Я_существо

Я зависаю в паузе и не знаю, то ли мне отпираться и провести остаток вечера в сражении со своим внутренним адом, то ли сдаться и пустить этого громкого раздолбая в своё убежище. Мы дружили с ним со школьной скамьи, вот уже тридцать лет. Дружили как люди, между которыми вообще, по идее, не могло быть ничего общего. И тем не менее нас связывала такая крепкая дружба, какую только можно себе представить, потому что в первые дни нашего знакомства мы набили друг другу морды в кровь, но уже потом не расставались никогда.

Всё существо и речь Артура были перенасыщены характерными жаргонными словечками самых разных субкультур, а поведение являло собой дикую смесь великосветских уайльдовских героев с уличной девкой из глубокой провинции. И если бы я не сидел с ним за одной партой в школе, а затем на филфаке в университете, то никогда бы не поверил, что этот мощный, здоровенный, наголо обритый гопник знает три языка и был в своих познаниях и успеваемости на голову выше всех с курса в нашем вузе.

Тревога в голосе на том конце трубки нарастает, и я наконец решаюсь заговорить:

– Я не дома, Арти. Не бегаю. Нет. Я иду. Иду из аптеки. Ты сам знаешь, как далеко от меня ближайшая аптека…

– Опять голова болит или срочно понадобились презервативы? Порадуй меня, шлюха ты престарелая, что ты сорвался туда за презервативами. Будь добр.

– Я не…

– Кстати, как твоё недавнее свидание? Ты был не совсем вежлив, когда я в прошлый раз звонил. Она сейчас, поди, у тебя? Резинки для неё покупаешь?

– Ну ты гад.

– Я угадал?

– Вот и нет. Я за таблетками ходил. Голова. Голова болит. Страшно.

– Ну, если ехать сам не можешь, бери такси. Сейчас же.

– Нет, Арти, нет.

– Ну раз ты там один, тогда я беру. Я беру такси и бухло, слышишь?

– Не поедет ко мне никакое такси в такую погоду, ты же знаешь…

– Это у тебя не поедет. А у меня всё поедет. Ты просто мало денег предлагаешь. Марафонец ты долбаный. Я сейчас ещё не постесняюсь и возьму с собой побольше бухла. Такое бухло – самое отвратительное из того, что найду у себя дома, чтобы утром тебе было так плохо, как не было никогда. Чтобы, когда ты протрезвеешь от этого всего, в твоей стрёмной, поехавшей от жалости к себе, еврейской башке ничего не осталось и жизнь снова заиграла для тебя яркими красками просто от одной мысли, что твоё похмелье закончилось и ты, сука, выжил. Ты понял? Я уже одной ногой в такси. Ожидайте.

– Арти… я уже выпил таблетку. Давай не сегодня.

– Нет, мудила. Сегодня. Сейчас. Выезжаю.

Вот уж от кого точно не убежишь.

Я тихо выругался матом и рассмеялся.

Тебе этого не понять, Арти.

Вдыхаю густой ночной осенний воздух и отпускаю в небо непонятную блаженную улыбку.

Нет. Марафон – не моя цель. Моя цель – спать. Спать, слышишь? Слышишь, Арти? Спать как можно дольше. Как можно спокойнее. Чтобы никто не вспоминал и не тревожил. Чтобы проспать так всю свою вечность. Чтобы во сне всё зажилось и забылось. Чтобы не чувствовать ничего. Надолго. Навсегда. Спать…

Но боль будто бы отпускает, возвращается разум, и ноги уже не утопают в лужах. Руки согрелись. Я ускоряюсь и перепрыгиваю через мокрые пятна на асфальте. Все магазины закрыты. Дома пустой холодильник, кусок хлеба, остывшие полусырые картофелины на углях, гроздь винограда и засохший сыр. Для двух старых друзей этого вполне хватит…

Домой я всё-таки успел прибыть раньше Артура. Едва дрова затрещали в камине, послышался шорох колёс. Машина, на которой он добрался, явно была не из таксопарка, без опознавательных знаков. Дверь открылась, и оттуда вывалилось быкообразное Артурово тело. Вот упрямый. Похоже, он просто заловил кого-то на улице и сунул приличное вознаграждение, чтобы доехать сюда в такую погоду.

Я украдкой достал телефон и снова взглянул на короткое сообщение. За толщиной потрескавшегося стекла и нескольких прожитых в одиночестве лет его содержание пронзило меня чуть меньше, чем в полдень, однако этой ночью я был заведомо спасён Артуром, таблетками и алкоголем. А на потолке над головой расползлась по штукатурке трещина.

