Узлы

– А что ж не состряпать? Состряпаем, так ведь?

Кастелянша пожала плечами. Повариха поднялась на ноги и запричитала, растирая занемевшую ягодицу.

– А знаешь что, – сказала она, закончив растирания, – давай прежде погадаем!

– Погадаем? На что?

– На кого!.. На твоего ненаглядного!

Глаза кастелянши осветились праздничной иллюминацией. Повариха вцепилась ей в руку и поспешила к лестнице.

– А далеко мы?

– В подсобку… Она почти под нами, палубой ниже…

В подсобке было тесно. Повариха щёлкнула выключателем, усадила кастеляншу в центре помещения на новенький унитаз, любовно замотанный стретч-плёнкой и сказала:

– Я сейчас!

Дверь хлопнула. Кастелянша поставила у ног керосиновую лампу и огляделась. Возле двери ютилась стремянка, к правой стене притулился исцарапанный стол, под столом толклись жестяные вёдра, в углу торчала охапка швабр, к левой стене плотно прижались составленные в два ряда канистры, баллоны, бутылки и баки. Пол был измаран маслянистыми следами и потёками. Под скирды перевязанных бечёвкой газет и журналов натекла жирная лужица. Вскоре вернулась повариха, впихнула в подсобку тележку-стеллаж, плотно уставленную необходимым реквизитом, и принялась её разгружать, приговаривая:

– Вот зеркало… не очень большое… Но какое уж есть! А это формовые свечи, ароматические… Семь с половиной сантиметров, горят 30 часов! Горят и ароматы источают!.. Лаванда, прополис и ваниль… И вот, погляди! 14 сантиметров! Персиком, анисом, бергамотом и апельсином пахнут! Эти все простые… без запаха… Эти тоже… И эта дюжина тоже не пахнет… Зато посмотри, какие они огромные! 55 часов гореть могут! А эти – мои любимые… Ты только посмотри, в каких они замечательных керамических стаканчиках! Это – мандарин, корица, мускат, имбирь… А это – гардения, гелиотроп и спелый абрикос! А!.. Вот эти… вот эти ещё люблю!.. Каковы, а?! Так… А это… это свечки из церкви… освящённые… А это – из монастыря! – повариха воткнула пучок длинных узких свечей в гранёный стакан, наполненный крупнозернистым желтоватым песком. Свечи застыли в ожидании огня. – И вот ещё… стакан с водой… И блюдце с поваренной солью… Что ещё?.. Ах, да, бумажные платочки – вдруг поплакать соберёшься… Гадание… оно ведь дело такое…

Повариха сочувственно похлопала кастеляншу по спине и по-хозяйски осмотрела исцарапанный стол, в центре которого громоздилось круглое зеркало на подставке, перед зеркалом стояли стакан с водой и блюдце с солью. Всю остальную поверхность рассохшейся столешницы занимали разноцветные и разновеликие свечи. Повариха протянула кастелянше тетрадный лист, принялась зажигать свечи и рассказывать:

– Сейчас свет погашу. Ты написанное на бумажке скажешь… Семь раз скажешь! Потом возьмёшь щепотку соли, положишь на язык и запьёшь соль водой. Воду нужно выпить всю. До дна! Потом будешь долго и пристально смотреть в зеркало… А там, глядишь, кто и появится…

Кастелянша сидела молча. Повариха открыла дверь.

– Ну, я пошла.

– А ты куда?

– Я тут, снаружи посижу.

– Это ещё зачем?

– Так надо! Для истинности гадания!

Щёлкнул выключатель, дверь затворилась, пламя свечей затрепетало. Кастелянша перевела дух и семь раз прошептала:

– Зеркало суть озеро, огонь суть сила, соль суть слёзы. Всё остальное – не суть важно!

После чего взяла щепотку соли, положила на язык, осушила стакан и уставилась в зеркало, боясь пошевельнуться. Воздух хмелел, задыхался от мандариново-имбирных, мускатно-смородиновых да анисово-ванильных ароматов. Мрачная зеркальная хлябь стягивалась к центру складками, морщинилась, тужилась, но оставалась невысказанной. Глаза кастелянши заслезились от напряжения. Она часто заморгала. Пламя свечей вдруг залихорадило, воздух чертовски захмелел. Зеркальные складки кто-то расправил морщинистой рукой, кастелянша вздрогнула.

