероломно прерван телефоном, который, разбудив меня, тотчас же сделался немым.

После пробуждения сердце продолжало биться также сильно, как и в тот далёкий день, когда Варвара гневалась на меня во весь свой красивый звучный голос за круглым столиком в маленьком, игрушечном кафе, где получасом ранее мы в довольно мирной обстановке поедали свои игрушечные пирожные и подносили пустые игрушечные чашки ко рту, делая вид, что прихлёбываем обжигающий чай, после каждого глотка, издавая блаженное «а-а-а». К сожалению, я до сих пор не понимаю, чем вызвал тогда её недовольство… Объясниться со мной позже она не пожелала. В результате многонедельных телефонных диверсий (свой мобильный номер она всё ещё держит в секрете, атакую её домашний аппарат!) я смог добиться того, что уже дважды (в конце августа и в начале сентября) имел короткие, но весьма содержательные беседы с ней… А, впрочем, я уже писал о них, к чему повторяться? Хотя, признаю, размышления о ней сладко-клейкие, словно мёд в сотах…

26 сентября: Сегодня мой день рождения. Мне 29. Мне уже 29! А я представлял себе свою жизнь совсем иной… Совсем.

28 сентября: Мария не берёт трубку, Варвара всё ещё в отъезде.

2 октября: Начал читать новую книгу и лишь на 77 странице понял, что давным-давно уже читал её. Рассердился на собственную память… Что есть мои знания в сухом остатке? Без вездесущей поддержки энциклопедий и книг? По сути я знаю очень мало и всё время выпускаю новые знания. Я вылавливаю, выуживаю, процеживаю, но всё безрезультатно. Моя голова – простреленная мишень для насмешек мудрейших. В ней не задерживается надолго почти ничего. Если бы брешь в моей голове была чуть больше, я постоянно забывал бы кто я, где и зачем, хотя я и сейчас с трудом могу ответить на эти вопросы…

7 октября: Истосковался по Варваре. Устал звонить, а мне устали отвечать, что она всё ещё не вернулась.

15 октября: Мне приснился сон, будто бы я сижу на своей кухне, за столом и жду, когда остынет чай. Вдруг за моей спиной появляется некто и протягивает мне длинную прохладную иглу. Я, ничего не понимая, беру её осторожно, двумя пальцами и в это самое время всё исчезает… Меня опутывает тьма – дремучая, наваристая… Испуг колом входит в меня и копошится в горле клокочущим криком ужаса. Я сдавливаю изо всех сил иглу, зажмуриваю глаза и тычу наугад… Опутавшая меня тьма лопается, и из неё вываливается другая, наваристее и удушливее прежней… И в тот самый момент я понимаю, что больше не сплю, я проснулся… навсегда проснулся… в темноту… в ничто… в смерть… Я открываю рот, чтобы сделать единственно возможное в таком случае действие – истошным воплем выкричать до опилок кол испуга, основательно застрявший внутри. Но стоит мне только открыть рот, как темнота суетливо вползает под самое нёбо, вжимает язык, закупоривает носоглотку… Я потею, сжимаю кулаки, пуще прежнего зажмуриваю глаза и кричу оглушительно молча, в тишину, в себя… Потом как будто бы теряю сознание…

Когда я очнулся, то увидел, что чернота медленно сползла, обнажая привычную обстановку моей квартиры… После этого сна я пролежал более полутора суток в испарине, с пульсирующими висками, с неминуемо надвигающимся потолком, который, казалось, был не только цвета хлорки, но и имел соответствующий запах.

17 октября: Меня и выпускающего редактора сегодня уволили. Наверное, из-за той статьи… про Украину.

18 октября: Ходил в редакцию, имел неприятный разговор с главредом. Возвращаясь домой, взращивал в своей голове семя благодарности и поливал его обильными слезами отчаяния… Вечером, когда чистил уши, обнаружил, что семя не дало никаких ростков.

25 октября: Не могу устроиться ни в одно издание. Давлюсь отчаянием, в то время как носы моих ботинок остервенело давят многочисленные окурки, которыми усеян пол квартиры… Кто-то из гостей на днях ушёл в моих тапках, и теперь я вынужден ходить по квартире в чужих ботинках!

27 октября: И опять одинокое перемещение по ночному городу. Справа картинка серая, слева она подсвечивается фонарями с аллеи и размывается в грязно-жёлтую кляксу. Проспект пуст, собаки шевелят носами и ушами, и, не почувствовав в моём приближении никакой опасности, продолжают спать. Не пойму, что я люблю больше – ночь или город?

29 октября: Дверь в меня на моей спине, дверного проёма достаточно для того, чтобы ты, Варвара, вошла внутрь с чемоданами, полными надежд (или одежд?), и с сумками, полными ошибок…

3 ноября: Устроился в низкосортное интернет-издание. Я растоптан сам собою.

