Я_существо

В то утро меня наконец нашли в лесу. Никто толком не говорил, что произошло, но я как будто пропал по пути из школы, и поиски не прекращались ни на минуту. Она приехала и ждала. В бреду температуры и пневмонии это был первый и последний раз, когда я видел её в детстве, хотя даже эти воспоминания казались сном. С тех пор мы больше не виделись. С её отъездом и моей болезнью жизнь будто раскололась на две части. Мне казалось, будто я потерял что-то важное, что-то, что было мной. И моё прежнее «я» умерло. Будто моё сердце ссохлось до размера чёрной горошины. Я перестал отделять сны от реальности, и мир превратился в мешанину событий, до того самого дня, как я познакомился с Артуром.

В переписке Виктория подчёркнуто чёрство расспрашивала меня о многих неудобных вещах, которые тем не менее всё-таки волнуют родителей: есть ли у меня работа и девушка, какого я роста, получаю ли образование и где живу. Я отвечал ей в том же духе – холодно и дерзко, хотя в душе разворачивалась настоящая война: может быть, вообще не следовало затевать переписку, раз она так формальна? Ведь я ждал другого. Мне хотелось любви. Безграничной её любви и ласки. Хотелось прокричать на всю Вселенную, как сильно её не хватало. Но я не смог. Поэтому переписка продолжалась. Её темп нарастал, и письма буквально шли потоком. И если я не успевал ответить вовремя, то Виктория присылала по несколько писем разом. Мне казалось, это знак. Ей нужны мои письма. Ей нужна эта связь.

Когда я наконец осмелился попросить встречи, Виктория заявила, что она не поедет в провинциальный город, где я тогда жил. И единственно возможный вариант увидеться – чтобы я «собрал в кулак свою жалкую волю и заработал хотя бы на билет».

Так я ожил. Собирая по крупинкам разбитое, я начал рассылать резюме и параллельно обзванивать всех, для кого раньше писал заказные статьи. Я работал везде, где только мог, сверхурочно, сверхсрочно, чтобы побыстрее собрать нужную сумму на долбаный мой самый первый билет в Будапешт.

В конце концов одно из резюме «выстрелило», и я оказался в офисе одного крупного регионального рекламного агентства с зарплатой, которая в сравнении с жалким заработком фрилансера казалась просто космической. Мне было двадцать два, и я ужасно выбивался среди коллег своей замкнутостью. В компании, где было около двадцати сотрудников, мне приходилось бороться с социофобией, стараясь изображать «своего парня», чтобы не выделяться. К счастью, на фоне других «своих в доску парней» я был слишком скучен и жалок, поэтому коллеги не проявляли особого интереса. За исключением Кати.

Катя жадно изучала мои работы, и вскоре на одной из совместных тусовок у нас завязался роман, если можно было назвать этим словом дикий петтинг в общественном туалете. Она была мягкой брюнеткой с пышными формами, жадной до жизни, секса и всего того земного, что только можно было поиметь от своего пребывания в этой точке истории маленькой голубой планеты – здесь и сейчас. С ней не хотелось думать о чём-то ещё, кроме секса и развлечений. Из рядового провинциального фрилансера я стал едва ли не первый франт на селе, покупая нам одежду исключительного достоинства. Не задумываясь, я платил за всё. Мы ломали мебель, совокупляясь в отелях, посещали дорогие рестораны, чей класс позволял вести запись желающих скоротать там вечер на пару недель вперёд. Пили только проверенные вина и каждые выходные появлялись на публике, чтобы собрать полные зависти взгляды.

Наконец, спустя несколько месяцев, билет в Венгрию был куплен, причём на двоих. Я уже не представлял, как буду проводить свои длинные вечера без женщины, и пригласил с собой Катю. Мне казалось, её присутствие как-то скрасит то жалкое впечатление, которое я произвёл на мать своими письмами.

Вдвоём нас с Катей отпускали с работы неохотно: мы трудились в одном отделе, и отпуск двух сотрудников разом всегда порождал немало проблем, поэтому нам пришлось сознаться в романе.

Уже в аэропорту я понял, что понятия не имею, как теперь выглядит моя мать. Я будто очистился от налёта беспечности и вдруг ощутил всю неразделённую тоску по тому настоящему себе. Тот я хотел с самого детства лишь одного: хоть одним глазком увидеть мать – робкую хрупкую девушку в вишнёвом кардигане.

«Почему твоя мать так далеко? Почему ты её так давно не видел?»