– Да ты не бойся, внученька, я тебя в обиду не дам! – зашептала старуха и нос её, бугристый, высунулся из зеркала.

– Бабка, ты что ли?

– Я, я, внученька!.. А ты чего ж? Ворожишь? Хайп разводишь?

– Ворожу!

– А чего так? Не ебёт никто, что ли?

– А коли и так твоё-то какое дело?

– А такое… Говорила я тебе, гнида, учись прилежно, спину ровно держи, ноги не студи! А ты?! Тьфу! Вот и выросла… ни слушать, ни смотреть невозможно!

– Бабка, – зашипела кастелянша, – по-хорошему тебя прошу, убирайся отсюда, не мешай мне!

– Да я тебе добра… добра желаю, внученька! У нас тут знаешь какие парни?! У-у-ух, где мой 1949-ый, как говорится!

– А что в 49-ом было?

– Да чёрт знает что было… А мне семна-а-адцать лет! – прогорланила старуха, и на глазах её заблестели слёзы.

– В кои-то веки пришла про своего ненаглядного всё разузнать… а тут ты! – злобно буркнула кастелянша.

– Так у тебя ненаглядный есть? Да будет! – изумилась старуха.

– Ну, будет или не будет, о том я не ведаю, посему и пришла… полюбопытствовать…

– А кто он? Из хипстеров поди?..

– Бабка, что у вас там за жаргон?

– Это не у нас, это у вас… А мы так просто… в тренде стараемся быть… Всё же зеркало! Но не суть важно… Ты мне про своего ненаглядного лучше расскажи!

– Ох, он такой трогательный, такой ранимый…

– А хуй у него длинный?

– Ну бабка!

– А чего? Я вчера на порнохабе залипла, наверное, часа на три… Теперь никак опомниться не могу!

– Он у меня стихи пишет! – мечтательно заговорила кастелянша.

– О-о-о, всё ясно! Ни гвоздь забить, ни кран починить! Не трать время, тебе семью создавать надо! Деток рожать! Часики ведь тикают, женский век короток, кто тебе стакан воды в смертный час подаст?.. Что там ещё-то? – старуха зашуршала, закопошилась. – Тьфу ты, методичку забыла! Впрочем, не суть важно, как говорится… Значит так, внученька, давай… всё бросай и лезь сюда… У нас тут поставки добрых молодцев с 2014 года возросли… Хотя… сейчас опять спад… Ну ничего… Мы с теми, кто уже прибыл, сговоримся!.. А парни-то все… ох!.. Молодые, крепкие, красивые! Чернявые и русые, усатые и бородатые, плешивые и с чупрунами… Есть русофилы, а есть русофобы… Одним словом, на любой вкус!.. Поступают, конечно, и с дефектами… А как же без этого? Впрочем, на тебя только такие и позарятся…

Старуха выковыряла свою дряхлую руку из зеркала и схватила кастеляншу за грудки. Студёный ветер подул из мрачной зеркальной хляби. Кастелянша вцепилась в дряхлую конечность и принялась отдирать её от себя, старуха завыла волком. Кастелянша разжала скрюченные пальцы и отпустила бабкину руку. Рука рухнула на исцарапанный стол, опрокинула гранёный стакан с освящёнными свечами, из морщинистых лохмотьев кожи высунулась плечевая кость, кровь взбрызнула трижды и заструилась умиротворённо тоненьким ручейком, закапала неслышно на пол.

– Бабка? Что же я наделала! – завыла кастелянша и лицо её вмиг сделалось мокрым. Мрачная хлябь вновь принялась стягиваться к центру складками, морщиниться, тужиться, оставаясь недосказанной. Пламя свечей вдруг взбудоражилось, затряслось, заволновалось. Воздух сделался мертвецки пьяным. Зеркальная поверхность звучно треснула, и из скорбной дыры повалили чумазые мужики в исподнем. На их руках лопалась кожа, из прострелянных щёк торчали языки, по ногам хлопали вывалившиеся из вспоротого живота кишки. Мужики загрохотали жестяными вёдрами, опрокинули стремянку, разворошили скирды газет и журналов и взялись с удовольствием обливаться из канистр, баллонов, баков и бутылок маслянистой жидкостью цвета липового мёда.

– Ня, посмотли моими глязками!