«Надо бы заделать, срочно заделать…»

Всё же одна навязчивая мысль стройным шагом вошла в голову. И теперь будет долго меня трепать. Заделать трещину. Да. Но это лучше, чем смотреть в телефон…

Я активировал экран и снова пробежался взглядом по этим строчкам:

«Прошло три года, как ты молчишь, а я всё никак не могу тебя забыть.

Лучше бы ты умер.

С днём рождения».

Глава 2. Апельсиновое вино

История с психотерапией поначалу казалась безумным фарсом.

Я жил и работал в Германии, когда жена подала на развод, требуя лишить меня родительских прав. Пока дочь была маленькой, наши отношения ещё как-то держались на плаву, но чем старше она становилась, тем сильнее росла пропасть между мной и её матерью. В конце концов моя психика схлопнулась, и я ушёл в глубочайшую раковину, из которой, казалось, не было иного пути, нежели саморазрушение.

Жена обвинила меня во всех смертных грехах, и отпираться я не собирался, потому что вёл неидеальный образ жизни.

Единственное, за что имело смысл бороться, – это доказать, что я не настолько плох, чтобы меня лишили возможности общаться с ребёнком. На большее я не претендовал.

Я много сил и времени положил на то, чтобы довести до ума бизнес, которым тогда владел. Всё это сопровождалось непомерным количеством алкоголя и допинга, без которых моя трудоспособность на таких оборотах стремилась к нулю. Действительно, моя работа смердела развратом, и шлейф сплетен волочился буквально по пятам, ведь я владел ночными клубами вполне определённой направленности, где каждую ночь видел море порока. К сожалению, моя жена решила, будто я и сам предаюсь в этих клубах распутству, пока она прозябает дома с ребёнком. Поэтому, когда бизнес стал приносить ощутимый доход и с меня было что поиметь, началась эта история. Ревность. Злость. Месть. Развод. Раздел имущества. Бойня за дочь.

По мнению Йонны и её адвоката, я был отъявленный психопат, алкоголик, бездушный, бесчувственный человек и никчёмный родитель, которому и близко нельзя приближаться к ребёнку. И, как и любая обозлённая женщина, она была готова сбросить меня в пропасть своей ярости, пусть даже если сама отправится в неё следом.

Чтобы нанести сокрушающий удар по моему эго, на пике процесса, торгуя остатками чувств, бывшая жена спровоцировала меня на секс, который выдала за изнасилование с таким размахом, что меня отвезли в отделение полиции, надев наручники. Мне грозил срок. И между тюрьмой и освидетельствованием у психиатра я, в конце концов, выбрал второе.

Йонна сделала очень серьёзные ставки, пытаясь убедить всех вокруг, будто я не только насильник и опасный псих, но и шизофреник. Да-да, именно так.

Суд назначил медицинскую экспертизу, чтобы исключить или подтвердить шизофрению. Но в промежуточном результате были обнаружены лишь признаки шизоидного расстройства. И то и другое для меня звучало одинаково паршиво. Я хорошо понимал, кто такие шизофреники, но тогда ещё понятия не имел, что за зверь такой «шизоид».

Адвокат мой со всей деликатностью послал Йонну к чёрту с такими нападками и уцепился за предварительные результаты экспертизы. Он усмотрел реальную возможность развернуть дело в нашу пользу. Дифференциация диагноза действительно переворачивала ситуацию с ног на голову, так как между шизофренией и шизоидным расстройством, несмотря на созвучие, была существенная разница. Второй диагноз был нам на руку и выглядел абсолютно безобидно на фоне первого. Нужно было только доказать, что со стороны Йонны имела место провокация человека, находящегося в уязвимом состоянии. Мне ничего не оставалось, кроме как подписаться на полное освидетельствование, а после – начать назначенное лечение.

Там, в этом копании в голове, вскрывались такие нарывы, от которых становилось только хуже. Деперсонализация. Дереализация. Психогенная амнезия… Что это за слова? Почему они наделяли всех этих врачей властью забавляться надо мной со своими тестами и обследованиями?..

Ко всему вышесказанному следует отметить, что у моей жены был любовник.

Он появился не тогда, когда всё рушилось, а вообще перманентно просто – был.

С самого начала.

Если быть честным до конца, то это я вторгся в их отношения, когда у неё не заладилось с тем парнем, которого я только что окрестил её любовником.

