Узлы

Впрочем, не стоит более об этом… В каком-то из своих старых дневников я довольно подробно останавливался на всех этих семейных обстоятельствах… Это было в тот период, когда… Хотя неважно… с тех пор минуло много лет… многое мною переосмыслилось, но ни любви, ни уважения к родителям во мне так и не проснулось. Да и любить-то мне, собственно, уже некого. Мать умерла, отец впрессовался в новые семейные отношения, они, как водится, раздавили его, сплющили, деформировали… Жизненный цикл спаялся. И я рад, что мой отец рано или поздно кончится в своём скукоженном, душном, неказистом мирке!

1 февраля: Варвара отказалась от встречи.

3 февраля: Вчера купил Варваре удивительное васильковое платье. Под цвет её глаз. Надеюсь, я не ошибся с размером… Я же ничего в этом не понимаю…

5 февраля: Варвара не пришла ко мне. Я не смог подарить ей васильковое платье.

8 февраля: Мне кажется, Варвара избегает меня.

10 февраля: У Варвары какие-то дела.

11 февраля (вечер): Написал Варваре посвящение.

***

Ты есть, но тебя нет. Не обнаружить поворот плеча.

Пустая комната, о чём-то глухо бормоча,

Тебя впитала в стены, в занавески и в комод.

Ты говоришь, но ты молчишь. В костёле забасил орган.

На васильковом небе начертился дельтаплан.

Скупая отвлечённость дня застыла к ночи.

И где-то по соседству длинно и лениво стенает альт.

В распахнутые окна струйками ползёт нечёткость – плавится асфальт.

А бледное стекло влечёт неумолимо отразиться.

Ответный рык, свирепый взор и слякоть мутного зрачка.

Крещендо вдруг оборвалось… Так резкое смещение смычка

Признало поражение своё пред зверем и органным гулом.

В окне напротив страстный перепляс. Охряное пятно ползёт к закату.

Мужчина входит в женщину под фугу и выходит под токкату.

Пустая комната через мгновенье захлебнётся тьмой…

11 февраля (ночь): Я вот только никак не возьму в толк, как лучше закончить… Порой мне кажется, что вернее всего – «захлебнётся мраком», а порой – «захлебнётся тьмой»…

13 февраля: Она забыла меня.

19 февраля: Варвара вновь впустила меня в свою квартиру, впустила в себя. Я лежал подле неё, опустошённый, часто дышал и безумно улыбался. Спал в её кровати. Укрывался её одеялом. Целовал её равнодушные руки, обнимал отрешённые плечи, всматривался в безучастные глаза.

25 февраля: Я умею дышать!..

28 февраля: Варвара навестила меня. Была холодна. Не обняла и не позволила поцеловать. Сказала, что снова сблизилась с мужем. А я и не знал, что у неё есть муж. Она долго говорила о свободной любви и независимости. Хвалила работы своего мужа. Он, оказывается, художник. Я слышал всё, что она говорила, но не понимал ничего. Лишь скатывал информацию в рулоны и прятал в чуланы своей головы. Когда она собралась уходить, я повалился на пол и забился в истерике. Она перешагнула через меня и вышла из квартиры.

21 марта: Мне безостановочно хотелось повторять прежние свидания с Варварой, но я скатывался в смерть, как создание в мягкой скорлупе, валялся в желатиновом безмолвии, вырывался из него, чтобы дойти до кухни и глотнуть воды. Шипучие таблетки и чаи из трав, оставив тошнотворное послевкусие во рту, комкались в тревожные плевки трансцендентной энергии, порождали имманентную изжогу. На третий день я вызвал сам себе скорую. Я умолял вялый голос на другом конце провода приехать и поставить мне капельницу. И этот голос внял моим мольбам. Скорая приехала и привезла прекрасную волшебницу в белых одеждах. Я не помню, как я впустил её, быть может, она прошла сквозь дверь? Волшебница что-то впрыснула в мою слабеющую плоть и забрала меня с собой. Потом меня поместили в прямоугольную сумрачную полость, что-то извне заурчало и зашуршало, а полость начало покачивать и трясти. Через несколько дней я выздоровел. Я нашёл себя в больничной палате. Предельно чистой и даже уютной. Мне было хорошо, ибо я был здоров и полон чего-то… Может быть, сил? Хотя, скорее, я был полон семени. Мне захотелось домой. Дома было привычнее, хотя совсем неуютно и нечисто. Я покончил с напряжением. Семя, исторгнувшись, зашипело. Хотя это мне только так, наверное, показалось. После я зачем-то позвонил Варваре. Она была холодна, как моя рука, вытирающая салфеткой капельки семени с паркета…