У ног кастелянши стоял малыш, на его плечах, вместо головы, лежала горкой свежая жирная рубленая мясная мякоть вперемежку с костно-хрящевыми осколками, обломками, ломтями да горбушками. Ребёнок протягивал кастелянше свои глазные яблоки и свободной рукой, обильно покрытой жирной пунцовой кровью, хватался за её подол. Кастелянша завизжала, выкинула руки вперёд, опрокинула малыша, свечи, зеркало и метнулась к двери. В коридоре, завалившись набок, спала повариха. Кастелянша изо всех сил потянула на себя дверную ручку, упёрлась плечом в стену, ожидая, когда чумазые мужики в исподнем начнут вырываться наружу, и заголосила:

– Просыпайся!.. Просыпайся, тебе говорят!

Напрасно кастелянша тянула на себя дверь – внутри было пусто. Опрокинутые свечи погасли, а те, что не погасли, подкатились аккуратно к маслянистым следам и потёкам да к жирной лужице, под взлохмаченные скирды газет и журналов… И не просто подкатились, а с намерением. Пламя взметнулось, потекло, обволокло периодические издания, облизало пол, заглянуло в опрокинутые жестяные вёдра, окрутило просаленную тряпичную ветошь, подступилось наконец к канистрам, баллонам, бутылкам да бакам. Едва догадавшись, что голосит всё это время исключительно молча, кастелянша выбросила ногу в сторону и пнула повариху. Та пробудилась, рассмотрела безумное лицо кастелянши и сама обезумела. Женщины закричали друг дружке что-то, покружились на месте и бросились бежать. По коридору, на лестницу, выше, ещё выше.

В капитанской рубке кипела работа. Матросы совещались, спорили, чего-то не понимали, ничего не понимали и снова совещались, и снова спорили. Кастелянша зарыдала, повариха застенала. Огненно-рыжий матрос схватил кастеляншу в объятья и принялся ласково тискать. Скоро кастелянша пришла в себя и, всхлипывая, поведала зловещую историю. Матросы загоготали, похватались за животы, затопали ногами. Кастелянша обиделась. Огненно-рыжий матрос подтолкнул её к поварихе:

– Идите, прогуляйтесь… А потом состряпайте всё же нам чего-нибудь вкусного да деликатесного, а?

Волосатая рука, сжимающая в ладони «Инструкцию по эксплуатации программного обеспечения…», ткнула в бок огненно-рыжего матроса, сиплый голос сказал:

– Я понял, что мы отключили… Систему безопасности… Она-то, получается, и мешала навигационной системе нормально работать! И тут ещё про вот этот тумблер пишут… Мне кажется, его тоже надо вырубить, к чёртовой матери!

Огненно-рыжий матрос покосился в инструкцию, покосился на тумблер и согласно закивал. Повариха тоже покосилась в инструкцию, а потом на тумблер и проворно утащила кастеляншу на открытую палубу, усадила в первый попавшийся деревянный шезлонг и устало повалилась в соседний. Изредка дул несильный ровный ветер. Море цепенело. Жирные тучи лепились вдоль горизонта. Солнце, как и прежде, отрешённо блистало, не позволяя никому смотреть на себя невооружённым глазом. Кастелянша побормотала-побормотала что-то нечленораздельное да забылась неспокойным сном, повариха понаблюдала лениво за полётом чайки-моевки да тоже задремала. Долго ли, коротко ли тянулись их сновидения да настало время пробуждения. Разлепили глаза они, почесали бока, позевали, в эмалированное небо глядя, и приметили идущего от кормы фельдшера. Тот хромал, ибо был когда-то давно контужен, и попыхивал трубкой. Найдя в шезлонгах сонных слушательниц, фельдшер подсел к ним и принялся нещадно дымить, приговаривая:

– А я чего ж?.. Ходил вот… телефоны, пейджеры да рации в море кидать… Это у нас протест такой! Супротив электроники! Наш первый законопроект, так сказать! На консилиуме постановили! Не годная она вся, эта электроника, что и говорить! Сушу из-за неё потеряли… – он потянулся. – Эх, хорошо-то как! Небо какое чистое, море какое бескрайнее!!! Это что же у меня за жизнь-то такая распрекрасная, а? Да-а-а, живу я!.. Живу в полную мощь. Ох, сколько же миль уже у меня за спиной?.. И не упомнишь! Да-а-а, поплавал знатно, что и говорить… И ещё поплаваю! Бог даст, найдётся наша сторонушка да вернёмся в родимый порт… А я ведь как? Из каждой поездки выгоду себе делаю! А то чего ж нет-то?.. На судне, девчата, скажу я вам, всегда есть что-то, что плохо лежит!