Катя наседала с вопросами.

Если бы я только знал ответы…

Казалось, когда я вырвался из бутафории офисной жизни, с глаз разом спала пелена напускной успешности и «лоска» и началась обратная тяга к своему истинному обличию. Останавливаясь пообедать между стыковочными рейсами, я наблюдал не столько неуёмный аппетит своей спутницы, сколько то, как она ест: прикрываясь изящными манерами, она поглощала быстро и с аппетитом огромные порции, слизывая остатки крема десерта с блестящих губ. Руки с длинными пальцами и дорогим маникюром ловко управлялись вилкой и ножом при разделке кусков мяса. Поедая свои обеды, она не гнушалась пробовать блюдо и из моей тарелки, опасаясь, что, возможно, упустит какой-то невероятный вкус, не изведанный ею раньше.

В этой женщине не было осмысления маленьких радостей и эстетики совместных трапез. Красочно разодетая, она жадно глотала всё без разбора, не гнушаясь добраться до подгоревших бортиков пиццы, смачивая их острым соусом, и заканчивая сомнительными булочками с маслом на борту самолёта. Наблюдая за ней, я терял аппетит, и вместе с тем таял и мой к ней интерес: бессмысленно обсуждать вкус изящного блюда с человеком, который всё время голоден и не видит разницы в оттенках. Когда взлетел самолёт в Будапешт, я, тоскливо глядя на красочную иллюстрацию бортового журнала, вдруг пожалел, что этой красоты не видит Ева. Ей бы точно понравилось рассматривать небо. Ева точно оценила бы тонкий вкус блюда…

Несмотря на все опасения, я отделил мать среди толп встречающих практически сразу: она стояла слегка в стороне этаким истуканом, облачённая во всё чёрное. Невысокого роста, мрачная, стянутая в строгий костюм – от самой шеи до кончиков острых дорогих туфель. Совсем непохожая на ту юную девушку, что я помнил. Но, несомненно, это была она.

Словно считав моё настроение, после скупого приветствия она, смерив холодным взглядом нас с Катей, разочарованно произнесла по-английски: «Хотела бы я видеть с тобой Еву…»

– Ева? Кто такая Ева? – пасмурно спросила Катя, повернувшись ко мне на выходе из аэропорта. Я впервые обратил внимание на то, что поверх её красной облегающей юбки красовался пояс, имитирующий окрас леопарда. Я что, ослеп? Куда смотрели мои глаза?

Моя мать не знала русский, мы общались в основном по-английски и по-немецки, но, кажется, она поняла, о чём меня спросила Катя.

– Так ты не рассказал ей о Еве? Прости, я думала, она в курсе. – Виктория скривила грустную улыбку и, отвернувшись в сторону, что-то пробормотала своему водителю, который помогал нам нести чемоданы. Я не мог не обратить внимания, сколь схожи мы оказались с Викторией внешне – с этими вьющимися густыми темными волосами и острыми чертами лица.

Когда я попытался её обнять, она подалась назад.

Я проваливался в чувство сожаления, будто этот момент, когда я мог оказаться с Викторией один на один, был безнадёжно украден из моих личных предвкушений ожидания встречи. Чёрт, мне не следовало приезжать сюда с Катей. Виктория была холодна и безрадостна, точно встреча была крайне вынужденной. А тут ещё эта женщина.

Катя надулась.

Опустившись на заднее сиденье авто, она стряхнула с колгот капли дождя и отвернулась от меня, требуя объяснений. Кто, мать твою, эта чёртова Ева, м?

Я погладил её по коленям и сказал, что сердиться не на что и, пожалуй, всё объясню ей немного позже. Но это, конечно, не помогло. Поэтому уже поздно вечером, добравшись наконец до небольшого обособленного дома в окрестностях Будапешта, Катя приняла душ и демонстративно отправилась спать одна.

– У этой девушки роскошные волосы и зад. Но, признаться, я думала, твоя спутница будет не настолько вульгарная. Ты писал мне про какую-то Яну. Но эта… Ты меня разочаровал, – произнесла Виктория, когда я вошёл в столовую. Она стояла ко мне спиной и аккуратно раскладывала наполированные приборы возле тарелок, ярко мерцающих в свете полыхающего камина.

– Хочешь вина? Белое? Красное?

– Сегодня, пожалуй, белое.

– А обычно?

– А обычно вкусное.

Она загадочно улыбнулась и глянула на меня вполоборота.

– Тогда доставай бокалы. Они наверху.