8 ноября: Я ищу у себя в голове ответы на диковинные, неизвестно откуда появившиеся вопросы, я призываю в свидетели бога, но всё тщетно, и я это знаю заранее, потому что генерация и передача нервных импульсов в моей голове, в чём я со школьных лет совершенно уверен, происходит с наименьшей эффективностью, поэтому ответы в большинстве своём получаются неверными; что же касается бога, то тот уже давно и бесповоротно сошёл с ума, и это напрямую отражается на качестве его работы. Например, создавая меня, он перепутал мозг с грецким орехом. Позже, когда уже мать родила меня, и нас собирались выписывать, а мой отец с тощим букетом цветов бегал по городу в поисках более-менее приличной машины, на которой не стыдно было бы нас забрать, бог таки обнаружил свою оплошность и снабдил грецкий орех внутри моей черепной коробки нейронами и глиальными клетками. Но было уже поздно, и я все равно получился дефектным… А, впрочем, к чему все эти воспоминания?

13 ноября: Встретился с Марией. Она настойчиво повторяла, что сильно соскучилась, и весь вечер пристально и нежно всматривалась в моё лицо. Мне это не нравилось. Провожать её не пошёл, каким-то нелепым образом наврал про ещё одну встречу, долго жал на прощанье её ускользающие пальцы, а потом бежал, как будто бы освобождённый, по тёмным улицам и ехал в полупустых троллейбусах домой.

19 ноября: Выпал первый снег, пролежал три часа и растаял.

28 ноября: Позвонил Варваре. Она подошла к телефону – значит она наконец-то вернулась! Я слушал её многочисленные раздражённые «алло», она, в свою очередь, слушала тишину. Повесил трубку первым, после хохотал долго, нервно и счастливо…

2 декабря: Весь вечер гулял, задирал голову ввысь, к мерзлым крышам, куполам и перепутанным проводам. Мечтал так дерзко, как, наверное, никогда прежде. Как только осознал смелость собственных мыслей, устыдился до слёз, закрыл лицо руками и, кажется, целую минуту простоял посреди улицы в нелепой позе. Моё поведение становится по-студенчески восторженным, вот она точка, после которой моё развитие, не достигнув никаких ощутимых пределов, начинает идти вспять!

4 декабря: Вчера в метро повстречал удивительного мужчину с седой бородой, довольно плотного, в пальто горчичного цвета и с кожаным портфелем. Он посмотрел на меня пару раз своим долгим-долгим взглядом. Его взгляд не осуждал, не изучал, но проникал и что-то творил. Внутри меня? Не ведаю. Но это не было актом недоброй воли. Я наблюдал за ним исподлобья и решился посмотреть открыто лишь перед тем, как выйти из вагона. Но в тот момент его глаза были закрыты.

6 декабря: Всё утро был слишком поглощён мыслями о Варваре и потому чрезвычайно рассеян. Сильно ударился о дверной косяк, разбил блюдце, почти до удушья поперхнулся чаем, многократно порезался во время бритья и только после этого принял твёрдое и бесповоротное решение позвонить ей. На мои звонки никто не ответил. В общей сложности я звонил Варваре в тот день 34 раза и прослушал ровно 239 унылых гудка.

8 декабря: Опять проснулся с накипью боязни в груди. Долго думал: «Отчего же?». Как вдруг, средь целого вороха полуфраз, полумыслей, полувоспоминаний, полуснов первопричина, от которой я уже не раз страдал ранее, острой вязальной спицей вонзилась в мою голову – Варвара может никогда не стать моей. Никогда! И всё, что я сейчас делаю, – просто пытаюсь растянуть резиновое пространственно-временное полотно на нужный мне срок и на подходящую мне длину. Но нерассчитанный на подобные растяжения резиновый рулон может однажды начать сжиматься, при этом больно шлёпнув меня своей каучуковой плотностью по опечатанной надеждой морде…

11 декабря: Не в силах более терпеть, преодолевая собственную робость, я позвонил Варваре. Она была рассеянной, немногословной. Я буквально умолял её о встрече. И она… Она согласилась! Я пишу эти строки и не верю им. Я многократно осмысливаю её ответ и не постигаю его. Я увижу её через 4 дня, в воскресенье!.. Но, мне кажется, что-то случится, что-то непременно случится, и нашей встрече не бывать…

12 декабря: Я увижу её через 3 дня.

13 декабря: Я увижу её через 2 дня.

14 декабря: Завтра я увижу её.

15 декабря (утро): Мы договорились встретиться в семь вечера. Сейчас лишь семь утра. Я спал сегодня всего три с половиной часа. Дольше не могу. Меня как будто бы немного лихорадит.