– Ой, а то мы не знаем! – подала голос кастелянша.

– Вот давеча измыслили мы с одним ушлым матросиком поживиться, – продолжал фельдшер. – И поживились!.. Почти что все подсобки канистрами да баллонами забили! Топливо – субстанция нынче модная… Мы всё слили! И резерв, и не резерв… А чего ж добру пропадать?.. У меня, девчата, деверь на заправочной станции работает… Буду теперь его поставщиком! Вот только б воротиться в родимый порт побыстрее…

На палубу выскочил тщедушный матросик и замахал руками:

– Сюда-сюда! Драка там!.. Драка!

Все бросились вслед за ним в капитанскую рубку. В рубке матросы сражались друг с другом рукопашным боем. Повариха, фельдшер да тщедушный матросик принялись разнимать дерущихся, но вмялись, свалились, схватились, схлестнулись и… тоже зачем-то засражались. Мониторы на панели управления замигали и отключились. «Где-то замкнуло электропроводку», – могла бы подумать кастелянша, если могла бы подумать. Вместо этого она отвела полный страдания взор от мониторов, посмотрела сквозь окна, кольцом обступившие капитанскую рубку, в цепенеющие воды моря и медленно поплелась прочь. Коридоры лайнера погрузились во тьму, кастелянша подхватила брошенный кем-то налобный фонарик и нацепила его на голову. На нижних палубах было дымно, она взялась отворять настежь двери да иллюминаторы. Тщетно.

– Надо же, не проветривается, – посетовала кастелянша. По вентиляционной трубе над её головой прошёл гул. Но она его не услышала. Ныло, выло, скулило. То зрители из тёмного кинозала молили о помощи. Колотились в запертые двери. Пытались вынуть себя наружу сквозь вентиляционные шахты, но убедившись в несоответствии размеров, плотно законопачивали решётки, затыкали щели. Растерянно тискали в руках безмолвные телефоны, пейджеры да рации.

Воздух необратимо тяжелел и нагревался. Ядовитые газы и летучие кислоты навязчиво лезли в нос и рот, слезили глаза, заставляли заматывать лица. Лукавая паника ходила тут же, осторожно ступала, деликатно принюхивалась, участливо вылизывала изувеченные испугом лица, сочувственно хватала дрожащие пальцы, ласково поглаживала покрытые мурашками спины. Страх вминался в грудные клетки, рвал гортани, закладывал уши… Кто-то уже медленно оползал вдоль стен, заваливался под откидные сиденья кресел, проседал в тёмных углах под собственным весом. Кто-то продолжал биться в двери. Промахивался, врезался в тёплые стены, падал на колени и всё упрашивал кого-то… упрашивал… упрашивал – о пощаде. Чёрно-дымный куб кинозала схлопнулся в пароксизме отчаяния и поплыл по бескрайнему вакууму любви.

Вздулись стены, взбух пол, вспучился мир, но опал потолок. Жар прижигал язык к нёбу, спаивал веки. Наконец пламя прорвалось внутрь. Потемнела и запузырилась кожа, закипели внутриутробные жидкости, заплавились полимеры… Непроглядный, сизый смрад пронзали пламенеющие лопасти. Когда рухнул потолок в пылающем кинозале неслышно прозвучал последний выдох. Огненная птица высунулась в прореху, продолжая выпутываться из плена помещений, предметов и людей, рваться – палуба за палубой – наружу, к эмалированному небу, распуская перья и хлопая крыльями. Пожаростойкие материалы и конструкции ни в какую не оправдывали собственные выдающиеся характеристики и брались пылать пуще прежнего от стыда за себя и маркетологов.