22 марта: Ходил в районную поликлинику. Заполнял какие-то бумаги. По предписаниям врачей, я должен покамест какое-то время побыть дома. Я ещё слишком слаб и легко возбудим, констатировали они. Мне не нравятся поликлиники. Но мне придётся вернуться сюда, чтобы получить больничный лист, который у меня непременно истребуют на работе.

25 марта: Я понял, что в этом мире есть только я и я. И больше никого. Все остальные – массовка, которая никогда не играла и не будет играть существенной роли в моей жизни, но которая необходима, чтобы декорации моего мира не были так откровенно безлюдны.

29 марта: Вынужденный отпуск. Провожу его в удивительном месте на планете – у себя на балконе. Лыжи из прошлого века, прочно привязанные к потолку, превосходно скользят по осклизлому кишечнику действительности, пустые глиняные горшки – бабушкины артефакты, безропотно вмещают в свои запылённые сути окурки, множимые мною, дедовы журнальные подборки, любовно сложенные в углу, рушат свои небоскрёбные конструкции под напором моих пальцев, пытающихся вытащить наугад из середины то февральский номер 77-го года, то мартовский 59-го.

4 апреля: Ко мне заходили коллеги. Принесли неутешительные вести. Главред ищет способ, как бы ловко и выгодно уволить меня в соответствии с Трудовым кодексом.

5 апреля: Гордость не позволяет мне быть уволенным. А, впрочем, зачем врать самому себе? Я сам уволенным быть рад!..

7 апреля: Ездил на свою теперь уже бывшую работу. Написал заявление по собственному желанию. Получил сразу же расчёт.

9 апреля: Мне сказали, что всё ещё длится февраль. Я смеялся.

12 апреля: А, может быть, я схожу с ума?

71 февраля: Нет, это Москва делает меня сумасшедшим!.. Прочь из неё… Прочь!

75 февраля: Звонил Варваре. Ответил мужчина. Я спросил, кем ему приходится Варвара. Он обругал меня и выключил телефон.

76 февраля: Снова звонил Варваре. Снова ответил мужчина. Я снова спросил, кем ему приходится Варвара. Он обругал меня пуще прежнего. Электронный голос, сообщивший мне при повторном звонке о недоступности абонента, оказался суровее вчерашнего.

77 февраля: Позвонила Варвара. Сама! Я еле сдержался, чтобы не скончаться на месте. Она настоятельно просила меня забыть её номер. Потом отключилась. Я дышал в переполненную молчанием трубку. А после много часов лежал в ванне. Потом замёрз и вылез из давно остывшей воды. Отпаивал себя горячим чаем и жалел, жалел, жалел…

81 февраля: Я встречаю закаты и провожаю рассветы – всё сбилось, режимы бездейственны.

89 февраля: Знакомый путешественник прислал мне наводку на чрезвычайно дешёвые билеты на лайнер. Лайнер отправляется из Питера и идёт до какого-то германского порта. Пойду искать загранпаспорт. Есть вероятность, что моя мультивиза ещё не просрочена.

90 февраля: Я купил билеты. Еду!

92 февраля: В «Сапсане» спал, смотрел в окно и даже любил Россию.

93 февраля: Лайнер огромен. Бесконечное число кают, коридоров, лестниц, лифтов, палуб путают мои мысли. Подолгу ищу нужные мне пространства.