Вскинув изящно пальцами, Виктория указала рукой на высокий продолговатый шкафчик, через прозрачную дверь которого были видны широкие длинноногие бокалы.

– Уверена, ты ещё много разных вин не пробовал. Я бы тебе предложила что-нибудь экзотическое, например апельсиновое вино. Но сегодня не то настроение, и экзотика совершенно не для таких случаев. Отложим её на потом. А пока попробуем вот это. Классическое. Это «Шабли», – тихо произнесла она, откупоривая бутылку. – Я пью исключительно сухие вина и практически никогда не смешиваю их вкус с какой-нибудь едой. Но если ты голоден, мы можем попросить приготовить нам рыбы. Она очень свежая, никакой заморозки. Сегодня в обед её доставили к нам с рынка, и не составит сложности быстро запечь. Попросить?

– Было бы отлично. Я голоден.

Виктория оставила наполненные бокалы и вышла в кухню. Большой дом оказался вполне обитаемым, и помимо высокого смуглого человека, её личного водителя, помогавшего нам с вещами в аэропорту, в доме оказалось ещё четверо: садовник, один повар и две горничные. Разместившись в удобном кресле, я поймал себя на мысли, что ситуация крайне абсурдная и довольно смешно оказаться после жалкой провинциальной конуры в столь изысканном доме, будучи единственным сыном этой обособленно живущей женщины. Я не знал, чем она занимается, в каком состоянии её здоровье, есть ли у неё любовник, на какие средства живёт. Меня раздирало любопытство, но любая попытка спросить у Виктории что-то личное тут же немедленно пресекалась. Каждый глоток «Шабли» она смаковала, после чего следовали длинные паузы. Мне подали рыбу в конце первой бутылки. Открыв вторую, Виктория извлекла из маленькой металлической коробки тёмную сигарету и прикурила.

– Что же дальше, Берт? Ты так и будешь довольствоваться шлюхами или попытаешься не мараться и найти себе что-то более подходящее?

Она знала, что человек я довольно ранимый, и постоянно испытывала своими колкими замечаниями моё терпение. Но теперь я и сам был готов с ней согласиться, поэтому даже не поменялся в лице. Вместо ответа я пожал плечами. Признаться, ответы её и не интересовали. Виктория стояла ко мне спиной и смотрела на пламя, пожирающее полено в камине. Маленькая женщина, преисполненная достоинством, с мягкими плечами и высокими скулами. Она вдруг начала качать головой из стороны в сторону, пританцовывая в такт неслышимой музыке. Это был вой ветра и стук дождя об окна. Звук нарастал, становился то плавно ритмичным, то совсем утихающим.

– Я уже несколько лет не танцевала. Думаю, нужно это исправить, – она повернулась, и я увидел, как ярко горят её глаза на разрумянившихся от тепла щеках. – Завтра мы пойдём с тобой танцевать. Я знаю, где есть отличные вечеринки. Мы пойдём вдвоём и никому не скажем, что ты мой сын, потому что для всех вокруг у меня нет детей. И никогда не было. А от твоей спутницы мы как-нибудь избавимся. Я отправлю её в спа. Ещё ни одна женщина не смогла променять спа в Будапеште на занудную прогулку её любовника с престарелой матерью. Кроме прочего, Берт, единственное, в чём я с тобой солидарна, – задница у неё отличная. Кажется, я об этом уже говорила. И такая задница будет не против уходовых процедур. Это я тебе гарантирую.

Погрузившись в кресло, Виктория рассмеялась, и мы продолжили пить вино, обсуждая всё что угодно, только не темы, которые казались обоим слишком острыми.

Катя с утра со мной по-прежнему не разговаривала, но от завтрака, конечно, не отказалась. Виктория вплыла в столовую в волнительном тёмно-бордовом пеньюаре и положила перед Катей разноцветный глянцевый конверт.

– Дорогая, это тебе. Сегодня ни в чём себе не отказывай. Чего бы ты ни захотела – всё уже оплачено. И позволь, я причешу тебя. Я умею. Шикарные, просто шикарные волосы, дорогая.

Одного взгляда на конверт хватило для того, чтобы понять, что в нём.

Катя запрыгала на стуле. Её тело волнительно задрожало.

– Водитель будет ждать тебя в шесть. Ты возьмёшь самое лучшее шампанское из моего личного бара и непременно должна с ним ехать. Это бездна удовольствий. Я тебе лично гарантирую. Позволишь? – Виктория взяла прядь её волос и занесла в воздух расчёску.