В круглом фойе лежали кучкой оркестранты. Истерзанные, измученные, обеззвученные. И не басил тромбон. Не присвистывала флейта. Валторн не издавал протяжный стон. Где-то в душном тёмном коридоре валялось тело кастелянши, что запуталась в непроницаемых, дымных лабиринтах лайнера, удушилась ядовитыми газами да померла. Лицо её опалилось, кожа на щеках полопалась. Один глаз отчего-то был открыт, его припорошило серым пеплом. В фойе, медленно обугливаясь, лежала, свернувшись калачиком, повариха. На лестнице растянулись два матроса. В раскалённом пунцово-рыжем мареве навечно застыли телесные конструкции бывших людей… Фельдшера, водолаза, механика, шкипера… Немногие вспомнили про спасательные шлюпки… Немногие из вспомнивших сумели добежать до них… Добежавших и с горем пополам спустивших на воду шлюпку оказалось пятеро. Они были грязны и измучены. Не узнавая друг друга и боясь оглядываться, они устремились вперёд, к эпической черте горизонта, за которой, спустя несколько часов, дотла ослабевшие и обезумившие, остыли и упокоились… А море тем временем гадливо морщилось. Эмалированное небо куполом катилось на все четыре стороны. Изумлённое солнце висело в истинном полдне.

Примечания

1

Только для персонала.

2

Деньги в Москве хорошие, а народ – плохой!

3

Какой же ерундой мы все заняты… Какой ерундой!..

4

Меня зовут Андрей Скляренко, приятно познакомиться! Вы здесь вечера проводите, хрусталем звените, чуть ли стихи не читаете… А там мужики умирали… Наши и ваши! Женщины и дети… Уже не помните? Как всё глупо… как всё глупо… как нам теперь в глаза друг другу смотреть? Что же нам теперь делать между собой? А сейчас я пойду… Устал я… Спокойной ночи!..

5

В Москве поработал, в Петербурге… везде поработал… везде, где столяры нужны…

6

Одни отмежеваться хотят, чтобы в Европу убежать, а другие их все держут в своих объятиях! И душат, и душат!!! Москва! Ну не любит Киев тебя больше!!! Что же ты дура такая?! Где твоя гордость бабья?!

7

И что вы Крым режете?! До каких пор? Что же вы по живому? А если вам ногу начать пилить? То имперская Россия всех к себе припиявливала, то советская, то теперь путинская…

8

А там… в этой вашей Новороссии… ребята погибали! Такие же как мы с вами, из крови и пота! А за что они погибали?! За землю родную?

9

Но с другой стороны… Что же теперь – не воевать что ли? Так всё отберут! Но жалко! Жалко мужиков! Погибли они! Один за другим!

10

Что натворили? Было плохо, а сейчас что?! Лучше? И нет бы встать и сказать: «Обосрались!»… Не могут они! Надоело! Я жить хочу!

11

Затем снова! То собираются, как скот в сенях в морозную зиму, то расходятся по углам как дети малые, обиженные!

12

Но, люди добрые, как же жить-то?! Ничего не делать?! Так они хотят? Чтобы мы как куклы соломенные были? Всех ненавижу! Все правители сволочи! Никому веры нет!

13

Вот и весна твоя нашлась!

14

А что им эти выборы? Будто не понятно, кого президентом сделают…

15

Не надорвись!

16

Мудрая женщина… Зачем голосовать? Всё и так решено!

17

Ты чего кричишь?

18

Водку будешь?

19

А вот я всё думаю, где же правда? Неужели на земле её совсем не осталось?! Ведь как всё ловко перевернуть можно?!

20

Свобода, уважение и достоинство! Вот что должно быть между людьми!

21

Нет.

22

Ох, и любишь ты все в шарж превращать!.. Современная особенность…

23

Задело тебя. Потерпи… потерпи… Где же аптечка? На помощь!

24

Помогай! Потом себя распробуешь.

25

Хорошо, хорошо… Потом расскажешь!..

26

После всё… после…

27

Ноченька лунная, звёздная, ясная:

можно иголки собрать.

Выйди, любимая, солнышко ясное,

в рощу со мной погулять.

Сядем с тобою мы здесь под калиною

сами себе господа.

Ты посмотри: над туманной равниною

в небе сияет звезда.

Ты не пугайся, что ноженьки белые

смочешь в холодну росу:

прямо в избушку тебя, моя милая,

я на руках принесу.

Ты не побойся озябнуть, лебёдушка:

на небе ясно, как днём,

крепко прижму тебя прямо к сердечку я,

а оно греет огнём!

Крепко прижму тебя прямо к сердечку я,

а оно греет огнём!

28

Люди, вы сами себя слышите? Что вы такое говорите? Вам не стыдно? Вам плюнуть в свое отражение не хочется?

29

Как был путинский режим, так он и остался! И зачем бюджетные деньги на выборы тратили?