Узлы

Ёр оун пёрсэнл Джизоc

Самуан ту хиар ёр прэрз

Самуан ху кэрз

Ёр оун пёрсэнл Джизоc

Самуан ту хиар ёр прэрз

Самуан ху дэр

Влогерша застыла. Дверь распахнулась настежь. За ней обозначилось безмерное помещение, подсвечиваемое множеством канделябров с истекающими восковыми слезами свечами. На кушетках, беспорядочно заполняющих пространство, корчились женщины в исподнем. Меж их раздвинутых ног зияли карминовые впадины, из которых судорожно выталкивались посиневшие младенцы, распятые на маленьких крестах.

Филин анноун

Энд ёр ол элоун

Флэш энд боун

Бай зэ тэлифоун

Лифт ап зэ рисивер

Айл мейк ю э биливер

Кресты издирали женскую плоть, рты рвались от проклятий, время терзалось секундами. И только свечи безнаказанно плакали.

Тейк сэкэнд бэст

Пут ми ту зэ тэст

Сынз ан ёр чэст

Ю нид ту кэнфэс

Ай уил диливэр

Ю ноу айм э фог

Из темноты выступила кастелянша. В руках она держала проржавевшие каминные щипцы. Она хваталась щипцами за головы младенцев и вырывала их хилые тельца из карминовых впадин. Тот час же ловко выхватывала из кармана замызганного передника необъятные швейные ножницы и грозно клацала, рассекая пуповину.

Рич аут энд тач фейтс

Рич аут энд тач фейтс

Наконец влогерша была обнаружена подслеповатыми глазами кастелянши.

– Вон пошла! Ишь ты! Стоит… глазеет… Работать мешает! А у меня тут дамы, как видишь… Стараются… Богов себе рожают… персональных… Будут на них молиться… Будут им исповедоваться… Будут у них прощения испрашивать… Ну, и к себе тоже уважения истребуют! А как же? Бог ведь тоже человека должен уважать… Дверь, говорят, закрой!.. Сквозняк!

Влогерша отпрянула, громыхнула дверью и кинулась в свою каюту, где свалилась, засыпая в падении, в нежный соус постельного белья.

Выцвет

Бранч устроили в ресторане «La terrasse». Слабые солнечные лучи, вылезающие из прорех в жирном месиве туч, следили за пассажирами сквозь панорамные окна. Степан Стрюцкий угощался почти с самого начала бранча и планировал продержаться до его окончания. Он любил поесть. И выпить. Степан пил сам и угощал Клавдию. Клавдия розовела на глазах и преглупо хихикала.

– Какая вы решительная женщина! Какая вы решительная женщина! – приговаривал Стрюцкий. – И что же вам из Петербурга даже писем писать никто не будет?

– Нет, не будет… Только если подружки… Но они, по-моему, позавидовали сильно моему счастью нечаянному… Ощутимо отдалились от меня за последние недели… А мужья… Трижды я замужем побывала, кстати… Но ни с кем из них у меня жизнь не сложилась, дети не прижились… Ничего. Обойдусь и без писем!

– И то верно! – кивнул Степан, схватил свою тарелку и направился к буфету с холодными закусками. Вернувшись, он поднял рюмку и провозгласил:

– Давайте выпьем за вашу любовь новообретённую и за мой отпуск не проё… не просра… хм… не… упущенный!..

Выпили, Стрюцкий пожевал пекинскую капусту и возмутился:

– Клавдия, а что же это вы всё пьёте по полрюмочки да по полрюмочки! И не закусываете вовсе! Зачем же стесняться?

– Я пью… пью… Изо всех сил пью! И закусываю!..

В ресторан вошёл Иннокентий. Степан закричал и замахал руками:

– Милости просим, дорогой волонтёр! Составьте нам компанию!..

– Благодарю… Но я как-то не рассчитывал на компанию… Хотел сам по себе…

– Что вы… что вы… Не обижайте нас своим отказом! Садитесь! Вместе веселее! Что-то все сегодня припозднились, а? Никого нет… Вы поглядите!