– Да-а-а-а! Да-а-а-а! Спасибо, спасибо, Виктория! – Катя не выдержала и захлопала в ладоши, прожигая восторженным взглядом заветный конверт. В эту минуту она уже полюбила всех и, конечно же, думать забыла про обиды из-за какой-то там Евы, ведь, в конце концов, всё творилось здесь и сейчас, у неё был поход в элитный спа, дорогой алкоголь, роскошная спальня в пригороде Будапешта, а нелепой Евы тут и в помине не было…

– Вот видишь, – Виктория вонзила в меня свой взгляд и внезапно заговорила на чистом немецком: – Я тебе говорила, что такая, как она, душу продаст за спа. Тем более с личным водителем и бутылкой прекрасного алкоголя. Ещё я заметила, что эта дурочка не понимает ни слова по-немецки, поэтому, когда нам нужно будет уединиться в её присутствии, будь любезен, вспомни все слова, каким смог научить тебя отец. Ты ведь меня понимаешь?

Её голос был чеканен и строг. Я кивнул. И Виктория тихо запела на немецком себе под нос какую-то песенку собственного сочинения: «Никогда не быть тебе его женой, ему в жёны предназначена другая…»

Она связала ей волосы в высокий конский хвост на затылке и очаровательно улыбнулась: «Не больно, деточка?»

Итак, Катя отправилась в салон, а мы – танцевать.

Я помнил тот вечер и мать из своей уже взрослой жизни так отчётливо, что часть этих воспоминаний хотел бы забыть: её блестящие тёмные волосы, уложенные в тугую косу вокруг головы. Тонкие бледные пальцы. Стальное остриё подбородка и скул. Чёрная, застёгнутая до самой последней пуговицы блузка под пиджаком, пошитым на манер сюртука. Её тело в нём было так скованно, что она, казалось, забывала, что нужно дышать…

Она ниже меня почти на две головы. Я тащу её, пьяную и смеющуюся, по набережной в Будапеште, но она всё ещё находит в себе силы нырять то в один, то в другой бар, пропуская по рюмке. Одну стопку поджигают. В ней абсент. Огонёк отражается в её глазах и розовит щёки. Другую стопку наполняют наполовину кофейным ликёром. Третья пахнет вишней… И вот мы уже оба невозможно пьяны. Строгая Виктория, сдержанная, как пружина, вдруг выпрямилась и загудела: «Хочу гулять! Пойдём гулять, ещё гулять!»

Я постоянно держу её под руку, чтобы она не поскользнулась на своих высоких изящных каблучках и не очутилась в смеси ледяной каши, устилающей вечерние улицы. С неба пошёл снег, мы то ныряли под крыши кафе, то выныривали в еврейском квартале. Снова ныряли. Снова всплывали. Снова вино, снова абсент, снова ликёр, снова шампанское…

С онемевшими от алкоголя губами мы наконец вернулись к машине.

Виктория ещё отпускала шутки в адрес водителя, который заснул в ожидании своих пассажиров, но затем увидела своё лицо в отражении и оцепенела.

– Я старуха, Берт. Старуха. Мы веселимся с тобой как дети, но меня не обманешь. Посмотри и на эти мешки под глазами. На эти сжавшиеся в тонкую полоску губы.

Она подтащила меня к стеклу авто.

Шёл снег, острыми колючими осколками осыпая наши головы.

Искажённые в выпуклой поверхности пассажирского стекла, наши серые лица прорисовывались в тусклом свете уличных фонарей. Её черты лица сползали захлестнувшими эмоциями, подобно тесту, норовившему сбежать из своего плена. Моё же было будто заострено льдом смерти. Мы стояли рядом, и я увидел, как пуст сейчас мой взгляд – так бывает всегда, когда я пьяным рассматриваю своё отражение в зеркале.

Вернулись мы уже далеко за полночь, настолько разгорячённые, что, казалось, когда мы вломились в гостиную и уселись в кресла возле догорающего камина, от наших тел валил настоящий пар. С пьяной Викторией было весело. Легко и свободно. Если бы она временами не проваливалась в ледяное оцепенение и не просила оставить её в одиночестве, я бы запомнил её как женщину, которая обожает жизнь. Но время от времени мать накрывала знакомая мне до боли тьма. И была эта тьма настолько густой и непроглядной, что бледным газовым пламенем своих глаз Виктория мигом изгоняла меня из своего личного пространства, когда удушливое предгрозовое настроение накрывало её, словно туча посреди ясного дня. Тем не менее я был счастлив, когда она, возвращаясь в доброе расположение духа, подходила ко мне, обнимая, и говорила: «Спасибо, что ты приехал, Берт».

