Москва – София

Костик настроил микрофон, Яна водрузила на голову чудовищную маску и пошла прямо к обвешанной гильзами свистунье – брать интервью.

Зарядивший было мокрый снег вдруг прекратился, тучи сдуло ветром, и центр города Перника залило свежим южным солнцем.

Яна была абсолютно счастлива.

Мягкий пасс

Вообще, Крис приехал в Хисаря топиться. Точнее, не так. Начнем с начала.

Одним пасмурным йоркширским утром Крис взял большой черный пакет для мусора, собрал в него сорок восемь пустых пивных бутылок, нестройной кучкой толпившихся на заднем дворе, кинул в рюкзак две пары трусов, футболку и штаны, запрыгнул в свою старенькую хонду и рванул через Европу.

Надо сказать, что главным эмоциональным спонсором рывка Криса в пространстве выступил Лорин инстаграм, отписаться от которого Крис просто не мог. Пару раз он заносил палец над волшебной кнопкой «Unfollow», у которой была возможность подарить ему если не забвение, то, по крайней мере, относительный покой, но нажать не получалось.

Лора ушла месяц назад, его университетская sweetheart, первые серьезные отношения, которые каким-то непонятным образом растянулись почти на 9 лет.

Уход от Криса очень шел Лоре – она скинула пару килограмм, покрасила волосы в бодрый розовый и завела роман с болгарином. Крис, наоборот, подурнел – месяц сидения в четырех стенах на куреве, пиве и ненависти придали его типично-невыразительному британскому лицу совсем уж некрасивый трупный оттенок.

Ненавистный болгарин неделю назад увез Лору на историческую родину, и ее инстаграм пестрел живописными видами балканских природ и бесконечными фото из разнообразных едален. На всех фото Лора поблескивала сытой кошачьей улыбкой, и не было никаких сомнений, что отпуск проходил отлично.

Одним пасмурным йоркширским утром, когда Крис в сотый раз просматривал ее фотографии, внутренний голос сказал ему, что надо ехать. Крис не спросил у внутреннего голоса о цели своего визита в Болгарию, а если бы и спросил, вряд ли бы у голоса в тот момент нашлось логическое объяснение.

Голос погнал Криса на паро́м, затем через Францию, Италию, Хорватию, с остановками в дешевых отелях, с днем, потраченным в Белграде – но нет, Белград был не тем, Крису наплевать было на сияние Дуная в дрожащий от жары полдень, на огромные плескавицы, посыпанные сырым луком, на то, что это был его первый в жизни настоящий европейский трип. Его гнало дальше, в места, отмеченные геолокацией Лориного айфона.

Хисаря – местечко, в котором Лора провела несколько дней неделю назад, и из которого успела уже уехать к Черному морю, располагалось в самом центре страны, окруженное благостным ничем. Слева были выжженные августовские поля, справа – тоже, наверху на скрипяще-голубом небе топорщились внушительные крахмальные облака, а посреди расположилась шикарная конюшня, манеж для выездки лошадей, и обслуживающий лошадиных энтузиастов отельный комплекс с бассейном.

Крис оставил машину на парковке, оплатил на рецепции номер на три ночи (именно столько, судя по его инстраграмному расследованию, провели здесь Лора с ненавистным), и залег у бассейна.

Загорать он не любил – бледная кожа немедленно сгорала до вареного рака, плавать не умел – так и не смог преодолеть детскую боязнь воды. Оккупировавший дальний шезлонг в самой тени, и лежащий на нем в футболке, джинсах и кроссовках, Крис ловил на себе любопытные взгляды раздетых отдыхающих.

Решение топиться пришло к нему на четвертой бутылке заказанного из бара у бассейна пива. Оно казалось простым и каким-то правильным. Решение внутреннему голосу подсказал круглый болгарский мужчина, игравший с двумя своими не менее круглыми сыновьями в бассейне. Они кидали друг другу мяч, пытаясь отбивать его ладошками, по-воллейбольному, и иногда у них получалось сделать десять, даже пятнадцать пассов друг другу, не роняя мяч. Мальчишки, – им было лет восемь-десять, – принимали передачи от папы, который с плавной, завораживающей грацией, свойственной иногда полным людям, подбрасывал мяч в воздух и направлял его к сыновьям мягким движением кистей рук.