– Так все на завтраке были… Ну, почти все.

– Были? А я что-то поленился к завтраку встать…

– Напрасно, завтрак был превосходен.

– Выпьем?

– Не имею желания.

– Официа-а-ант, – заорал Стрюцкий, – неси ещё одну рюмку!

– Не надо никаких рюмок! Я шёл сюда с намерением выпить эспрессо…

– Перестаньте миндальничать, мой друг! Посмотрите какой сегодня день… Замечательный день!.. А какой воздух, – Степан шумно втянул носом воздух. – Впрочем, здесь он не такой свежий, но вот на палубе… Ах, на палубе!..

– И всё же… Я бы хотел ограничиться эспрессо!

– Ух! Какой вы настырный! Официа-а-ант! Не неси рюмку, неси эспрессо! – проорал Стрюцкий. Иннокентий сел. Клавдия встрепенулась, поправила прическу, заулыбалась и полезла в сумку:

– Я же вам обещала фотографию показать… жениха…

– Угу! – подтвердил Степан Стрюцкий, увлечённый опустошением тарелки.

Принесли эспрессо, Иннокентий принялся болтать ложечкой в чашке. Клавдия извлекла смартфон и довольно скоро нашла фотографию.

– Вот он! Эрих мой… А друзья его зовут Эмин… И мне он наказал себя так звать…

Степан оставил в покое тарелку и схватился за смартфон.

– Хорош… Хорош! А вы что скажете?

Стрюцкий впихнул в руку Иннокентия смартфон, тот нехотя воззрился на экран.

– Хм… По-моему, ваш жених не ариец… В лучшем случае – турок…

– Да что вы такое говорите?! – возмутилась Клавдия, выхватила смартфон и с опаской посмотрела на жениха.

– Вот, посмотрите, тут погрешность в коррекции, – меланхолично произнёс Иннокентий и ткнул пальцем в экран. – Видны края заливки… Из-под белой арийской кожи торчит тёмно-оливковая… Не очень-то ваш благоверный умеет работать в графических редакторах!..

– Да зачем вы такое говорите?! – пуще прежнего вознегодовала Клавдия и разразилась громким плачем. Степан Стрюцкий подсел к ней и взялся гладить по спине.

– Ну что вы… Что вы?! Подумаешь, ореол какой-то оливковый… Да это, может, просто венец безбрачья… временного… высвечивается!.. Или… аура его мерцает… Объектив, вероятно, слишком аурочувствительный случился…

В «La terrasse» вошёл седовласый мужчина в плаще цвета пепла и с зонтом-тростью, остановился, огляделся. Стрюцкий, не прекращая успокоительных поглаживаний, подал голос:

– Доброго дня! А вас мы вчера на капитанском приёме не наблюдали!

Мужчина сделал вид, что не слышит. Степан повысил голос:

– А кто вы будете, добрый человек?

Мужчина проследовал к буфету, заполучил тарелку, наложил на неё горкой кушанья и двинулся к столикам.

– Что же вы не отвечаете? – рассердился Степан Стрюцкий.

– Тимофей Платоныч я… – послышался недовольный ответ.

– Тимофей Платонович, идите к нам!

Седовласый мужчина не отреагировал, проследовал к дальним столикам возле панорамных окон, устроился за одним из них и принялся набивать рот едой. У Стрюцкого устала рука, он прекратил поглаживания и ободряюще заключил:

– Ну вот вы почти и успокоились… Сейчас ещё выпьем и… Давайте, Клавдия, за вас и за вашего арийца!

Клавдия шмыгнула носом:

– Да он во-о-он… И не ариец вовсе… оказывается…

Степан выпил и закусил:

– Ну, это вы бросьте! Ариец, не ариец… Это как посмотреть… Мало ли что там на фотографиях… Да и потом – если хочется человеку называться арийцем, зачем же ему запрещать? Что ж он… виноват?.. Если цветом немного не вышел?!

Клавдия снова заревела.