Наша история началась именно так: она была чужой женщиной, которая переспала со мной из отчаяния и по пьяни. Залетела, но, не сумев определить, кто отец ребёнка, вступила в брак с тем, кто предложил.

Этим недоумком был я.

Я предложил ей стать моей женой, лелея глупую надежду, что семья могла бы сделать мою жизнь не такой бессмысленной.

Однако отношения с тем, другим, моя жена так и не прекратила. И я это знал.

Итак, мой адвокат настоятельно советовал согласиться на освидетельствование, чтобы пресечь любую из попыток лишить меня родительских прав. Он также не был намерен отступать, и мы начали ожесточённую борьбу вместо мирных переговоров.

Жена переехала в Чехию к тому мужчине, и он выделил ей деньги на крепкого и подкованного адвоката – пса, которого ставила в «стойку» даже сама идея «раздеть» меня до основания, а между делом ещё и посадить за решётку или уложить в психушку. Они спелись и стали из шкуры вон лезть, чтобы убедить суд в том, что я психически ненормален. Собственно, за этим и последовала долгая история моей реабилитации и забегов по врачам. Специалисты менялись один за другим, но то ли из-за языкового барьера, а может, потому, что я не чувствовал необходимости выходить из собственной раковины, – терапия не имела никакого эффекта, и вся внутренняя рухлядь непременно возвращалась на «базу».

Так тянулись дни до самой точки «икс», пока однажды в жуткой агонии, накрывшей в конце лета уже на родине, я не очнулся в собственном саду в луже крови с перерезанными ладонями. В тот срыв я впервые начал резать себя, чтобы снять напряжение. После хирургического отделения я попал в психушку, а оттуда – на поруки к Третьякову – казалось бы, вполне заурядному местному психотерапевту, который и установил окончательный диагноз. И так как врачебного контроля было не избежать, я время от времени появлялся не только на личных с ним сессиях, но и в группах.

В конечном счёте я крепко на это подсел – и вот, спустя девять лет, терапия привела к крайне любопытному опыту.

Это случилось накануне моего сорок пятого дня рождения.

Третьяков пригласил меня на довольно дикое сборище: вместо группового собрания нас попросили что-то сначала написать в анкете, потом вытянуть номерок и надеть безликую маску и перчатки. Так я оказался за отдельной ширмой с приглушённым светом.

В просторном зале, несмотря на несколько ютившихся по углам пар, таких же приватно укрытых полумраком, в одинаковых масках, было странно спокойно и сумрачно. Тусклый синеватый свет наполнял тёмное пространство. Напротив предназначенного для меня кресла-груши скучала фигура девушки, одетая во всё чёрное.

Я проследовал через заставленное ширмами пространство к секции со своим номером и уселся рядом. Она не шевельнулась. Только слегка приподняла голову, наблюдая за тем, как я усаживаюсь перед ней.

Дистанция между нами слишком мала, но всё же достаточная, чтобы не затрагивала личное поле, и когда мы решились заговорить, слышимость не была оглушительно громкой.

Кресло обняло.

Я скрестил пальцы.

– Здравствуйте.

Из-под маски раздался лёгкий скучающий вздох.

– Добрый вечер.

Артистичная наигранность, с которой девушка изобразила скуку, сразу выдала её молодость. Мой внутренний зверь уловил тонкий аромат жертвы.

Казалось, что такие вечеринки неизбежно переходят в какие-то оккультные ритуалы, люди снимают с себя одежду и совокупляются прямо на полу под звуки григорианского хора. Я опустил голову в пол и позволил этой мысли обратиться в слова, ожидая услышать в голосе девушки как минимум осуждение. Но она засмеялась. Хороший знак.

– Это хороший знак.

– Что именно?

– То, что Вы смеётесь. Вы не боитесь.

– Похоже, что Вы думаете, будто Вас все боятся, а Ваши шутки часто не принимались в «здоровом» обществе, – она изобразила пальцами кавычки в воздухе, – но вот что забавно. Вы тут, вероятно, недавно, и сейчас перед вами откроется неизведанный мир: Вы не один такой на свете. Мы одинаковые.

Она смотрела в упор, но цвет глаз через эти прорези был неразличим. Я видел только её шею. В полутьме – белеющая полоса кожи.

– Что Вы имеете в виду?