Всю неделю я и думать не желал о том, чтобы пробраться в спальню Кати и провести с ней ночь. Когда Виктория уезжала по делам, я придумывал массу отговорок, чтобы не находиться с ней один на один: мы лениво исследовали все в округе музеи, пили кофе в каждой кофейне и истратили почти все деньги. Одним из прохладных вечеров Катя решила, что было бы неплохо отметиться на «постели в Венгрии». Вместо секса я изрядно её напоил, прилично набрался сам и, сославшись на подступающее похмелье и полное отсутствие сил, отправился спать. Катя обиделась, взяла такси и пустилась во все тяжкие по ночным барам города. Перед тем как хлопнуть дверью, она разразилась тирадой обид из разряда: «Я слишком молода, чтобы сидеть в этом склепе, наблюдая, как проходят золотые деньки рядом со спивающимся мудаком, который даже трахнуть женщину не в состоянии».

Лучшего расклада я и представить себе не мог.

Утром я разыграл сцену ревности и предложил ей расстаться.

Да, я поступал как трус, но по-другому просто не представлял, как можно от неё избавиться. В результате она отправилась домой раньше времени рыть мне заслуженную яму: солидарная с Катей директорша вручила мне заявление на увольнение, которое мне оставалось только подписать.

Так я расстался с Катей, лишился работы, и вскоре моя карета снова превратилась в тыкву. С опустошённым кошельком и выжатыми каплями крови из сердца я стал безудержно курить по ночам, слабо представляя себе, чем же я буду таким заниматься, чтобы вернуть себе хотя бы приблизительно похожий доход. К весне оплаченные месяцы аренды жилья подошли к концу. Я схватил с собой то, что мог унести в рюкзаке, и, используя последние минуты на счету телефона, позвонил Еве, сообщив ей, что я на дне и, похоже, ночую сегодня на улице. В старом парке.

Ровно в восемь тридцать утра она дотронулась до моего лица – это было похоже на короткий, но очень сильный удар электричеством. Всякий раз, когда Ева касалась моей кожи, меня будто пробирал ток. Только боль была не физическая.

Откопав в рюкзаке апельсин, она вонзила пальцы в толстую корочку. Сок брызнул в лицо оранжевой пылью и скатился каплями по её ладоням к запястью. Сочная мякоть блеснула на ярком весеннем солнце. Ева была прекрасна. Ева тянула мне сочный оранжевый плод. Я любовался её простотой с хорошеньким юным личиком. Светлые волосы сбиты в тугой пучок на затылке, непослушные пряди красиво падают на лицо… Она нашла меня очень быстро. Но это и неудивительно: когда я попадал в дурацкие истории, Ева всегда знала, где меня найти.

– Как ты тут оказался, дурачок, ну, рассказывай?.. Тебя снова бросили? У меня, наверное, судьба – отскребать тебя от асфальта – брошенного и раздавленного.

Я улыбнулся, потому что был счастлив: вокруг всё рушилось, а я рассматриваю этим утром её светлые голубые глаза, мягкий рот и изящно очерченный подбородок, почти позабыв о своём жалком положении.

– Что ж… Теперь ты знаешь… Я больше не с Катей. А ещё – меня уволили…

– Тоже мне, новости. Будто тебе привыкать. Столовая уже открыта. Мы сейчас пойдём туда, и там ты мне подробненько всё расскажешь.

И я рассказал, наслаждаясь самым вкусным в своей жизни завтраком в столовой университета, куда она ходила на курсы для поступления.

– И давно вы расстались? – осуждающе глядя на меня, спросила Ева.

– Прошло уже несколько месяцев. Я не сразу решил сказать тебе.

– Не думала я, что ты такой провокатор – обвинить девушку во всех смертных грехах, чтобы избавить себя от неё. Фу, это так стрёмно, Берт. Так стрёмно… Так ты, значит, расстался с Катей, потому что она спросила какую-то хрень про меня?