– Клавдия, дорогая моя, перестаньте кручиниться, опрокиньте в себя уже наконец-то эту рюмочку и улыбнитесь!

Женщина не унималась. Стрюцкий заскучал, но вдруг вспомнил про волонтёра.

– Иннокентий!.. А вы у нас, значит, в концлагерь едете, да?

– Да.

– А вот… когда вы все свои игры в концлагерях сыграете, чем тогда пробавляться станете?

Иннокентий изучал ленту новостей в планшете. Он нехотя оставил своё занятие и сказал:

– Работы хватает… Есть сезонный сбор урожая, элементарное донорство, социальное, экологическое, спортивное, арт-, ивент- (это то, куда я сейчас направляюсь), медиа-волонтёрство… Проще говоря, уход за инвалидами, стариками, помощь детям-сиротам, марш-броски на очистку от мусора природных заповедников и прочее-прочее…

– Слышал… слышал о таком… Интересный вы человек… Интересный!

Седовласый мужчина вновь проследовал к буфету.

– Тимофей Платонович, идите к нам! – позвал его Степан.

Седовласый мужчина не ответил, вернулся за свой столик и устремил взгляд сквозь панорамные окна в мертвенно-серое море, в крен горизонта, в бескровное сало туч.

– Какой нелюдимый человек, ну вы посмотрите! – прошептал Стрюцкий.

– Да, вот и приплыли… не ариец! – вздыхала о своём Клавдия.

– Тимофей Платоны-ы-ыч!!! Идите к нам! У нас интересно! – не унимался Степан Стрюцкий.

– Оставьте меня в покое! Мне и здесь хорошо! – вскрикнул Тимофей Платонович и забил до отказа рот едой.

– Вот бывают же люди!

– Да-а-а… Забавный старичок! Мизантроп, похоже… У меня дед такой же… был… – задумчиво сказал Иннокентий.

– Умер? – расстроился Степан и наполнил рюмки.

– Умер…

– Ах-ах! Как печально!

– Да обычно… Старые исчезают, новые появляются… Наш, может, и дольше бы не исчезал… Но сиделки все отвратительные попадались… как на подбор!..

– А вы?! А как же вы… – заинтересовалась Клавдия, вытерла платком остатки слёз и высморкалась.

– А что я?

– Вы же только что рассказывали, что один из вариантов вашей деятельности – уход за стариками, инвалидами…

– Да-а-а, бывает, ухаживаю… но… тогда… я не мог… выполнял важное… очень ответственное, социально-значимое задание…

– Да вы что? – воскликнул Стрюцкий и выпил, не поморщившись.

– Да-а-а… Принимал участие в сибирской экологической миссии по спасению…

– Всем привет! – махнула рукой, вошедшая в «La terrasse», влогерша, дёрнула за ворот пиджак цвета пыльной розы и прошла к буфету.

– Ну какие же у них рюмочки мизерные! Прям напёрстки, ей-богу! – посетовал Степан, обиженно вздохнул и ретировался.

– Куда это он? – удивилась Клавдия.

– Не знаю, может, в туалет, – предположил Иннокентий и вернулся к изучению новостной ленты.

Вскоре за столик подсела влогерша и, удерживая в одной руке вилку, в другой смартфон, начала вещать:

– Наконец-то добралась я до «La terrasse». После нашей с вами онлайн-трансляции начала я наряжаться… И нарядилась я вот в такой пиджак, видите? Потом в комментариях напишите, как он вам… Ну и вот… Нарядилась я, значит, довольно быстро… А потом… Минут 20, наверное, блуждала по всем этим бесчисленным коридорам и лестницам! И никак не могла найти эту «La terrasse»! Это не корабль, а лабиринт просто какой-то! Если бы не матрос, который мне в одном из коридоров повстречался и любезно согласился препроводить сюда, я бы, наверное, ещё столько же блуждала! М-м-м… Вы не представляете, как вкусно… Я вот тут какую-то рыбку взяла… Очень нежная… Ах, да, я же про бранч не рассказала… Итак… Бранч в виде шведского стола… Всего очень много, всё очень аппетитное и… Я уже начинаю бояться за свою фигуру… Вон там, надеюсь вам хорошо видно, – она покрутилась на стуле, – множественное множество блюд! И… почему-то так мало посетителей… Ладно… я с вами попрощаюсь на время… Просто очень вкусно! Хочется поесть по-нормальному… Сегодня, обещаю вам, я обязательно смонтирую вчерашнее видео, и уже завтра его выложу, а, соответственно, сегодняшние съёмки буду монтировать завтра и выложу послезавтра…