Она выдержала паузу и с ухмылкой в голосе ответила:

– Этот тет-а-тет не первый у меня. Вы же знаете, никогда к шизоиду не подсадят нарцисса. К шизоидам подсаживают шизоидов. А значит, я условно с таким же изъяном, как вы. И вы с таким же изъяном, как у меня. У нас с Вами схожий ход мыслей, примерно подобное искажённое представление о реальности. У многих из нас даже сексуальные девиации могут быть очень похожими. Я никогда не знаю, кто будет в кресле напротив меня в следующий раз, но одно уяснила точно: вот так посидеть в темноте с человеком, которого вряд ли встретишь в повседневной жизни, – это… Это довольно безопасно. Ничем не обязывает. Ни к чему не ведёт. Можно говорить о чём угодно. От этого становится легче. Если хотите, Вы можете открыть конверт, который вам дали, – там список тем для разговоров, а ещё – список вопросов. Это просто. Банально, но просто.

Я привстал. Конверт, про который она говорила, действительно лежал у меня в заднем кармане штанов. Сложенный на три части лист с напечатанными на нём темами. Довольно забавно. Неужели такое ещё с кем-то работает?

Я прочёл первую строчку. Вторую. Третью.

Не хочу задавать этих вопросов.

Снова посмотрел на свою собеседницу.

Она будто подхватила волну и предупредила:

– Нельзя спрашивать имя, чем занимаемся, сколько лет. Ничего такого, что может быть слишком личным и указывать на то, кто мы. Но, например, о том, что с нами не так, говорить можно. Это всё так и работает: когда ты понимаешь, что есть ещё кто-то, с кем точно так же «не так», мозг на время перестаёт плавиться и жизнь будто бы не сходится в одной точке под названием «мир против меня».

– Звучит обнадёживающе. У меня, конечно, есть вопрос. Но он неприличный…

– Давайте для начала я задам свой первый вопрос. У меня этот вопрос один из приоритетных. Так будет проще, если начну я, потому что у Вас ещё мало опыта. Скажите, чего Вы никогда не пробовали, но хотели бы попробовать? Самое странное. Любое. Еда, напитки, экстрим, сексуальный опыт. Что угодно.

Я на минуту задумался. За несколько лет, владея двумя клубами в Германии, мне удалось перепробовать всё на свете. Объехать почти весь мир, прожить тысячи жизней и сотни смертей, потерять близких, пройти сквозь транс, гипноз, уснуть на коленях у шлюхи, заночевать под мостом в компании с пьяным бомжом, пережить инсульт. Я терял состояние. Жил на улице. Спал на земле. Разбивал машины. Рушил карьеры. Выносил мёртвых проституток из гримёрки. Совершал сомнительные многомиллионные сделки и выходил из них победителем. Жил в горах на виноградниках своей матери и пас коз. Был избит до полусмерти, набивал людям татуировки и колол пупки, будучи студентом. А сейчас, в качестве хобби, инвестирую чёрт пойми во что. Так чего же я никогда не пробовал?

– Я не пробовал апельсиновое вино.

Моя оппонентка от неожиданности прыснула.

– Что? Апельсиновое вино?

– Да… Пожалуй, это то, чего я попробовать не успел. Ни в этой жизни. Ни в предыдущих. Такое вообще существует, м?

Девушка снова тихо рассмеялась, запрокинув голову. Почти беззвучно. Её ладони свободно распластались по поверхности тонких колен. Я снова увидел её шею и взглядом пробрался чуть выше. До подбородка.

– У меня к Вам тот же вопрос. Такое вообще существует?

– Я не знаю. Это первое, что пришло в голову. Жаль, тут даже нельзя погуглить. Телефоны же тоже под запретом, да? Но когда я вернусь домой, первым делом погуглю. Оно само вырвалось. Про это вино. А Вы любите?

– Вино?

– Да.

– Ну, не знаю. Не апельсиновое. Я не представляю, что это такое. Наверняка оно окажется очень странным на вкус. Хотя кого я обманываю, вино я вообще не люблю. Будет честно, если я скажу, что я практически не пью. Не пью уже очень давно. С тех пор как закончила университет.

– Вы так говорите про это «давно», будто Вам лет этак двести, а это не так.

– А это уже личное. Про мои двести лет. Как и про Ваши.

Она одёрнула меня. Кажется, я начинал понимать правила игры.

– Что ж. Ну а Вы? Чего же Вы никогда не пробовали, но хотели бы попробовать?

Девушка наклонила голову набок.