94 февраля: Пассажиров очень мало. Помимо меня не более 7-8 человек!

16 марта: Сблизился с Евграфом Петровичем Бабочкиным и Андрiем Скляренко. Славные люди. Коротаю с ними долгие часы за разговорами.

Слова закончились, кастелянша взгромоздилась на койку, притиснула вялое тело матроса к стене, просунула разорванный дневник под подушку и задремала. Матрос всхрапнул, покрутил головой, не разлепляя век, что-то апатично пробубнил и вновь сорвался в густое болото сна.

Волнения

Шторм случился ранним утром. Море взвыло, забилось в истерике. Жирные тучи набежали отовсюду и принялись напирать друг на дружку, выдавливая из своих разбухших тел мутные воды. Лайнер колыхался. Стабилизаторы качки отчаянно имитировали штиль, но тщетно. Завтрак не состоялся. Бранч прошёл спешно и тоскливо. Пассажиры энергично заглатывали еду, помышляя как можно скорее уединиться в своих каютах. И лишь Стрюцкий запивал тосты с клубничным джемом шампанским и был весел. После завтрака шторм усилился. Пассажиры закрылись в каютах. Степан Стрюцкий допил шампанское, испугался пустой бутылки и бросился на поиски единственного на всём лайнере работающего duty-free. Коридоры, лестницы, пролёты, переходы, коридоры. Фойе. Лифты. Каюты, коридоры, переходы, лестницы, каюты. Третья палуба, шестая, четвёртая, пятая… Стрюцкий повстречал матроса, официанта, повара, судового доктора. Но никто из них не смог ему помочь.

– Да мне и нужен-то всего один единственный магазинчик! Он работал! Работал ещё вчера!.. Я там был. Где он?! Ну где же он?! Там же буря! Как я в бурю и без всего?! Может, мне страшно… Или нет… Скучно! Я один что ли тут остался?! Эгегееееей!!! Магази-и-и-ин! – орал Стрюцкий и носился по коридорам.

Вдруг одна из дверей открылась. Из каюты выглянул Скляренко.

– Ти чого кричиш?17

– Магазин не могу найти! А там… буря! А мне бы чего выпить…

– Горілку будеш?18

– Конечно, буду… Мил человек… – обрадовался Стрюцкий и протиснулся внутрь каюты.

Через час стабилизаторы качки отчаялись, лайнер бесстыдно заболтало на волнах. В иллюминаторы врезались мощные лавины вод. Скляренко говорил:

– А ось я усі гадаю, де ж правда? Невже на землі її зовсім не залишилося?! Адже як все спритно перевернути можна?!19

Стрюцкий мял в пальцах шарик бородинского хлеба и отвечал:

– Да я ничего не понимаю в политике, веришь?! Да мне плевать на неё! И не хочу я там разбираться… нигде и ни в чём! Политики пусть разбираются… Может, они и не все честные, но я пока живу и мне хорошо… И менять что-то уже существующее на нечто ещё неведомое – нет уж, извольте! А голосовать я хотел, знаешь за кого?! За Путина! Мне при нём хорошо. Мне при нём денежно. Нет, есть, конечно, люди, которые бездельники сущие… Есть и слишком щепетильные, которые, например, стыдятся в госучреждения идти работать… А я парень простой! Мне не страшно! Я ради денег… Да я… – он захлебнулся горилкой, закашлялся, побагровел. – Да ты знаешь, как мы до Путина жили?! Да мы, блядь, мойву в 90-ые жрали! Такую… какую современные коты даже нюхать не будут!.. Да мы даже права голоса не имели в мировом пространстве! Да над нами смеялись все! А теперь… да мы…

– Свобода, повагу і гідність! Ось що повинно бути між людьми!20

Стрюцкий опомнился:

– Андрiй, а у тебя сала случайно нет?

– Немає.21

– Вот! А ты мне про правду тут говоришь… А где она правда-то, коли даже хохлы без сала стали в плавание отправляться?..