Влогерша выключила смартфон и набросилась на еду. Вернулся Степан Стрюцкий и вопросил:

– Выпьете с нами, операторша?

– Это что ещё за «операторша» и почему на «вы»? Я что такая старая?

– Не-е-е, нормальная, – хохотнул Степан и наполнил рюмки. – Пить-то будешь?

– Нет, спасибо…

– Пойду прилягу, по-моему, случилась качка, – пролепетала Клавдия и попыталась встать, но её тело отбросило на спинку стула.

– Понятно, – сказал Стрюцкий, ухватился за Клавдию и потащил её прочь.

Иннокентий ненадолго потерял интерес к новостной ленте и посмотрел на влогершу:

– Как спалось?

– Омерзительно! Угораздило меня вчера сожрать magic каравай!.. Всю ночь какие-то женщины снились. И дети, на крестах распятые… из этих женщин вылезающие… Персональные Иисусы… Или что-то вроде того… Бр-р-р…

Влогерша опустошила тарелку и посмотрела внимательно на собеседника.

– Слушай, а зачем ты всем этим волонтёрством занимаешься?..

– Нравится, – сказал Иннокентий, взял смартфон влогерши и положил в свой карман.

– Ты что это делаешь?

– Вечером верну, когда в каюту ко мне придёшь.

– Но мне видео надо снимать… для подписчиков… у меня влог!..

– Вот отдашься мне, а потом будешь снимать свои видео.

Влогерша вытаращила глаза и от негодования захлебнулась молчанием.

– А ты разве не желаешь? – спросил Иннокентий.

– Ну…

– Вот и славно.

– Но… Я…

– Поедешь со мной!..

– Куда?

– В концлагерь…

– А что я там буду делать?

– Волонтёрить!

– Но я… Я… не могу так сразу ответить.

– Хорошо, ответишь вечером. Моя каюта 5347.

Иннокентий осторожно взял руку влогерши, чуть коснулся губами тонких пальцев и вышел. К столику подошёл официант, убрал грязную посуду. Влогерша попросила его принести капучино, откинулась на спинку стула и задумалась. Послышался звон разбитой посуды. Тимофей Платонович, испивший чаю, нечаянно разбил чашку. Мгновенно налетели официанты.

– Ничего страшного… С кем не бывает… Сейчас всё приберём…

Тимофей Платонович взял свой зонт-трость и двинулся бочком к стеклянным дверям, ведущим на открытую палубу. На палубе дул слабый ветер, море всплескивало кипящей водой, серая ворвань готовилась вытечь из жирных туч. Тимофей Платонович в задумчивости пошагал к корме. Вскоре он приметил даму в берете. Она полулежала в деревянном шезлонге и читала книгу. Тимофей Платонович дошёл до кормы и вернулся. Дама продолжала читать. Он неуверенно сел в соседний шезлонг и, подождав некоторое время, начал держать речь, опустив глаза долу:

– Вы меня не знаете. И-и-и… знать не хотите. Понятно. Поверьте, я вас – тоже… не хочу… э-э… знать… м-м-м… в принципе… Но! Вы мне показались э-э-э… одним словом, мне бы хотелось с вами поделиться некоторыми моими переживаниями…

Тимофей Платонович сделал паузу и с опаской посмотрел на реакцию женщины. Дама в берете продолжала делать вид, что читает.