15 декабря (вечер): Сейчас я еду в трамвае на встречу к ней… Мои руки перестали трястись сами по себе, теперь их трясёт трамвай… Через сорок минут я увижу её. Я увижу её и для этого мне не нужно преодолевать никаких преград… Ничего. Абсолютно ничего сверхъестественного за последние четыре дня не произошло. Вот так вот просто, без жертв, я получаю то, о чём мечтал сотни часов… Я не верю в реальность происходящего…

Ночь с 15 на 16 декабря: Я прождал её пять часов. Она не пришла. На мои многочисленные звонки никто не отвечает… Я пишу это, сидя в каком-то маленьком ресторанчике, и у всех на глазах рыдаю в голос. У меня на подбородке повисли слюни вперемежку с соплями. И я не вытираю лица, и мне не стыдно.

16 декабря (вечер): На моём теле нет живого места. Меня избили. Не помню кто и за что. Да, я сильно напился прошлой ночью. Наверное, с кем-то повздорил… Оказался дома лишь утром, часов в девять. Пытался спать, но не получалось. Бродил призраком по квартире и медленно трезвел. В голове вместо мыслей стыли названия предметов, что попадались мне на глаза.

18 декабря: Обида сжирает меня заживо. Я уже почти труп, я разлагаюсь на несбывшиеся надежды и неиспользованные возможности. От меня воняет смертью.

19 декабря: Сплю урывками, в общей сложности часа по три-четыре. Непрерывно думаю о Варваре…

26 декабря: Гулял вдоль стылой реки с Марией, держал её за варежку, хватал пар из её рта своим ртом, изучал абрис скул, всматривался в зрачки. Перед сном напряжённо думал. Мне показалось, что в скором времени я смогу полюбить Марию. Но во сне увидел Варвару и понял, что Марию не смогу полюбить никогда.

3 января: Чувство жалости я ненавижу! И уж тем более чувство жалости, которое я испытываю сам к себе! Не допустимо… Предел ненависти! Мой отец как-то сказал мне: «Я могу понять, почему ты ненавидишь других людей, но я никогда не пойму, почему ты ненавидишь себя!» После этого я стал ненавидеть своего отца больше, чем Идею о присутствии или отсутствии Бога.

8 января: Сегодня понял главное и корил себя безмерно. Так нельзя… Нельзя!

9 января: Встретился с Марией. Решил объясниться. После моих слов её лицо окаменело. Из уголков глаз и губ поползли трещинки. Трещинки разрастались и разрастались. До тех пор, пока её лицо не стало дырой. Наконец Мария отвернулась от меня и убежала. В груди сделалось больно, а в голове легко.

16 января: Я был с ней. Я был в ней. В её квартире, в её мире. Комод в гостиной был уставлен рамками с фотографиями. На половине из них она в обществе какого-то мужчины. Я взревновал, но ничего не сказал. Её прошлое не должно вставать между нами. Она попросила меня уйти лишь поздно ночью. Половину пути до дома я прошёл пешком, отослав таксиста. Я шёл и любил Варвару. Надо мной клонился небосвод, из небосвода выпадали звёзды.

20 января: Варвара была у меня, я был в Варваре. Просил её остаться на ночь. Она не захотела. Покинула меня после полуночи. Я плакал от счастья и обнимал подушку.

23 января: Я люблю тебя, Варвара.

26 января: У меня настоящая любовь. Это чудо. У меня так долго ничего не было настоящего… Мать опекала меня до своей внезапной смерти. Инсульт. Он случился два года назад. И я ему рад. Я сожалею, что рад, но я рад. В противном случае мне пришлось бы всё ещё терпеть удушливые материнские объятья… Заботливый контроль… Мои связи, моя учёба, а потом и работа, мой досуг – всё оценивалось моей матерью. А её внезапные набеги на мою квартиру приводили меня в бешенство, а моих возлюбленных в крайнее смущение. У меня не было личной жизни. Не было. А если что-то и удавалось выстроить, то делал я это со всеми возможными условиями и предосторожностями. Пытаясь, с одной стороны сохранить хоть какую-то независимость, а с другой – не обидеть мать. Конечно, её тоже можно понять. Одиночество, нереализованность. Она не нашла себя ни в чём. Ни в семье, ни в профессии… И потом – развод… В сорок четыре года!.. Развод с отцом, которого она не очень-то и любила… А возможно, и вовсе не любила… Отец, который, также как и мать, отличался мягкотелостью, вероятно, по собственной воле никогда не прервал бы их бессмысленный союз… Но внезапная беременность (или на тот момент отличная имитация) – положили конец безрадостному союзу. Спасительная беременность случилась у коллеги, которую отец…