– Ох, і любиш ти все в шарж перетворювати!.. Сучасна особливість…22

– А ну и что?..

Лайнер накренился, бутылка безнаказанно заскользила по наклонной плоскости. Стрюцкий подхватил её и отругал:

– И куда это ты собралась? Мы тебя ещё не допили!

Лавина воды хлобыстнула по иллюминаторам, лайнер тряхнуло. Снаружи в дверь каюты врезался плечом Евграф Петрович Бабочкин, который шёл в раскоряку в гости. В руке он нёс кулёк конфет. В своей каюте его ждала Марианна Родионовна. Её лицо было зелено, глаза красны. Она впустила гостя и скрылась в туалетной комнатке. Евграф Петрович заглянул в иллюминатор, за которым бушевало море. Новая лавина воды ударилась с силой о борт, Бабочкин в испуге задёрнул шторку. Марианна Родионовна вышла, вытирая лицо полотенцем.

– Совсем худо? – спросил её Евграф Петрович.

– Худо, – ответила женщина.

– А я конфеток вот принёс… Я же как вы… тоже… диабетом страдаю… сахарным… Посему конфетки ем диетические…

– Да, спасибо, но куда ж сейчас мне конфеты?..

– Это верно… Не сейчас… потом… потом…

Марианна Родионовна села и моментально оплыла, натекла сама на себя, нагромоздилась грудью, руками, плечами, накренилась головой. Евграф Петрович Бабочкин испугался, что она потеряет форму, поэтому осторожно обхватил её за плечи. Море швыряло, качало и мстило. Бабочкин принял на себя функции стабилизатора качки и нежно убаюкивал Марианну Родионовну.

Откуда-то сверху доносился слабый голос диктора, он мешался с голосом моря. Там поэт пытался чувствовать. Перед ним лежал блокнот. Ручка давным-давно упала на пол и укатилась куда-то. Блокнотный лист был пуст. Поэт вслушивался в хрипящие звуки радионовостей, летящие из динамика смартфона.

– Вчера Нобелевский комитет опубликовал шорт-лист номинантов по литературе, которые в 2037 году могут лишиться своей премии. В список вошли: Бернард Шоу, Герман Гессе, Томас Элиот, Альбер Камю, Генрих Бёлль, Габриэль Гарсиа Маркес, Иосиф Бродский… Лишение премии будет транслироваться в прямом эфи… Ш-ш-ш-ш-ш…

Лайнер толкнуло, накренило. Смартфон свалился на покрытый тёмно-бордовым ковролином пол, задняя крышка отскочила, аккумулятор выпал наружу. Поэт вздохнул и принялся молча собирать детали воедино. Замигало электричество. В своей каюте лежала в исподнем Клавдия и смотрела на мерцающие софиты. На её левой груди покоился смартфон, экран которого послушно отображал фотографию жениха, её правая рука оглаживала промежность, экстаз не наступал, подступали слёзы.

В соседней каюте Иннокентий пытался совершить акт любви, но его взор мутился, и желание пропадало. Шея и ключицы влогерши покрывались смолистыми контурами блочных жилых домов, школ, магазинов, меж грудей стекали дрожащие на ветру деревья, на животе вычерчивалась сырая земля с клочками посеревшей травы. Иннокентий сбился с ритма, остановился, перевернул влогершу на живот и старательно вошёл сзади. Но совершив два толчкообразных движения, вновь обнаружил на её теле проступающие татуировки из собственного прошлого… То прилежно живописался далёкий сибирский городок. Мерклый, пропащий, срамный. Чернильные дома выстраивались в ряд, составляли кварталы и улицы, рассыпались, давая место другим зданиям. Иннокентий шёл знакомой дорогой. Из школы к дому. Наступал на жухлую траву, обходил набросок оголившегося перед соитием с зимой дерева, перешагивал через чёрные дыры луж.