– Это, конечно, всё очень странно, но… я не знаю, как жить… Я живу, не зная, как жить! Представляете?! Я могу дышать, поглощать пищу, сидеть на скамейке… Нет, я безусловно, не могу сказать, что я могу всего этого не делать. Но я также не могу постичь, зачем я всё это делаю. И как сделать так, чтобы всего этого не делать. Понимаете?

Дама в берете закрыла книгу и посмотрела на собеседника.

– А я не понимаю… Не понимаю, как эта колоссальная масса людей вокруг меня живёт. Как она объясняет своё существование и находит в себе силы регулярно заниматься бессмысленными до отупения занятиями?! – Тимофей Платонович повысил голос. – В чём смысл нашей жизни? Были умудрёные опытом люди, которые безостановочно бормотали пресловутую молитву-триптих: «Дерево-дом-сын». Были не менее сообразительные, говорящие витиевато и для меня совершенно непостижимо про жизненные итоги и результаты от потраченных дней, бессонных ночей и прочего… Что всё это такое? Не понимаю… Я каждый день, простите, вижу в клозете итоги дня минувшего. Говорят, что испражнение происходит даже после твоей смерти, вот это и есть твои жизненные результаты?! Потому что это единственно возможный продукт твоей жизнедеятельности, который можно положить вместе с тобой в гроб и это будет весьма органично… Во всех смыслах… – он сделал паузу и продолжил с вящим воодушевлением. – Но больше ничего нельзя положить… Ничего! Ты зачем-то был, и вдруг ты зачем-то умер… И тогда твой костюм, твоё любимое кресло, твой дом, твои книги, картины, коллекции ракушек или что-то иное важное для тебя, одним словом, всё то, что имело отношение к тебе или было тобой создано, – в лучшем случае станет лишь памятью о тебе в чьём-то сознании… Да и эта память рано или поздно изотрётся, износится или превратится в хрестоматийный лубок… Например, обо мне, я уверен, будут думать минут пять после того, как землёй завалят, причём думать будут могильщики и то косвенно, сетуя, как сильно они сапоги перепачкали. Про кого-то помнить будут несколько дольше и оплакивать кого-то придут многочисленные родственники, друзья и коллеги… Кстати, можно попросить, чтобы их жён и детей уложили вместе с ними в гроб! А что ж? Зря что ли они жён себе выбирали, чтоб и в горести, и в радости, и в прочих состояниях!.. Зря что ли детей эякулировали? А как же почитание и любовь к родителям?.. Но… боюсь, не ляжет в гроб никто из близких. Тогда зачем любовь такая, зачем жена и дети такие… временные? Вот это вопрос!.. Вопрос, который настигнет каждого из нас… Да только когда он нас настигнет, нам будет уже абсолютно всё равно… У трупов, знаете ли, мера вещей несколько иная… Поэтому… хоть женись, хоть не женись, хоть эякулируй в пустоту, хоть в женскую теплоту – результат будет одинаковым… В гробу ты будешь лежать один!.. А, если результат одинаковый, то и незачем себя утруждать понапрасну… – Тимофей Платонович запнулся. – Вы простите, я, наверное, не должен говорить всего этого вам…

Дама в берете сделала непонятный жест рукой и опустила глаза. Седовласый мужчина покрутил в руках зонт-трость и проговорил извиняющимся голосом:

– Мне даже несколько… э-э-м… неловко, я сегодня что-то особенно… э-э-э… стремителен… в суждениях. Просто… просто давным-давно я потерял смысл, если вообще он у меня когда-нибудь был, а теперь… Я, наверное, говорю путано?

Тимофей Платонович умолк и медленно перевёл вопросительный взгляд на собеседницу. Дама в берете посмотрела вопросительно в ответ.