Прядь тёмных коротких волос легла поверх маски, как крыло ворона. Кажется, что на собственный вопрос у неё уж точно должен быть заготовлен ответ, но пауза становилась всё длиннее и длиннее. Она скрестила перед собой руки и, понизив голос, произнесла:

– Я никогда не пробовала, но хотела бы сходить хотя бы на одно свидание с одним из тех, кто сидит в маске напротив меня…

Звучало как дешёвая провокация, но, к счастью, она поспешила добавить:

– …Но это строго запрещено правилами терапии, и, буду честной, ещё ни разу ни один собеседник не вызывал у меня желания «вскрыться», если Вы понимаете, о чём я.

– Хорошее уточнение.

– Вы считаете?

– Да. Потому что я чуть было не подумал, будто Вы какая-то провокаторша, цепляющая психопатов на групповой терапии, а затем разматываете бедолагу в реальной жизни. Это ведь довольно просто и страшно коварно.

– Размотать бедолагу?

– Ну да. Там, под этой бронёй, обычно что? Комок нервов, так сильно жаждущий быть любимым, что боится сгореть больше, чем сблизиться.

– Да, да. Это выглядит как «вали на хрен, но умоляю, не уходи, пожалуйста».

– Точно.

Она усмехнулась.

Впервые в жизни кто-то произнёс то, что крутилось у меня в голове. Сняла с языка. Отстраниться как можно дальше. Сбежать. Выгнать. Чтобы не терять. Чтобы не влюбляться. Чтобы не остаться одному. Проще было вообще никогда ни с кем не встречаться, чем, полюбив, жить в страхе потерять. Меня понимают. Я не один такой. Надо же.

– А Вы когда-нибудь делали что-то… ну… нехорошее? То, за что Вам прям стыдно…

Новый вопрос моей собеседницы выдернул меня из размышлений.

– Например?

– Я не знаю. Степень «нехорошего» у каждого человека разная. Но всё-таки? Некоторые наносят себе шрамы. Некоторые насилуют и убивают людей. Некоторые бьют своих детей. Вы делали что-то, за что вам стыдно? Плохо? Ужасно? Неадекватно?

Я посмотрел на свои руки в перчатках. Там, под ними, на тыльных сторонах ладоней есть множество шрамов, а вместе с ними сетка из тонких белых полосок от канцелярского ножа. Каждый раз, когда напряжение становится невыносимым, я делал на руках надрез. Сначала это были глубокие, долго не заживающие раны. Но с годами я приспособился и стал ювелирно наносить едва заметные раны, следы которых были похожи на царапины от когтей кошки, но глубже и мучительнее заживали. Такой надрез – болезненный и в то же время незаметный – здорово отвлекал от духовной боли. Поэтому да. Мне было в чём ей сознаться. Но я не стал. К тому же эти шрамы далеко не единственный тёмный и уж тем более не самый тёмный угол в моей комнате.

– Я бываю довольно грубым с женщинами, которые мне не нравятся. Точнее, я холоден почти со всеми женщинами, потому что мало кто из них мне нравится, поэтому не всегда замечаю, как дохожу до хамства, довольно жестокого.

– Вот как? Личная травма? Впрочем, это слишком просто. Просто «грубым» – это ни о чём. Рассказывайте. На конкретном примере.

– Если бы Вы были с кем-то грубой, Вы бы об этом рассказали?

– Нет. Я бы придумала что-нибудь другое. Что я принимаю ванные с уксусом, а потом ножом пытаюсь соскоблить с себя шелушащуюся кожу, например.

– Господи, Вы серьёзно?

– Я же сказала, что я бы придумала.

– Ну конечно. Такое с ходу вот так хрен придумаешь. Да Вы ненормальная.

Девушка снова беззвучно расхохоталась и дотронулась до моей руки, сразу отдёрнув свою. Нарушение границ. Нарушение правил.

– Душно здесь.

– Это точно.

– Вы всегда застёгиваете рубашку вот так, до самого верха, под горло?

Она снова склонила голову набок. На этот раз прядь волос легла по-другому, и я увидел её ухо с двумя мелкими звёздочками серёжек.

– Вы рассматриваете мой воротник, а я – Ваши уши. Это всё какой-то безумный фарс.

– В этом и весь смысл.

– В чём именно?

– В том, чтобы двое ублюдочных после этих игр в маски осознали, что в своих странностях не одни. И там, за границами этого пространства, им было не так страшно и одиноко. Вот я не особо красивая. А вы, возможно, и вовсе старый. И в жизни мы бы прошли мимо друг друга, даже не посмотрев. Но теперь каждый из нас пялится друг на друга и думает: «Да кто ты, чёрт подери, такой?» Это становится интересным. И ловишь себя на мысли, что вот я хочу на тебя посмотреть. Снимай скафандр и выходи. А дальше уже – ни возраст, ни внешность, возможно, не имеют никакого значения. Потому что мы оба на одной волне. Мы в ловушке и прёмся по тому, кого узнали не по обложке. Понимаете?