Крис, которого мутило от запаха собственного пивного дыхания, подумал, что он не может существовать в одном мире с этим плавным мужиком. Точнее, мысль прилетела к нему мягкой подачей и сама медленно покатилась по расплавленным от жары, алкоголя, и долгого переезда пространствам Крисовой головы. Она столкнулась с другой мыслью – о том, что он не может существовать в одном мире со ставшей вдруг такой счастливой без него Лорой с рукой ее нового болгарского бойфренда на талии. Да-да, фото от третьего августа в этом самом бассейне, в купальнике, который они покупали вместе еще в мае. Две мысли столкнулись и издали глухой звук. Из звука родилось понимание – надо.

Следующие несколько часов Крис лениво перебирал альтернативы. Он заказал еще пива. На голодный желудок голова плыла и пульсировала идеями. Есть же конюшни. Молодой житель Йоркшира затоптан жеребцом в болгарской деревне. Хороший заголовок, но где гарантии, что жеребец вместо этого не зашепчет ему в ухо мягкими влажными губами в надежде на несанкционированный сахарок?

Выпить еще пару бутылочек, сесть за руль, разогнать машину, и… Ну, во-первых, вокруг чисто-поле, ни скал, ни утесов, ни даже завалящего оврага. Хорошие шансы на выживаемость. Во-вторых, старенькая хонда все равно не разгоняется до нужных скоростей. Нет гарантий, совсем нет гарантий.

Бассейн перед Крисовыми глазами жил своей циклической жизнью. Включались и выключались джакузи на входе. Подводные лавочки, из которых на бедра и животы сидящих вырывались потоки пузырей, заполнялись парочками и болтающими старушками, потом пустели, потом заполнялись снова. Дети сигали с бортиков, мамы купали младенцев, потом все отлеживались на шезлонгах, отъедали животики, отчитывали мозги, чтобы устать от жары и опять запрыгнуть в холодное голубое, затем замерзнуть через двадцать минут в воде, выползти наружу, и так опять и опять.

Только Крис оставался в статике, лежал в своих плотных джинсах, прилипал потной спиной к плетеной пластмассе лежака, цедил пиво, умирал, мучительно умирал от одиночества и от жалости к себе. От того, что его бросили, и он совсем никому стал не нужен в свои двадцать девять, даже себе самому. От того, что он приплелся сюда вслед за Лорой, от того, что бессмысленно гнаться за ней, нагонять ее на море, бить морду ненавистному новому. Все равно она ушла. Бросила, несмотря на девять лет, несмотря на то, что было скучновато, но неплохо же, Лора, неплохо! Несмотря на то, что он ее любил, а ей вот так вот просто захотелось поменять свою жизнь. Ему, может, тоже захотелось поменять свою жизнь на нежизнь. Имеет право.

Значит, все-таки, бассейн. Заплыть на глубокую часть, а дальше – дело за Крисовым неумением плавать. Главное, не закричать, не начать звать на помощь, а там организм сам опустит его на дно. Есть гарантии, есть.

Крис долежал до заката, плюс еще две бутылки, ага, косись-косись на меня, бармен, за все заплатил, поэтому нечего коситься. Долежал до того, когда последние купающиеся замерзли, наконец, и ушли ужинать. Слился с пейзажем так, что его даже не заметил пришедший на смену отдыхающим уборщик. А если и заметил, то ничего не сказал.

Из отельного ресторана начали доноситься звуки голосов, звон тарелок, громкая музыка. В бассейне включилась подсветка – фиолетовые и голубые подводные фонари.

Крис поднялся, наконец, с лежака. Его шатало из стороны в сторону. В голове не было никаких мыслей, все мысли закончились и растворились в пиве, осталось только радостное спокойствие.

Не раздеваясь, Крис начал заходить в бассейн.

Шаг, два, три, вниз по ступенькам. Вода холодная, но ему прекрасно, он перегрелся, а сейчас остынет. Навеки. Ха-ха. Заткнись ты, внутренний голос! У нас тут серьезное дело.

Так, значит, еще пару шагов, вода уже по грудь, выходим из грудничковой зоны во взрослые воды. Теперь можно и поплыть. Доплыть до глубокой части он может. По-собачьи, барахтаясь, еле-еле преодолевает эти метры. Уже устал. Отлично! Есть, есть гарантии!

