Я_существо

Наши физические возможности оказались неравны. Мы перекатывались из угла в угол, но мои попытки изобразить из себя Брюса Ли, очевидно, оказались проигрышны. Я почти не сопротивлялся, лишь только в самом начале пару раз взмахнул кулаками. Вдруг он рассёк мне одним мощным ударом бровь и кровь потекла в глаз. Тогда, озверев, я изогнулся, скинув с себя противника, коленом ударил ему в пах, и мы поменялись местами. Пока Артур корчился от боли, я наносил ответные удары по пухлым, розовым, покрывавшимся ссадинами щекам. Он прикрывал лицо руками и выл. А когда боль в паху поутихла, он поднял обе руки и с силой ударил ими меня по голове. Буквально оглушил. Схватил за волосы и пригнул к земле. Мы кувыркались в этой схватке. Забыв о приличиях, рвали друг другу кожу ногтями, пытаясь откусить зубами куски от уха или губы. Кровь застилала лица обоих. Изнеможённые. Злые. Не желающие уступать.

Школьные ранцы валялись в стороне.

Кто-то заорал: «Физрук идёт!»

Тут Артур, крепко сжав колени, снова извернулся, навалился сверху и торжествующе посмотрел своими ярко-голубыми глазами на меня. Толстяк победил. Прижимает меня к асфальту на обе лопатки, садится наездником победно сверху и дико ржёт. Он плюнул мне в лицо и процедил сквозь улыбку: «Ты усвоил? Они мои! Все эти девки в этом классе МОИ!» Затем он стёр свой плевок с моего лица, размазывая по нему грязь и пыль. Он ржёт, а я смотрю на него и умиляюсь: он прекрасно знает, чей я сын, он знает, какие могут быть последствия, – и тем не менее… Вот он сидит и улыбается. Смотрит на свою победу. А в его лице ни грамма агрессии. Этот подлец улыбается. Улыбаюсь ему в ответ. Болит всё тело. Кажется, нет ни одного живого места. Он ловким движением поднимается и подаёт руку. Я протянул ему ладонь. Он поднял меня одним рывком. Говорю ему: «Повезло, что у тебя такая задница жирная». А он мне: «Да ты бесстрашный говнюк, как я посмотрю». Выбегают учителя и растаскивают нас. А мы стоим и смотрим друг на друга. Долго-долго. Без слов. Он поднимает в воздух большой палец и наконец с истерическим смехом говорит: «А ты мне нравишься, еврейчик!»

«Взаимно, жирный!» – отвечаю ему я. Вытираю ладонью кровь с губ и размазываю по его лицу. На память.

В тот день мы оба осознали, что это навсегда. Что это больше, чем дружба.

Сбегаем от физкультурника, решившего навалять нам за драку. В подворотне Артур учит меня курить. Говорю, что у меня астма, это опасно. Отвечает: «Ну да. Драться тоже опасно». И вот мы уже ржём на пару. У меня от первой в жизни затяжки кружится голова. Тащимся после драки к нему домой. Его мать помогает нам постирать и заштопать одежду, чтобы не наваляли отцы.

С тех пор прошло тридцать лет. И этот человек, избивший меня на глазах у всех, стал моим лучшим другом. Все эти годы он проживал каждый мой провал и прятался в тень при успехах, делился одеждой и диваном, когда мне было негде жить. И отбирал на хранение деньги, если их было слишком много. Все эти годы я пытался заставить его похудеть и научить пить в меру. И все эти годы он был готов при каждой встрече намазать мороженое майонезом, чтобы выбесить меня своим чревоугодием. И не было ни одного дня, когда бы я пожалел об этой драке и о нашем знакомстве. Мой друг, который прошёл все круги ада со мной бок о бок, сейчас стоял передо мной в тёмной кухне. Пьяный, со щетиной на щеках. Такой непохожий на меня. Такой родной. И я боялся ему сказать об утреннем письме.

– Ну и что там с твоим «почти»? – наконец спросил он.

Я вытащил из кармана телефон, активировал экран и повернул его к Арти.

Письмо.

– Моё «почти» – вот оно.

Артур быстро пробежал взглядом по экрану смартфона. Его массивная ладонь коснулась моего плеча, он зажмурил глаза. Потом в упор взглянул на меня. И снова на экран. Лицо почернело. Он стал серьёзен, нахмурился и прикрыл рукой лицо:

– Господи, Берт… Ну пожалуйста, только не начинай опять эту хрень. Давай не сейчас. Я не буду вытаскивать тебя из психушки снова. Ты понял? Я не буду. Ты задолбал. Подумай о дочери. Подумай о цене, которую мы все заплатили за эту историю с Евой. Это глупая провокация. Ты ведь всё это уже проходил. Усвоил. Подумай и прекрати этот цирк.

– Три года тишины, Арти. И вот стоило только вспомнить о ней накануне… Как у неё это получается? Как она это делает?