На этот раз ухмыльнулся я:

– Вы сказали «мы».

– Да. Мы. Ты и я.

– ТЫ и Я. Переходим на «ты»?

– Подловил. Ну попробуем. И всё-таки? Грубость? Примеры. Я жду.

Вытаскивать конкретные примеры из головы не пришлось. Их было не то чтобы много, но довольно часто я прокручивал эти эпизоды в голове снова и снова. И они не угасали ни на минуту в памяти, словно киноплёнка, вращающаяся по кругу и вгоняющая меня в чувство вины за весь тот яд, который я позволил себе излить в тот момент просто потому, что мне самому было плохо и казалось, будто весь мир в этом виноват и должен страдать вместе со мной.

Январь.

Иду по рукаву телетрапа с единственной сумкой для ноутбука наперевес, стараясь не обращать внимания на радостных идиотов, шуршащих пакетами с барахлом из дьюти-фри. В самолёте вентиляция бьёт воздухом в одну-единственную точку – ровно в середину лба.

Когда борт наконец набрал высоту – я расслаблен. Становится холодно, но не прошу пледа, не пытаюсь что-то с этим сделать. Мне просто холодно, и я смакую предстоящий насморк, удушье, температуру, сопутствующие полубредовые состояния, когда можно себя полностью отпустить, никуда не спешить и самодовольно разлагаться под давлением простуды, содрогаясь от перепада температур и настроения. Жена ушла. Я живу один, и всё, что будет происходить со мной в дни болезни, и то, как буду полуголым корчиться с засохшими от жажды губами в своей постели, – останется только со мной. Ад в полном уединении с собой. Любая болезнь, связанная с высокой температурой, для меня почти как ритуал свиданий с духами. Как спиритизм. Как мост. Мой личный лазарет в стенах скромно обставленной квартиры в Мюнхене с жалким диваном в углу огромной комнаты с белыми стенами и настежь раскрытыми окнами без штор.

– Напитки? – хорошенькая стюардесса склонилась надо мной.

– Спасибо. Сок. Апельсиновый, пожалуйста. Пусть будет апельсиновый. Хотя мне, если честно, плевать.

Просто нужно разбавить.

Рядом со мной нет попутчиков, я вскрываю купленный в дьюти-фри алкоголь и подливаю немного почти к самому краю картонного стаканчика.

Лишь бы не тряхнуло сейчас. Меньше всего хочется лететь в липком от сока, воняющем алкоголем пиджаке.

Да. Прошло не так много времени с тех пор, как мы взлетели, и начало отпускать.

Напился я ещё в аэропорту. Курсируя между Германией и Венгрией, не удаётся следить за питанием, но с алкоголем проблем нет. Алкоголь – везде алкоголь, как правило, одинаковый, поэтому налегал. Возможно, будь сейчас лето, всё было бы иначе. Летом я не страдаю. Не то чтобы я люблю лето. Но летом, когда воздух густой, тягучий, наполненный жизнью, не так хочется быть человеком, который предпочёл бы вообще не родиться. Я стараюсь не трогать телефон: мы в воздухе. Телефон бесполезен. Подливаю в разбавленный сок ещё алкоголя и упираюсь лбом в иллюминатор. Господи, как красиво…

– С Вами всё в порядке?

Слышу над ухом спокойный голос бортпроводницы. Поднимаю красные от усталости глаза на стюардессу.

– Да, не беспокойтесь. Спасибо. Я просто устал.

Это стандартный блок. Стандартный заготовленный текст с абсолютно типичным выражением лица – очень искренним, означавшим только одно: далее никаких вопросов. Никаких разговоров. Не влезай. Иначе будет хуже, причём сразу и очень заметно. Я грубый и злой, однако у самых врат, у самого входа в социум – очень вежливая тварь.

Такие твари рождаются в тишине. Там, где никто не слышит и не видит. Где всё прикрыто пеленой благополучия и равновесия. Где «В» – это «Воспитание». Где всё стерильно и под контролем настолько, что стоит только одной неосторожной искре попасть на этот идеально высушенный гербарий, как он запылает со страшной силой и выгорит дотла в считаные секунды.