Вот теперь, теперь достаточно глубоко, уже нет сил барахтаться, теряется равновесие, как хорошо, что он не умеет плавать. Крис задирает голову, над головой черное небо и звезды какие-то мелкие на нем, некрасивые, не жалко, ничего не жалко оставлять, ни куцые звезды, ни Лору с ее новыми розовыми волосами и новой жизнью, никакого больше инстаграма, никакого больше вообще ничего, хватит!

Крис перестает барахтаться, расслабляет уставшее тело и уходит под воду.

Крис расслабляет уставшее тело и уходит под воду, но вода-то никуда не уходит, она ему по подбородок. Он стоит на цыпочках, прекрасно ощущая кроссовками дно.

Крис делает пару шагов вглубь, но глуби нет. Становится только мельче. Влево? Вправо? Теперь опять по подбородок. Крис мечется по кругу, пытаясь потерять из-под ног дно, но вместо этого замечает стоящий на бортике треугольный знак. На нем краснеют цифры 1.70.

Крис вдруг понял, что замерз. Холод быстро выбил из головы забродивший там на жаре алкоголь. Зачем-то поплелся, перебирая кроссовками по дну и слегка подпрыгивая в водной невесомости, в сторону подводной лампы.

Замер прямо над, и руки окрасились в фиолетовый. Было красиво. Он смотрел на свои длинные кривоватые пальцы и думал о том, что нельзя быть таким идиотом.

Крис подогнул колени и зачем-то опустился под воду. Моргнул два раза в лиловую хлорку бассейна, и вернулся на поверхность. Правое ухо немедленно заложило.

Крис запрыгал на левой ноге, отталкиваясь от кафельного дна, затряс головой – ничего. Запрокинул голову вверх, и тут с глухим хлопком ухо отпустило.

Это внутренний голос, обретя, вдруг, давно утерянную полноту, подал Крису мягкий пасс плавным движением кистей.

Над бассейном в глубоком болгарском небе ярко сияли звезды.

Сорок сороков

Из пены уходящего потока

На сушу тихо выбралась любовь

И растворилась в воздухе до срока,

А срока было сорок сороков. 

Владимир Высоцкий

Почему-то все пропустили момент, когда Русский купил последний дом по улице Росица. Баба Йорданка, соседка из предпоследнего дома по улице Росица, все ломала голову, как так произошло. Дом 22, на самом краю улицы, стоял закрытым с середины нулевых. Когда-то она хорошо знала его владельцев, семейство бездетных старичков Стоевых, но Стоевы умерли в девяностых, дом переходил от одного наследника к другому, потом его продали каким-то третьим, совсем не связанным с семьей людям, а те в него так никогда и не въехали. Те люди жили, вроде бы, в Софии, баба Йорданка видела их раз или два за десять лет, попыталась было как-то по-соседски завязать разговор, но столичные с ней особо разговаривать не захотели, вежливо ответили на пару вопросов, и уехали.

А теперь вот дом продали Русскому, и он тихо, ни с кем не познакомившись, не поздоровавшись, въехал, да и зажил. Сначала баба Йорданка заметила свет в окошке, думала, софиянцы вспомнили про свой дом, приехали в порядок его привести – хоть он и стоял без жильцов, а был, все же, живой, из дерева и камня, и как все живое нуждался в заботе. За домом давно никто не приглядывал. Может, он и гнить уже изнутри начал, кто ж знает.

Но свет в окошке оказался вестником прибытия нового хозяина. Переезд Русского легко было пропустить – никаких грузовиков, никаких уже с утра пьяных грузчиков, вытаскивающих кремовый диван прямо в весенние грязи, никакого шума. Он приехал налегке. Приехал, включил свет и начал жить.

Баба Йорданка впервые увидела нового соседа на третий день после того, как в окнах снова зажегся свет. Она курила у себя в саду, сидя на скамейке под айвовым деревом – в самом своем любимом месте. Ее участок от соседского отделял совершенно номинальный забор – погнувшаяся под тяжестью многих зимних снегов металлическая сетка. Сосед появился на крыльце дома внезапно – вынес из дома стул, и устроился на нем – тоже покурить. Он был молодой, лет тридцать пять, не больше, в джинсах и сером свитере, без куртки. Сама Йорданка куталась в три слоя – кофта, еще одна кофта и непродуваемая куртка-штормовка, которую в том году привез из Англии сын. Было начало марта, и хотя вся зимняя хмурь уже оттаяла и потекла, воздух был сырым и холодным.

– Здравей! – помахала рукой баба Йорданка.