– Иногда я встречаю людей, с которыми мне на самом деле хочется поговорить… Правда, это бывает совсем редко… Вынужден, конечно, и за эту бесцеремонность извиниться… Это всё моя социальная аскеза, я стараюсь не жить в обществе, я стараюсь жить рядом… Иногда получается, а иногда… иногда общество сжимается вокруг меня плотным кольцом. Очень плотным… Нельзя ни продохнуть, ни помыслить лишнего, мне начинает казаться, что некие кнопки протыкают мои щёки и, больно впиваясь мне в кожу, закрепляются острой стороной изнутри. Я начинаю сходить с ума… Просто-таки язык ломаю себе, пытаясь выдавить эти кнопки наружу. Но ничего не добиваюсь, лишь разрезаю до крови кончик языка. Мне бы руками себе помочь, но не могу. Руки связаны за спиной. И почему они связаны? И кто их связал? – Тимофей Платонович измученно выдохнул. – Я не приемлю эту жизнь, я сыт по горло непрекращающейся чередой бессмысленностей и страданий… Да!.. Меня обескураживает факт моего существования… Обескураживает и настораживает… Я до омерзения не люблю людей. И себя… И в глубине души я так же страстно не люблю сейчас вас, хоть и подошёл поговорить. Просто от вас меня трясёт не так сильно, как от других. Я ненавижу себя за эту малодушную и бессмысленную как всё и вся потребность – излить душу! Но… я не могу превозмочь себя… Да… Да! Я – отвратительный тромб из противоречий. Я вижу таким самого себя! Уверен, уж вы-то видите себя в гораздо более привлекательном свете, – он на время замолк, а потом продолжил с вызовом в голосе. – А вы! Вы сидите тут вся такая прилежная. И ваши руки аккуратно сложены на коленях. Я смотрю на вас и мне становится жаль. Себя. Мне себя жаль. Вы можете быть горды тем, что вызвали во мне такие чувства… А, впрочем, не верьте мне! Это фарс!.. Всё фарс… И даже отсутствие фарса – это тоже фарс. Всё бесчувственно и жалко! Надеяться бессмысленно… Наши сердца спрятаны в грудных клетках, наши мозги – в черепных коробках, мы сами помещены в бетонные конструкции, конструкции втиснуты между себе подобных, наши города накрыты колпаком смога и даже наша планета, уверен, без её на то желания (а также без причин, обязательств и выходного пособия), вовлечена, как скоморох, в хоровод вокруг солнца… Если то, что больше нас в миллионы миллионов раз, – ничтожно, то мы попросту антиничтожны!

Тимофей Платонович захлебнулся, замер, после беспомощно улыбнулся и вновь заговорил – тягуче, задумчиво:

– Я устал… Я так устал!.. Я уставал 365 дней на протяжении 69 лет! Плюс по дню от каждого високосного года! Это сколько же изнеможения?! – страдальчески вопросил он. – Я устал от этого неба, от этого солнца… Устал от людей… И от себя… От себя я устал, слышите?! – истерично выплюнул он в лицо собеседнице. – Я хочу… Хочу когда-нибудь прижать ладони плотно-плотно к своему лицу и медленно-медленно стянуть его вниз… вниз… вниз…

Он прижал пальцы к щекам, пальцы поползи долу, кожа пуще прежнего заморщинилась, захмурилась, зарябила. Тимофей Платонович отстранил руки и посмотрел на них, как на чужие. Глаза его увлажнились, он заключил:

– Если кто-то мне скажет про любовь, я ему отвечу – нет любви!

И прикрылся воротом пальто, пытаясь подавить рыдания. По палубе торопливым шагом приблизился помощник капитана. Он схватил даму в берете за рукав пальто и закричал:

– Опять придуриваешься?! У-у-у, я тебе!..

Дама в берете выронила книгу, вырвалась из цепких пальцев и бросилась бежать. Красные глаза Тимофея Платоновича выглянули из-за ворота. Помощник капитана виновато развёл руками:

– Это… наша посудомойка… Она глухонемая. Воображает иногда себя пассажиркой… Вы уж извините…

Тимофей Платонович выпучил глаза, вскочил на ноги и застучал зонтом-тростью по палубе:

– Но как так? Я же… я… а она… А-а-а? Нет… Навряд ли… Э-э-э… Не может быть! Но… м-м-м… А, впрочем, так даже лучше… – наконец заключил он, устало махнул рукой и отвернулся. Жирная капля упала на плащ Тимофея Платоновича и скатилась слезой. Помощник капитана задрал голову.