Я поднял взгляд и увидел слёзы на глазах друга.

Воцарилось молчание.

В кухонном холодильнике громко щёлкнуло реле.

Глава 6. Как встретить ведьму

Думаю, будет уместно прямо сейчас рассказать о том, как в моей жизни появилась Ева. Да-да, именно в этот момент, когда я, склонив голову набок, наблюдаю, как мой друг задыхается от слёз и ярости, стоя посреди той самой столовой, где отец вбивал мне правила дисциплины и поведения за столом. Эту столовую после его смерти я переделал в кухню, совмещённую с гостиной, навсегда перечеркнув одной перегородкой в проекте дома всё то моральное насилие, что мне довелось пережить здесь ребёнком.

Ему было около шестидесяти, когда рак окончательно с ним разобрался. Такой возраст казался мне тогда заоблачно пожилым, теперь же на его месте оказался я сам. С точно таким же диагнозом.

Смерть поставила на Эрихе своё клеймо задолго до дня его кончины, но он довольно долго сопротивлялся. Его молодая жена успела понести и родила мальчика. Да, этот мальчик – мой сводный брат. Тот, что теперь уже на пике своей юности и незадолго до отъезда в Москву всё же успел расставить повсюду в нашем доме зеркала, на которые я так беспощадно натыкаюсь, когда меньше всего готов ко встрече со своим отражением.

В тот период, когда начала прогрессировать болезнь отца, я получал от него множество писем. Эриха будто подменили, и в его жестоком и авторитарном тоне стали проскальзывать нотки сожаления, которые переходили в раскаяние, а затем в мольбу о прощении. Я не отвечал на эти письма, а иногда даже просто не читал их, потому что некоторые из них слишком больно ранили. Жизнь на момент начала нашего конфликта и так казалась одной сплошной помойкой: крутись, Берт, крутись. Жри землю, будто жалкий червь, подрабатывай, где только можешь, чтобы иметь возможность покупать хотя бы еду и одежду.

Я переезжал с места на место, чтобы избавить себя от «удовольствия» быть преследуемым этой корреспонденцией. Но всякий раз отец находил мой новый адрес при помощи своих многочисленных связей и продолжал слать письма. О, сколько поначалу обвинений было в них. Сколько ярости. Сколько разочарования. Он столько для меня сделал. Он взял на себя моё воспитание. Не отправил в детдом. А я!.. Я не оправдал его надежд, не стал экономистом, не стал финансистом и не метил в политики. Я был пустой тратой его времени и ресурсов, был его разочарованием с того момента, как он узнал о беременности моей матери – бешеной дикарки. Однако его гнев с каждым письмом стихал. Чего не скажешь обо мне. Мой собственный гнев, напротив, затаился и ждал. Я ждал, когда природа его болезни сделает то, что мне было так необходимо: она освободит меня от него. Я стану свободен от многих лет дрессировки и кошмара, в котором мой отец не разговаривает со мной месяцами, лишь изредка отдавая распоряжения, как следует вести себя за столом. Как нужно наклонять голову, когда он входит в комнату. Каким тоном говорить «доброе утро» и «добрый вечер», сколько немецких слов мне следует выучить за неделю, какие оценки приносить из школы и в какой руке держать столовые приборы.

Позже – за неправильно выбранную девушку – он изобьёт меня на глазах у своих друзей. А за желание заполучить кусок бумажки с адресом моей матери он пожелает мне сдохнуть в каком-нибудь из сортиров Будапешта, пока я буду продираться к коленям Виктории за вожделенной материнской лаской сквозь терновые кусты её высокомерия…

Чтобы не получать отцовские письма, причинявшие мне нестерпимую боль, я убегал как можно дальше. Из переписки с Викторией мне удалось выяснить, что в большом сибирском мегаполисе, за тысячи километров от дома отца, живёт одинокая старуха – одна из её многочисленных родственниц. Не то чтобы встреча с ней мне как-то грела душу, – напротив, я оттягивал этот момент до последнего, но возможность спрятаться там, где никто и искать не вздумает, вселяла уверенность в завтрашнем дне. «Даже если его люди найдут меня там, то вряд ли он лично решится заявиться на порог», – думал я.

С горем пополам я перевёлся в университет в Новосибирске и смог перебиваться между небольшими стипендиями и деньгами от подработки в тату-салоне. Университет предоставил место в общежитии. Однако в шумной комнате на четверых было невозможно ни учиться, ни читать, поэтому всё чаще я стал ночевать прямо на работе – на грязном продавленном диване в подвале небольшого здания, где располагался тату-салон. Там я работал и оставался на ночь, если не мог найти более укромного места.

Я балансировал на краю нищеты, но попросить отца о деньгах не смел, хотя и часто представлял себе, как он лежит в том старинном доме в пригороде: посреди комнаты стоит огромная кровать, к нему приходит врач и вкалывает ему капельницы. Каждый день у него были прекрасные завтраки и не менее прекрасные обеды и ужины, а по вечерам его красивая, благоухающая жизнью, светловолосая молодая жена проводит с ним долгие часы, беседуя в его постели под звуки красивой музыки из проигрывателя.