Мужчина дернулся, не ожидал. Йорданка помахала еще раз. Тот неловко махнул в ответ.

– Как се казваш? – крикнула она ему.

– Извините, я не говорю по-болгарски, – замявшись ответил мужчина.

– А-а-а-а, значит, русский! – баба Йорданка в школе была отличницей, а потом долгие годы работала в приморском туризме. Русский она помнила хорошо. – Как зовут?

– Андрей.

– А я Йорданка!

Андрей нервно кивнул, и немного отвернулся в сторону на своем стуле. Затянулся. Баба Йорданка не удивилась, русских на своем веку она перевидала достаточно. Братушки –братушками, а все-таки люди северные, закрытые.

– Если что, заходи! Не се притеснявай. Не стесняйся! – баба Йорданка докурила, кинула бычок в алюминиевую банку из-под горошка, которую она проволокой примотала к айвовому стволу, и пошла в дом. Зоопарк в лице двух котов – Копара и Магданоза, Укропа и Петрушки, – был некормлен, магазинных кормов на два вечно голодных рта не напасёшься, поэтому пора было готовить им ежедневную мясную кашу. Тем более, хоть и в три слоя с английской штормовкой, а холодно. Закрывая за собой дверь в дом, она увидела, что Русский смотрит ей вслед.

– Странно все-таки, – подумала баба Йорданка. – Зачем он сюда?

По иронии, сама баба Йорданка вернулась в родную деревню к корням, родительским могилам и семейному гнезду тогда, когда семьи, по сути, не стало. Муж Светльо умер в пятьдесят пять от инфаркта, просто не проснулся утром, и все. А сын, невестка и совсем обританившиеся на далеком туманном острове внуки приезжали навещать раз в год.

Тогда-то и было решено сдать квартиру в Варне у моря, в которой они со Светльо прожили без малого тридцать лет, и перебраться подальше от тяжелых приморских зим с пронизывающим до костей ветром обратно в родные горы, в деревню недалеко от города Враца на северо-западе Болгарии. Сын помог отремонтировать основательно приунывший за время со смерти ее родителей дом, и Йорданка зажила не то, чтобы счастливо, но, в общем-то, неплохо. Грех жаловаться. За десять лет она обзавелась своим маленьким зоопарком, задружилась с соседями, половину из которых знала еще с детства, и проводила свои дни спокойно – читала книги, смотрела телевизор, научилась даже пользоваться интернетом и смотреть интересное на ютьюбе, получала пенсию и ежемесячные деньги от сына, иногда заводила старый фольксваген и ехала за покупками во Врацу.

Новых людей в дереве было мало. Либо приезжали как Йорданка – доживать спокойную старость, либо, но это редко, семьи из Врацы покупали здесь старые дома или строились заново – тут земля стоила совсем копейки, можно было себе позволить. На улице Росица таких новичков не было. Иностранцы сюда вообще не приезжали. Они покупали дома либо у моря, либо рядом с горнолыжными курортами. Бывали, правда, редкие случае, когда англичане покупали дома в деревнях вроде Йорданкиной, но на север они почему-то не залезали, оседая либо в центре страны, либо на юге, ближе к Греции.

Удивительным было и то, что Русский приехал один. Одиночки обычно перебирались в крупные города, в Софии, например, был настоящий бум эмигрантов со всей Европы. Йорданка слышала от сына, что каким-то образом в Болгарии был отличный интернет – самый дешевый и быстрый в Европе. Как он работает она не понимала, но слышала, что в столицу перемещают свои офисы крупные европейские компании, и привозят за собой много молодых и активных айтишников. Сын Йорданки тоже был программистом и она втайне надеялась, что он на волне этого бума вернется на родину и привезет детей – зоопарк зоопарком, а внуков никакие коты, пусть даже самые замечательные, не заменят. Но невестка хотела продолжать жить в Бристоле, а дети ходили в английскую школу и болгарами себя почти не считали. В общем, возвращение семьи на родину происходило исключительно в Йорданкиных мечтах. Они, правда, тоже ее звали в Англию. Сын – потому, что скучал без матери, невестка, на счет которой баба Йорданка не питала никаких иллюзий, – потому, что няня стоила дорого. Но Йорданка отнекивалась, говорила, что умирать хочет только на родной земле. Не то, чтобы она это планировала вскорости делать, но эту их Англию с бесконечной мелкой моросью и конскими ценами на невкусные продукты она на дух не выносила.