– Мне следовало расстаться с ней намного раньше. Мне следовало вообще ничего с ней не начинать. Куда смотрели мои глаза? Почему ты молчала? Не говорила, что мы с ней плохая пара? Моя мать обронила эту фразу, мол, хотела бы я видеть здесь с тобой Еву. И, услышав про тебя, Катя так и спросила: «Кто такая Ева?» Я не смог ей ответить, но Катя уже зацепилась. Она выводила меня этим вопросом из себя и потом уже вконец взбесилась. А я в ту минуту уже всерьёз засомневался: почему же рядом она, а не ты? Мне бы не пришлось ничего объяснять.

– Ну конечно же. Это очень сложно – взять и нормально ответить женщине. Да?

– Да не гни ты дурочку. Просто меня бесит расшибаться в объяснениях, кто такая Ева. Ты маленький комок зла, вот ты кто. Тебя хочется обнимать и душить двумя руками одновременно. Это у вас общее с моей матерью.

– Ну конечно… Конечно… Тебе просто слабо́ сказать, как на самом деле всё.

– Да, слабо́.

Потому что Ева, помимо всех достоинств и недостатков, не простое связующее звено. Она приходилась мне дальней родственницей, к которой я испытывал странную привязанность. И никто, кроме самой Евы и Виктории, об этом не знал.

Глава 4. Фавн

– Это имя, ты придумал его нарочно или оно настоящее?

– Ева?

– Ева, да.

Моя собеседница в чёрной маске отклонилась назад.

Исповедь была длинной и излишне подробной. Я корил себя за то, что увлёкся. Кажется, прошёл целый день, прежде чем история о грубости была окончена. Похоже, что мои откровения немного повергли её в недоумение. Девушка сидела несколько минут молча, прежде чем задать вопрос.

– И почему же ты решила, что имя фальшивое?

– Потому что называть настоящие имена запрещено!..

В тоне её голоса чувствовалось негодование. Оно целиком и полностью было посвящено услышанной истории, но осуждать какие бы то ни было откровения было неэтично, поэтому моя собеседница вложила всю злость в произнесённое имя.

– Я же говорила, что запрещено озвучивать всякие личные вещи, всякие подробности и имена. Твоя история тянет на вымысел, которым обычно зрелые мужики вроде тебя пытаются впечатлить молодых женщин.

– Что тебе известно о моём возрасте?

Моя собеседница осеклась.

– Я не знаю, сколько тебе лет. Но могу предположить, что ты старше меня. И вообще. Знаешь, я сама умею так сочинять, ничуть не хуже тебя, может быть, даже лучше! Иногда я сочиняю разные безумные истории у себя в голове, выдаю их за правду, рассказываю кому-то и смотрю, как это всё воспримут. Ева… Надо же… Кто так сейчас вообще называет девочек?

– Кто-нибудь точно называет, уж поверь. И вообще, речь шла не о «сейчас».

– Просто скажи, что ты всё придумал…

– Тебе станет легче, если я совру?

– Чёрт, да что за чушь ты несёшь? Ну, допустим, окей. Ты ни разу мне не соврал, и вся твоя история – правда. Тогда что же с ней стало?

– С кем?

– С Евой. Вы ещё общаетесь?

– Не особо.

– Не особо? Но ведь… Что случилось? Почему вы прекратили общаться?

– Может быть, потому, что мы осознали, что это провальный сценарий. Вообще, это история не одного вечера. Не думаю, что правильно будет посвящать ей столько времени. Всё закончилось. Точка. Что тут ещё скажешь? Это нормально… Люди берут и живут себе дальше. Когда проходит столько лет, у людей налаживается жизнь.

– И твоя наладилась?

– Если бы моя наладилась, меня бы тут не было.

– Да, согласна. Дурацкий вопрос…

– Жизнь налаживается, но не у всех. Увы.

– Так и что с именем? Ты придумал его? Или это её настоящее имя?

– Разве это имеет значение? Можно я промолчу?

– Промолчи.

– Вся эта история…

– …Да, от неё, если честно, помыться хочется.

– Столько грязи.

– Мне кажется или это не всё?

– Не всё, разумеется.

– Жуть.

Девушка задела рукой маску. На секунду мне показалось, что она хочет её снять. Я был к этому не готов. Только не сейчас. Остановил её. Позволил себе прикоснуться к незнакомому человеку: взял за запястье и отвёл её руку от лица. Мы прислонились спиной к стене и пару минут в тишине лениво стекали по холодной поверхности.

– Если тебе противно, ты можешь просто уйти.

– Мне противно. Ну что ты вообще за человек такой? Откуда ты взялся?

– Как и все – из лона матери.

– Господи, фу, как мерзко, смешно и странно прозвучало то, что ты сейчас сказал.