Контуры чернильного мира налезали друг на друга, пихались за пазуху, скукоживались. Делалось страшно, и Иннокентий бежал прочь, по Невскому, вдоль канала Грибоедова, к Сенной площади… И белая ночь отливала свинцовым блеском. И обрушивались на Иннокентия все те люди, из его прошлого, из его, прости господи, родного города… Они тащили его, рвали на нём одежду и орали ему в рот:

– Ты пошто нас покинул?! Ведь ты такой же… как мы… Где не родился, там не пригодился… Петербург бесчувственный, словно кастрированный кем-то… Не гоже тебе там!.. Не гоже!..

Из-за спин прочих вылезала мамка и охала:

– Сынок, шапочку надень! В уши надует!.. Когда ж ты воротишься? Когда? Большой город… злой город… Возвращайся, а? Я тебе тут уже должность присмотрела! С дядей Володей договорилась! Помнишь дядю Володю? Он муж тёти Люси!.. Помощником по хозяйственной части у нас в администрации служит!.. И тебя возьмут! И тебя они возьмут!!! Будешь в тепле, в добре! А что там?! А где ты там? Ни кола ни двора…

– Я не могу… больше… Потом…

Иннокентий вызволил опавший пенис и опрокинулся навзничь. Влогерша уткнулась ему в грудь.

– Я ведь на самом деле не такой… Не такой. Я просто бегу… из прошлого в будущее… Но прошлое… оно такое быстрое… оно догоняет меня… почти что всегда догоняет… А я… я всё пытаюсь подражать кому-то… Соответствовать… Барбершопы… чекины… мессенджеры… Зачем всё это?.. Я всего лишь не хотел быть мудаком… Но неужели я им стал?.. Я не хочу назад… Но и вперёд некуда… Я отчего-то увязаю в этой жизни… Чужой… Не моей… И уже не разобрать – хотел ли я быть волонтёром или стал им только оттого, что это модно… Словно лоферы… чиносы и крафтовое пиво… И зачем я наврал про себя этому Стрюцкому? Мол, не работаю за деньги… Работаю!.. Как миленький работаю… Ха, либертарный социалист!.. Лжец… лжец… И про деда-мизантропа зачем наврал?.. Я так больше не могу… Я так больше не хочу… А как я хочу? Как я в действительности хочу?! И где эта действительность? И где я сам? Ведь и не разберёшь уже… А ты разберёшь? Ты… Ты прости, я забыл, как тебя зовут…

– Катринхен.

– А-а-а, ну да, Катя! А «Катринхен» зачем?

– Ты уже спрашивал… Для влога… Так звучнее…

– А-а-а… да, да… А ты… ты понимаешь, где я, а где не-я?

– Нет…

– А как ты думаешь, я мудак?..

– Вроде, нет…

– Спасибо, конечно, но, по-моему, я мудак, – Иннокентий помолчал. – А ты… чего ты хочешь?

– Я? Пятьсот тысяч подписчиков!.. А в идеале – миллион! И чтобы все настоящие… У меня же сейчас настоящих только… четверть… в лучшем случае – треть! Остальное – так… боты…

– М-м-м, – ответил Иннокентий.

– А если честно… Я… я хочу быть полезной!.. А я бесполезная… мы все бесполезные… много нас… А как быть полезной – я не знаю…

– Ну… Начни вести влог про что-нибудь действительно важное… Актуальное… животрепещущее… Не знаю… Про больницы в регионах… про коррупцию… утилизацию мусора… дурное образование… несчастных пенсионеров… Да про что угодно…

– Но как же я буду, например, про больницы влог делать? Я же ничего в них не понимаю…

– Будет прекрасный повод, чтобы начать понимать…

– Но ведь это ещё нужно понимать, что именно понимать…

Люди из прошлого затопали по коридорам, ввалились в каюту, заголосили:

– Что ты там? Где ты там? Зачем ты там? Как был уродом в школе, так им и остался… Работать надо! Страну с колен поднимать! Мы что за тебя всё делать должны?! И жениться, и рожать, и карьеры менеджерами делать, и квартиры в ипотеки брать, и машины в кредиты, и об отпусках мечтать, и на жизнь пенять, и вечную усталость на своих плечах из офиса до дома и обратно таскать, и все до единого российские праздники отмечать?.. Всё мы, да?