В деревни, если уж добирались до деревень, иностранцы обычно приезжали семьями – поднимать дом, растить детей на свежем воздухе, экономить понемножку на продуктах, может, даже выращивать в огороде что-то свое. А вот что в селе было делать одному Русскому в старом неремонтированном доме – это был вопрос интересный.

Готовя зоопарку мерзкого вида, но полную всяческих полезностей мясную кашу, баба Йорданка сама себе улыбалась.

– Ну что, обормоты? – обращалась она к внимательно следящим за ее кастрюльными манипуляциями котам. – Бабка-то ваша детективов перечитала.

Йорданка действительно очень любила детективы. С тех пор, как сын с трудом научил ее закидывать файлы на электронную книгу, у нее появилась возможность читать всё, чего душа пожелает. Йорданкина душа иногда желала и классику – месяц назад она перечитала читанную раз в юности Госпожу Бовари, но больше хотелось чего-то легкого, но увлекательного. Детективы для этого подходили идеально. Баба Йорданка не делала особых различий и читала как классику жанра – Кристи и Сименона, так и современных детективщиков, русских в том числе.

Конечно, ее напитанное детективами воображение тут же выдало пару увлекательных объяснений появления загадочного Русского в соседнем доме. Должник, скрывающийся от кредиторов? Бандит, убегающий от разборок двух враждующих группировок? Убийца, схоронившийся от разоблачения в болгарской глуши?

– Перечитала, точно вам говорю! – баба Йорданка начала раскладывать готовую кашу по мискам, и Копар и Магданоз, прекрасно зная, что каждый получит поровну, все равно, азарта ради, затолкались вокруг ее ног, тыча носами в руки и мешая уравниванию долей.

На злодея Русский был не похож. Да, смурной, но так они все такие. Какой-то облезлый, правда, как кот помойный. Неприкаянный какой-то. Может, вообще он из другого жанра. Любовный роман, например. Лечит разбитое сердце в заброшенном доме. Или вообще художник какой-нибудь. Или, еще лучше, писатель. Приехал за вдохновением в балканские горы. Все может быть.

Бабе Йорданке было очень любопытно. Очень. Вечером она решила, что с утра испечет баницу и пойдет угостить соседа. Проявит балканское гостеприимство, а заодно, может, чего о нем и узнает. Как-никак, завтра вечером было очередное заседание, как называл это муж одной из участниц, «говорильни». Собрания кумушек-подружек из двух домов на улице Росица и одного дома на улицу выше, с Теменужки, за бокалом вина и хорошей сплетней. «Говорильня» происходила каждую неделю, хозяйки менялись по кругу, и завтра как раз была Йорданкина очередь принимать гостей. Те наверняка уже заметили появление нового соседа, и разочаровать приятельниц баба Йорданка уж точно никак не могла. Ну, или, по крайней мере, такое оправдание она для себя выбрала.

***

Йорданка проснулась, как всегда, рано, около шести утра. Разбудили разбойники-коты, а если бы и не разбудили, все равно бы сама встала чуть свет. Она сделала себе кофе, крепкого, без молока, нарезала белого сыра сирене, вывалила с ним рядом в тарелку немного лютеницы – овощной заготовки, банками с которой полнился погреб. Отщипнула от вчера испеченной белой булки, обмакнула в лютеницу, заела сыром. Вкусно. Дожевав свой почти бутерброд, она взяла чашку с кофе и вышла в сад, встала на свое место у айвы, закурила. В соседском доме было тихо, как будто никто в него и не въезжал.

Первая сигарета была самой лучшей, от нее слегка кружилась голова, и баба Йорданка играла с собой в игру. Она закрывала глаза, вдыхала едкий дым, и представляла, что будто бы никто не умер. Родители живы и Светльо, и даже ее бабка и дед, рожденные на самой заре прошлого века. И все сидят на веранде за длинным деревянным столом, едят, пьют ракию, громко о чем-то говорят. А еще приехали живые, приехал сын с невесткой, а вокруг стола бегают с деревянными палками младшие внуки, играют в свою детскую нестрашную войну. В этой ее мечте все были счастливы, живым и мертвым было хорошо друг с другом. Потом Йорданка открывала глаза, и, глупо, но каждый раз на всякий случай оборачивалась назад, вдруг сбылось? Вдруг сидят? Но веранда каждый раз оказывалась пустой, а длинный, рассохшийся от летней жары и зимней сырости обеденный стол давно был накрыт несколькими слоями клеенки – чтобы совсем не развалился.

Баба Йорданка позволяла себе такую блажь только раз в день, за утренней сигаретой. Она знала, что даже если бы вдруг эта утренняя магия сбылась, никакого «всем хорошо» не получилось бы. В ее когда-то большой семье, как, впрочем, в любой нормальной семье, все поколения всегда друг на друга обижались, скандалили, спорили до хрипоты, и в тайне считали себя правыми.

– Ну ладно, – вслух сказала баба Йорданка. Чем старше она становилось, тем нормальнее казалось разговаривать с окружающим миром, и не только с его животными проявлениями в виде наглых котов, а вообще с тем, что вокруг. – Пора и честь знать.

На кухне она взяла поставленные с вечера размораживаться листы теста фило, разложила два листа на глубокий противень, выложила сверху белый сыр сирене, потом еще два листа теста, сыр, тесто, сыр, пока не закончились все листы. Нарезала слоеную конструкцию на квадраты, растопила в микроволновке сливочное масло, полила им баницу. Взбила венчиком яйца с молоком, молоком, правда пришлось поделиться с бандитами. Каждому в свою мисочку по разным углам кухни – за молоко они были готовы продать все полагающиеся им девять душ с родной матерью в придачу.

Йорданка подняла противень, потрясла его, чтобы молочная заливка проникла во все разрезы. Баница была первым, что она научилась готовить еще совсем девчонкой. Сначала помогала бабушке, потом бабушка просто следила, а девятилетняя Йорданка делала все сама. Тогда поднимать противень было тяжело потому, что в маленьком теле не хватало силенок. Потом она о противне даже не задумывалась, все делалось на чистом автоматизме. А сейчас, вот она, вечная рифма молодости и старости, опять стало тяжело.

– Грех жаловаться, – подумала баба Йорданка, задвигая противень в нагретую духовку. – Господи, если ты слышишь, не слушай. Всем довольна, все в порядке.

Тело бабы Йорданки было к ней относительно милосердно. Никогда не сидевшая на диетах, не толстая и не худая, крепкая, она дошла до пожилых лет в хорошем здоровье. Иногда, особенно в сырую погоду, болели суставы и голова тяжелела на смену погоды, но, в целом, особенно в сравнении с вечно разваливающимися как невесты Франкенштейна соседками, тело было к ней милосердно и не предавало.

Пока пеклась баница, баба Йорданка переоделась – из домашнего спортивного костюма в джинсы и шерстяной свитер, расчесала свое когда-то густое, а сейчас заметно поредевшее каре и даже накрасила губы приличной пыльно-розовой помадой, купленной месяц назад в одну из вылазок во Врацу. Она сама не знала, зачем. Деревенская жизнь сильно отличалась от городской, здесь зайти к соседу со свежей выпечкой было совершенно нормальным делом, но это же был Русский, у них так, вроде бы, было не принято. Культурные различия не могли остановить Йорданкино любопытство, но, по крайней мере, придали ему более цивилизованную форму.

Йорданка дождалась одиннадцати – ее сын был типичной совой, в детстве разбудить его в школу было практически невозможно, а по выходным он вообще спал до часу-двух. Покойный Светльо, как и она, был жаворонком, но после нескольких лет бесплодных попыток переучить сына, они оба плюнули, и прочно выучили, что бывают люди, для которых утро никогда не доброе, поэтому легче их просто оставить в покое и дать добрать нужный организму до– и послеполуденный сон.

Она выложила баницу на деревянную разделочную доску, накрыла полотенцем, и отправилась в гости к Русскому. На ее стук долго никто не открывал, потом где-то в глубине дома послышалось шевеление, зашкрябало отдвигаемым стулом или креслом, зашаркали по полу шаги.

Русский открыл дверь. На нем был тот же свитер, что и вчера, те же джинсы, только видно было, что он плохо спал – под глазами были темные, куда-то в нездоровый фиолет круги. Он, вообще, выглядел не очень – худой, как будто кем-то где-то забытый, как будто долго лежал на каком-то заброшенном складе, а сейчас, волею судеб, впервые вылез на свет Божий.

– Да? – в его голосе была хрипота только что проснувшегося человека. Неужели так и спал, в одежде?