– Ну и ливень сейчас будет…

Тот час же сверху хлынуло, заколотилось о палубу. Помощник капитана хотел было пойти прочь, но вместо этого принялся осматривать свой бушлат.

– Облезает! – раздосадованно воскликнул он. – Специально перед рейсом отдал его в мастерскую, чтобы восстановили цвет… и что?! Что за люди?! Столько денег запросили, а работа какая?! И ведь приличная мастерская… В квартале от Невского!.. – он охнул и указал себе под ноги. – Смотрите! С меня стекают серые капли!

Тимофей Платонович бесстрастно заметил:

– Мне кажется, те люди ни в чём не виноваты! Это всё оттого, что сегодня дождь серого цвета!

– Возможно, – сказал помощник капитана, задумавшись. – Возможно… Но… мне пора… Хорошего дня! – он махнул рукой и затерялся в ливне.

Тимофей Платонович кивнул, сел в шезлонг и раскрыл зонт-трость. Жирные капли забарабанили по нейлоновому куполу. Он устроился поудобнее и принялся смотреть в спагетти дождя, как в телевизор. Вскоре случилась дремота, и Тимофей Платонович забылся в карандашном наброске сновидений. Через семь минут и сорок семь секунд зонт выскочил из ослабевших рук. Редкие капли затихающего дождя упали на лицо, Тимофей Платонович очнулся. Зонт лежал на боку меж шезлонгами, запоздало защищая от воды книгу, обронённую посудомойкой. Тимофей Платонович поднял книгу.

– Д-ръ Макс Оффнеръ. Умственное утомленiе. Сущность умственного утомленiя, методы его измѣренiя и польза этихъ измѣренiй для обученiя, – прочёл он на обложке и непроизвольно принялся листать сырые страницы. Внутри нашлась открытка с чёрно-белой фотографической копией двухэтажного деревянного дома с резными наличниками и крыльцом. Перед домом торчал клок необлагороженной земли, чуть поодаль виднелось голое дерево, будто сгоревшее в пожаре собственных страстей. Тимофей Платонович перевернул открытку. «Россия. 1900-1905 г.г. Центральный Приют колонии посемейного призрения Преображенской больницы пациентов в г. Воскресенске (Новый Иерусалим), Звенигородского уезда, Московской губернии.»

– Здравствуйте, уважаемый! – послышалось рядом. – Билетик предъявите.

Тимофей Платонович поднял глаза и увидел перед собой кондуктора в дождевике цвета хаки, с чёрной нагрудной сумкой и двумя рулонами билетов на ремне.

– Что простите?

– Билет предъявите, пожалуйста.

– Какой билет?

– Как какой?! На троллейбус…

– Какой троллейбус?

– № Т25.

– Не понимаю, о чём вы говорите…

– Я говорю о билете на столичный троллейбус № Т25!

– Да нет у меня никакого билета на троллейбус! Тем более на столичный! Кому он нужен?!

– Кому он нужен? – изумился кондуктор. – Людям он нужен… Ездит он со штанговым токоприёмником на крыше… С оптимальным для столичного трафика интервалом… Преодолевает расстояние в 7,5 км., в пути находится 35 минут… Пассажиров перевозит злых, неудовлетворённых, невежественных… Вот прям как вы! Высаживает и подбирает их на остановках: Ильинские ворота, Армянский переулок, Покровские ворота, Лялин переулок…

– Что за чушь вы несёте?!

– Не перебивайте!.. Площадь Земляной вал, сад им. Баумана, Площадь Разгуляй, Елоховская площадь…

– Зачем вы всё это мне говорите? – крикнул Тимофей Платонович.

– Да, зачем?! Ведь это всё уже не правда! Вытесняются троллейбусы с московских улиц мутантами дуобусами!!! Ох, что же делать, что делать?! – завыл кондуктор.