Кто-то из них схватил влогершу за волосы и опрокинул на пол. Иннокентий что-то закричал. Кто-то его спросил:

– И на кой она тебе?

Иннокентий не успел ответить, люди с дырами вместо лиц повылезали из-под кровати, замахали пустыми аккаунтами, затрясли перепостами, заплевались рекламными ссылками, потянулись руками с трупными пятнами к телу влогерши. Влогерша завизжала, засупротивничала, забрыкалась ногами, замахала руками.

– А ну вон все из каюты! – заорал Иннокентий.

Люди с дырами вместо лиц испугались, подобрали пустые аккаунты, спрятали за пазуху перепосты, смахнули в совок рекламные ссылки, убрали руки с трупными пятнами от тела влогерши и исчезли под кроватью. Прочие замерли, кто-то отпустил волосы влогерши, та ударилась головой об пол.

– Во-о-он! – ещё раз крикнул Иннокентий.

Люди из прошлого засуетились, ввалились зачем-то в стену и вывалились из неё в соседнюю каюту, где лежала Клавдия в исподнем и рыдала. Люди удивились, завозмущались. Кто-то схватил Клавдию за плечи:

– Баба должна быть чиста и непорочна! А эта уже и не первой свежести баба… И всё туда же! В исподнем валяется!!! Ты чего это… дома у себя что ли?! Ты в общественном транспорте между прочим!..

Сквозь вентиляционные решётки засочились бывшие мужья Клавдии и влились в общий хор:

– Да ей хоть в исподнем… хоть в преисподнем… Что она за баба… Да она не баба вовсе… Разве такие бабы бывают?!

Некто сжалился и спросил Клавдию:

– А ты чего ноешь?

– А того… к жениху не попала… Любить меня некому… жалеть меня некому… ласкать меня некому… защищать меня некому… И так больно… так больно… И сделать ничего не могу… И шторм крутит нас… потопил бы что ль хоть…

– Ты чего несешь, эгоистка?! А ты про других людей подумала? И вообще… ты знаешь водоизмещение какое у судна?! Ты знаешь его характеристики?! Хуй оно потонет в общем…

– Ну и ладно, – устало сказала Клавдия, высморкалась, отвернулась к стене и захлопнула заплаканные глаза. Люди из прошлого разошлись кто куда, бывшие мужья вернулись в вентиляционные полости, воздушные потоки превратили воспоминания о них в жирные чешуйчатые хлопья и развеяли повсюду.

Лайнер захотел встать на дыбы, но не смог, хлопнул своими алебастровыми боками по кипящим водам и пошёл дальше вспарывать брюхо больного моря. Вновь случились перепады напряжения в электрической сети. Поэт приподнялся и посмотрел на мерцающие софиты. По столу заелозил блокнот, его страницы были всё ещё пусты. Поэт вздохнул и перевернулся на бок. Рядом с ним очнулась от дремоты Варвара. На ней было васильковое платье. Поэт погладил Варвару по волосам и поцеловал в висок.

– Как это платье оказалось у тебя? – спросил он.

– Ты мне его купил.

– Купил, но не смог подарить… Не получилось… Всё разрушилось, покосилось, ожирело… Как так? Почему это произошло с нами?

– Я не знаю… не знаю, как ответить на твой вопрос…

Варвара погладила поэта по небритой щеке.

– Я люблю тебя, – ответил ей поэт.

– И я тебя.

Снаружи душераздирающе взвыл ветер.

– Мы рождаемся… как это происходит с нами? – спросила Варвара.