Последние письма были полны откровений. В них Эрих писал о том, что было давно позабыто, но ему казалось, будто он должен покаяться за каждый день своей жизни, за каждое слово, причинившее мне боль. Корреспонденция шла по одному и тому же адресу – в небольшой разваливающийся домик на окраине города, где уже никто не жил. Старый, со светло-синим выцветшим фасадом и покосившейся чёрной крышей. Окна заросли толстым слоем дорожной пыли. Мебель пропахла сыростью, а дверной косяк познал следы взломов. В домике иногда ошивались местные бродяги и бомжи. Продать его уже не представлялось возможным, потому что наследники не позаботились о документах после смерти хозяйки. И даже сама земля под ним теперь не представляла той ценности, ради которой стоило затевать возню с юристами: по одну сторону строения проходило железнодорожное полотно и просёлочная дорога, а по другую лежало болотистое озеро, которое изрядно подмыло землю вокруг него. Соседние постройки также были заброшены и сильно покосились. А те, что ещё держались, стали скорее летними дачами, чем постоянным жильём. Хозяева земель уходили из жизни один за другим, а вместе с ними угасали и эти дома.

Это и было то место, где я встретил Еву.

Вначале отец не смог и предположить, что я уеду так далеко и обоснуюсь у Матильды – так звали ту старуху. Когда я уезжал из родного города, мне было по большей степени всё равно, куда исчезнуть. Главное – подальше от отца. Матильда была настолько стара, что, кроме очертаний, не видела ничего. Я приехал к ней поздним вечером. Заявился на порог с одной-единственной сумкой, зашёл в дом, представился. Но ей, казалось, было всё равно, родственники мы или нет. Ей было одиноко. Она оживилась, закивала головой, прикоснулась руками к моему лицу и улыбнулась. «Ты – мальчик, хороший мальчик. Так почему бы мне тебя не принять?» – произнесла она, провела в комнату и показала на пустующую в углу кровать. На ней не было даже матраса, но я был рад оказаться где угодно, подальше от тягостных воспоминаний.

Хозяйство Матильда вести не могла и под конец своих дней просила меня приезжать из города почаще, чтобы помочь ей погреть воду для мытья и развести печь. Если она забывала подбросить уголь, то была обречена мёрзнуть в холодном грязном доме, потому что сил на растопку совсем не хватало. Возможно, она ушла бы из жизни намного раньше, не будь меня рядом. Иногда я оставался у неё на ночь. Иногда проводил в этом доме пару недель, если не было другого места для ночлега. Когда я там задерживался, она просила читать ей вслух любую из тех книг, что я находил у неё на полках или привозил с собой из города. Мы зажигали свечи: за неуплату ей отключали электричество, и я читал иногда книги, а иногда принесённые из библиотеки журналы. Потом грели на печи чай, я макал в него печенья и давал этот сладковатый мякиш старухе, чтобы она могла насладиться их сдобным вкусом. Старуха была бедна, я был гол, как мышь. Так, читая по вечерам «Отверженных», мы прожили несколько месяцев, пока Господь однажды не призвал её, и она отлетела в мир иной спокойно и тихо, во сне, оставив после себя нечто большее, чем кров и почтовый ящик, куда приходили письма отца: на её похоронах я познакомился с Евой.

Несуразная курносая девочка, довольно маленькая для своих настоящих лет, с выгоревшими волосами. Она вышла на крыльцо промёрзшей веранды, где был выставлен гроб с покойницей, и, ссутулившись, села, обнимая лохматого крупного пса. Видимо, ей было не впервой высказывать свои мысли животным. Меня она не заметила и потому преспокойно что-то вещала псу про свою почившую бабушку, которую она даже толком не знала.

Бабушка была древняя старуха, в её доме скопилось множество хлама. После похорон всё решили по-быстрому сжечь… «И сам дом, наверное, годится уже только под снос», – так эта Ева рассуждала вслух.

Яркие и острые лучи ноября – последние солнечные дни перед долгой зимой – освещали её юную светлую кожу. Я не знал, как реагировать на её присутствие. Девочка мне показалась милой, понравилась, но до чего же странно она была одета!.. Поэтому я лишь ухмыльнулся, когда заметил её.

Она была в дурацких старомодных шерстяных колготках, голубой кофточке с мелкими красными цветами и совершенно дурацкой тёмно-синей юбочке в клетку, у которой висели сбоку на цепочке дешёвые металлические побрякушки – звёзды и полумесяц, на ногах надеты синие полуботинки из валяной шерсти. А в волосах – тёмно-синяя лента. Её внешность казалась скорее странной, чем красивой. И уж, конечно, абсолютно не шла ни в какое сравнение с девицами её возраста.