Поэт не ответил и уткнулся носом в васильковый цвет. Море дыбилось волнами, небо хлестало ливнями. С потолка закапали слёзы. Засочились сквозь тёмно-бордовый ковролин. Вниз, ниже, ещё ниже. Насквозь. Упали на очки Евграфа Петровича. Евграф Петрович продолжал баюкать Марианну Родионовну. Она шептала:

– Где же? Где?

Бабочкин отвечал ей:

– Нет же, нет…

– Но я хочу… хочу капельницу, я за ней еду… Поставьте мне капельницу!.. Ведь коли смысла нет, то жизни срок не важен…

– Марианна Родионовна, – увещевал её Бабочкин. – Я за женой своей ухаживал… каждый день ухаживал. Она страдала, но не своей смертью умирать не хотела… Это страшно. Понимаете? А она у меня болела… Тяжело болела… Вы меня слышите?.. «Пусть лучше будет здесь больно, чем там пусто», – говорила она… В прошлом году… ровно шесть месяцев и двадцать семь дней назад я видел её… живую… в последний раз… Я чувствовал, что конец близится… И она, похоже, тоже чувствовала… Смерть – дно! Не желайте смерти… Я обещаю вам, я постараюсь… Я верну вам хотя бы малую радость от жизни…

– А вам радостно что ли?..

– Нет. Лишь только иногда… Скорее всегда тоскливо… Но даже нечастая радость стоит того, чтобы жить!..

Из туалетной комнатки выкатилась капельница на штативе с колёсиками. На крючке болтался химраствор.

– Вот она! Вот! – закричала Марианна Родионовна и воздела руки.

– Катись отсюда прочь!.. Прочь… – закричал Бабочкин на капельницу.

Капельница вопросительно звякнула. Бабочкин настойчиво зашептал:

– Про-о-очь!..

Дверь каюты отворилась, внутрь просунулась рука кастелянши и выволокла капельницу в коридор.

– Капельницы, вафельницы, блистеры, хуистеры, – сказала кастелянша и захлопнула дверь.

– Какой всё же здесь предупредительный персонал, – заметил Бабочкин и крепче прижал к себе Марианну Родионовну.

Дверь снова отворилась, кастелянша просунула голову и сказала:

– А мы, между прочим, обратно плывём…

Капельница покатилась по полутёмному коридору вслед за кастеляншей. Электричество мигало. Кастелянша пыталась тоже мигать. Синхронно. Но коридор качало. Неожиданно штатив принялся сопротивляться, зацепившись колёсиком за кусок оторванного плинтуса.

– А ну, сука, но!.. Но-о-о, тебе говорят!

Из каюты напротив высунулась голова Андрiя Скляренко.

– Поможешь… жете… Поможи́те? – вопросила кастелянша.

Скляренко высвободил капельницу.

– А мы, между прочим, обратно плывём… – сказала кастелянша и скрылась в темноте коридора. Андрiй захлопнул дверь. Рвануло, ухнуло. Пулемётная очередь рассекла воздух. Стрюцкий сидел в засаде и вытирал испачканной в земле рукой окровавленное лицо. Кровь стекала откуда-то с макушки.

– Зачепило тебе, – сказал Скляренко. – Потерпи… потерпи… Де ж аптечка? На допомогу!23

Иллюминатор распахнулся, лавина вод влила внутрь каюты человечка с сумкой. На сумке алел крест. Человечек вскочил на ноги и захлопнул иллюминатор. Высыпал из сумки мокрые бинты, баночки, тюбики, блистеры. Облизал свои пальцы:

– А-а-а, солёненький я…

– Допомагай! Потім себе распробуешь,24 – прикрикнул на него Скляренко.

Медбрат принялся врачевать. Ухнуло, хлопнуло. Андрiй Скляренко повалился на бок, из его правого предплечья засочилась тонкими струйками кровь. Медбрат забинтовал голову Стрюцкого и принялся обрабатывать рану Скляренко. Степан разлепил глаза и застонал. Свободной рукой Андрiй поднёс к его рту бутылку с горилкой. Стрюцкий выпил, откашлялся и забормотал: