Москва – София

– Доброе утро, Андрей, – улыбнулась Йорданка. – Надеюсь, я тебя не разбудила?

– Нет, нет, что вы, – быстро промямлил мужчина. Было видно, что врет, разбудила. Но, по крайней мере, вежливый.

– Я тут приготовила баницу, знаешь, что такое баница? Принесла тебе на завтрак. Тут в селе магазин небольшой – так, если молоко кончится, купишь, а вот за большими покупками надо ездить во Врацу. Я в субботу поеду, если хочешь, присоединяйся.

– Спасибо.

«Спасибо» прозвучало неопределенно. «Спасибо, да»? Или «Спасибо, я как-нибудь сам»?

– А баница свежая, я сыр, когда не ленюсь, на ферме у Груйчо беру, козий сирене не люблю, очень уж козлом воняет, а вот коровий у него отлично получается.

Она протянула Русскому доску с баницей, тот взял кусок, медленно откусил, пожевал.

– Вкусно, спасибо.

Они замерли на крыльце – медленно жующий Русский и баба Йорданка с тяжелой разделочной доской-подносом. Он дожевал, явно хотел взять второй кусок, но стеснялся.

– Знаешь, я тебе оставлю баницу, хорошо? Ты только приехал, готовить, наверное, пока не хочешь. Пусть будет. У тебя холодильник-то работает?

– Да. Спасибо.

Русский неуверенно взял у Йорданки разделочную доску, да так и замер с ней в руках.

– Доску, если хочешь, вечером занеси. Или я завтра сама зайду. Да?

– Хорошо. Спасибо.

– Ну, тогда, до свидания, Андрей. Если вдруг что надо будет, ты заходи. Стучи, не стесняйся.

Йорданка постояла еще пару секунд, вдруг Русский все же сообразит пригласить ее внутрь, но тот так и стоял молча как приклеенный, смотря куда-то поверх Йорданкиной головы.

– Ну и черт с ним, – думала баба Йорданка, закуривая сигарету по пути с соседского участка к своей айве. Ей было обидно, что не получилось проникнуть в дом, глянуть хоть глазком на то, как обустроился немногословный сосед, но она не сдавалась.

То, что никакую доску он сам ей не принесет, было понятно. Но это значило, что у Йорданки будет повод зайти к нему на следующий день, а там, авось, тот догадается и чаем угостить. Болгары чай пили редко, но Йорданка знала, что русские пьют его литрами и гостям предлагают в первую очередь.

– Может, действительно, убийца какой? – подумала она, туша бычок о стенки алюминиевой банки.

Хотя, вряд ли. Больно уж он хилый был, этот Русский. На такого дунешь, сломается. И глаза у него были не убийцы, а, скорее, жертвы. Очень усталые глаза.

***

Баба Йорданка сама не заметила, как пропустила момент, в который стала бабой. То есть, момент был как раз очевиден – рождение в далекой Англии первого внука, но вот когда точно окружающие начали звать ее не просто Йорданкой… Может, дело было в Светльо – он мечтал о внуках, и как только, всего за пару лет до смерти, получил весточку о рождении первого, гордо стал прибавил к имени статус – Дядо Светльо. Ну и ее, видимо, стали называть бабой за компанию. А потом и сама она привыкла, и начала представляться молодежи «бабой».

Йорданка старалась не думать о возрасте. Светльо всегда говорил, что с его-то богатырским здоровьем точно доживет до девяноста. Йорданка на него шикала – не говори «точно», «точно» только наверху знают. И оказалась права. Поэтому сама она далеко идущих планов не строила – незачем.

А вот кто точно никогда не называл ее бабой, потому что сами были точно такими же, так это ее подружки-соседки, те самые, что в тот вечер собрались у нее на вино с закусками и сплетни. Стефка и Биляна. Стефка, как и Йорданка, вдова, Биляна – при муже, добродушном толстяке Георгии.

Со Стефкой, которую Йорданка не видела на момент переезда лет сорок, хотя и знала почти с рождения, они сошлись сразу. То ли воспоминания о проведенных вместе бесконечных – как это только бывает в детстве – летних днях, то ли общее недавнее вдовство, но они стали близкими подругами. Виделись они часто, пару, а то и тройку раз в неделю, иногда выбирались на длинные прогулки. Детей у Стефки не получилось, поэтому после смерти мужа ей было совсем тяжело, и возвращение Йорданки она восприняла как дар Божий. Стефка была религиозна, работала на непыльной работе в местном почтовом отделении, а в свободное время помогала в местной церквушке и разводила снаружи и внутри своего дома цветы, лианы и совсем уж непроизносимые экзотические растения. В зелени она разбиралась не хуже ботаников, знала даже латинские названия и все время что-то вдохновенно пересаживала, окучивала и удобряла, в общем, с удовольствием облагораживала свой и соседские участки. Она все подбивала Йорданку устроиться к ним на почту на работу. Деньги там платили копеечные, а вот рук свободных всегда не хватало, поэтому пенсионеркам там были рады. Йорданка и сама подумывала выйти от скуки на работу, но Стефкин вариант с почтой не рассматривала – хоть Стефка и была ей теперь самой близкой подругой, болтать она любила так, что через пару-тройку часов с ней рядом начинала раскалываться голова. Поэтому Йорданка, при всей любви к приятельнице, находила все новые предлоги не становиться ее коллегой, но Стефка если и обижалась, то только для проформы. На Бога, внезапно принесшего ей утешение в лице подруги детства, вернувшейся из приморской Варны в родное село, роптать, по Стефкиным понятиям, было грешно.

Другая соседка – Биляна – была простой, приятной женщиной лет на шесть лет младше Йорданки и Стефки, у нее было четверо взрослых детей, из них только одна жил в Софии, других разбросало по всей Европе – Испания, Голландия, Майорка. С Биляной у Йорданки было абсолютное душевное единение по вопросу эмиграции младшего поколения. Помимо этого, поскольку обе они любили готовить, а Интернетом из них свободно владела только Йорданка ( Биляна технологии не любила и осваивать не желала), Йорданка периодически приносила соседке новые рецепты выпечки, которые они обсуждали, усовершенствовали, а потом и пробовали под хороший крепкий кофе, который Биляна варила мастерски.

– Может, он алкоголик? Или наркоман? – предположила тем вечером Биляна, разливая по Йорданкиным красивым, когда-то купленным на годовщину свадьбы хрустальным бокалам, которые она никогда не жадничала выставлять для гостей, красное вино.

– Ну почему сразу наркоман, Билянчо? – удивилась Стефка. Она по умолчанию всегда думала о людях хорошее, поэтому часто разочаровывалась, но на разочарованиях не обжигалась, веря в то, что в каждом есть искра Божья, пусть в некоторых и довольно далеко упрятанная.

– А что ты думаешь? Когда Слави в школу еще ходил, у них один мальчик в двенадцатом классе подсел. И никто ничего не знал долго, просто тот странный стал, агрессивный. А потом чуть от передоза не умер. Слава Богу, родители из отпуска с моря раньше вернулись, откачали.

– Этот не агрессивный, – возразила Йорданка. – Просто неприветливый.

– Может, он олигарх? – предположила Стефка. – Скрывается от преследования властей. Потому и неприветливый такой. Я слышала, у них Путин лютует, своих по тюрьмам сажает.

– Стефи, какой, прости Господи, в нашей дереве олигарх? – засмеялась Йорданка. – Олигархи их покупают виллы на побережье, чтобы гражданство Евросоюза получить. Там с полумиллиона, вроде, евро по недвижимости дают. А этот домишко он тысяч за десять купил, максимум. Левов, а не евро. Сколько, ты думаешь, наше барахло стоит? Не много, дорогая, не много!

– А твои детективные версии, что ли, лучше? – парировала Биляна. – Так мы до второго пришествия гадать будем. Почему бы тебе у него не спросить?

– Что ж, прямо так в лоб? Это мы тут, кошелки старые, друг про друга все знаем. А тут, все-таки, новый человек, иностранец. Вообще, может, первый раз в Болгарии. А тут мы с перекрестным допросом. Некрасиво как-то.

– А ты сама-то что думаешь, умная ты наша?

– Я думаю, только не смейся, с этим Русским как с котами надо. Брать прикормом.

– Что, молочко ему будешь в блюдце на крыльцо приносить? – развеселилась Биляна.

– Или сухого корма в миску насыплешь? – подхватила Стефка.

– Ну, молочка не молочка, а выглядит он, знаешь, так, как будто неделю голодал. Олигарх, ага, конечно. Испеку ему завтра козунак если яиц хватит, продолжу его знакомство с болгарской кухней. Так, глядишь, прикормится, поразговорчивее станет.

– Ох, не хватает тебе, Йорданка, мужика, – поддела ее Биляна. – Все накормить кого-то тянет.

– Скажешь тоже, мужика. Мужиков мне точно больше не надо, мне вон этих двоих, – Йорданка кивнула на развалившихся на кушетке и сладко сопящих друг другу в животы котов, – с головой хватает. Внуков мне не хватает, вот чего.

– И не говори, – вздохнула Биляна. – Мне Слави обещал маленького на лето привезти, но не знаю, отпустит ли эта его Урсула. Такая она непостоянная, тьфу ты. Испанка, одно слово. Вот ветер в голове куда-то подул, все, передумала. Еще раз подул, что-то третье вдруг сообразила. А Слави ни с кем ссориться не хочет, все, значит, обещает.

Разговор тут же перетек в благодатное русло обсуждения плохих невесток, разлили потихоньку вторую бутылочку вина. Открыв холодильник, чтобы подрезать на тарелку сыра и колбас, Йорданка отметила, что яиц, вроде бы, на завтра хватает.

***

Назавтра был козунак – сладкая сдобная булка, еще через день тиквенник, потом толумбички – продолговатые кусочки теста в сахарном сиропе, вслед за ними шла оставшаяся со времен турецкой оккупации баклава, а за ней крем-карамел. Менялись вкусности в руках бабы Йорданки, но не реакция Русского. Он открывал дверь, говорил спасибо за вчерашнее – было вкусно, и спасибо за сегодняшнее, брал угощенье и не приглашал ее внутрь. Правда, на четвертый день – день толумбичек, Йорданке не пришлось напоминать ему вернуть вчерашнюю тару. Русский, видимо, заранее выносил Йорданкину посуду куда-то в прихожую, и там она ждала своего часа, за шесть дней окончательно установившегося в маленький ритуал. Каждый день в одиннадцать.

Йорданка могла бы, конечно, дать волю своему любопытству, надавить на Русского, заболтать его, просочиться вместе с потоком слов внутрь – это она как человек, проживший большую часть жизни при соц-бюрократии, прекрасно умела, но это того не стоило. На шестой день, отнеся ему очередной с утра приготовленный десерт, она даже подумала, что если вдруг в их маленькой свежеустановленной рутине что-то изменится, она не будет этому рада – Русский держал в себе тайну, а тайны, как известно, хороши только нераскрытыми.

А изменилось все на седьмой день. С утра Йорданка, покопавшись в интернете, разнообразия ради испекла настоящую русскую кулебяку с капустой – может, это и было тем, что изменило привычный ход вещей. Когда она, одной рукой придерживая поднос с дымящейся, только что из духовки, нарезанной на ровные квадраты кулебякой, постучала в дверь соседа, никто не ответил. За дверью было тихо, совсем тихо. Никто не двигал креслом, не шаркал к двери, даже не шевелился.

Баба Йорданка постояла так с полминуты, потом застучала сильнее, начала звать: «Андрей! Андрей! Сосед!». Никто не отозвался. Саданув, на всякий случай, еще раз по двери, она попробовала ручку – и та поддалась. Ее это не удивило – цыган в деревне почти не было, да и те были свои, знакомые, красть особо было нечего, все жили примерно одинаково, так что двери часто оставляли незапертыми.

Йорданка вошла в прихожую. По левую руку от нее у самой двери стояла деревянная скамеечка, на ней Русский, готовясь к ее приходу, оставлял посуду с предыдущего дня. Снаружи было пасмурно, накрапывал дождь, поэтому внутри было темно, сумрачно. Йорданка примерно помнила расположение комнат, никакой существенной перестройки со времен старичков Стоевых здесь не было. Она прошла по узенькому коридору, направо туалет и ванная, впереди гостиная. Ремонт так и остался с девяностых, обои отходили на стыках, деревянный пол скрипел под ее ногами. Единственное, что сделали нового промежуточные хозяева – вставили пластиковые окна, а так, казалось, дом в последний раз вдохнул где– то в девяностых, задержал дыхание, да так с тех пор и не выдохнул.

Баба Йорданка не закричала, когда увидела Русского лежащим на давно не мытом полу в гостиной. Он был даже не белого, какого-то серого, как половая тряпка, цвета. Рядом с ним валялась чашка, на полу остывало пятно пролитого чая.

– Только бы не холодный. Господи, только бы не холодный, – про себя попросила Йорданка. Самым страшным в уходе Светльо были эти первые минуты, когда он – свой, родной, ежедневный, а уже холодный.

Йорданка подошла поближе, присела рядом с Русским на корточки. Внимательно посмотрела на его тощую грудь под клетчатой рубашкой. Ткань пошевелилась. Дышит, слава Богу, дышит.

Она сразу позвонила в Скорую. Машина должна была приехать из Врацы, езды там было всего двадцать минут, и диспетчер строгим голосом сказала не трогать Русского до приезда бригады. Она нарушила этот наказ – села рядом на пол – от сиденья на корточках заболели колени, – и взяла Русского за руку. Рука у него была сухая и теплая.

***

Русский пришел в себя, когда машина скорой уже парковалась у его дома. Его губы задвигались, и Йорданка, наклонившись поближе, услышала:

– Уходи. Не надо. Уходи…

Когда врачи его осматривали Йорданка деликатно вышла в другую комнату. Это была спальня, и при одном взгляде на кровать было видно, что на ней спали прямо так, не расстилая, на выцветшем покрывале, укутавшись старым теплым пледом.

– Как же он тут живет, господи? Как бездомный, – подумала Йорданка.

Она уже решила, что в следующую свою поездку за продуктами во Врацу купит соседу постельное белье и какие-нибудь самые простые бытовые приборы. То, что он нуждался в заботе, было очевидно. Почему – было совершенно не понятно.

В коридоре послышались шаги, голоса и Йорданка вышла из спальни. Два доктора у двери снимали с ног одноразовые бахилы.

– А вы… вы куда? Вы уже всё? Вы его не заберете? – удивилась баба Йорданка.

– Отказ от госпитализации, – пожал плечами один из медиков.

– В смысле, отказ? Ему же плохо.

– Отказ пациента. Мы его стабилизировали.

– Так а что с ним хотя бы? Как лечить? Может, лекарства ему какие купить?

– Там, госпо́же, лекарствами уже бесполезно, – отозвался доктор помладше, за что немедленно получил от старшего чувствительный тычок под ребра.

– А вы, простите, кем ему приходитесь? – спросил старший.

– Соседка, – ответила баба Йорданка. – Он сюда неделю назад всего приехал…

– Ну вот, как соседка, сами у него и спросите, – отрезал врач. – И в следующий раз звоните не нам, а в его страховую. В конце концов, он не гражданин, тут по туристической визе, лечить мы его, в принципе, совершенно не обязаны. Первую помощь оказали, куда мы денемся, но дальше только по страховке.

– В смысле дальше… Если вы его стабилизировали, ему, значит лучше?

Младший врач только едва заметно пожал плечами, старший же решительно отправился на выход.

– Хорошего дня, – виновато улыбнувшись, пробормотал младший, и закрыл за собой дверь дома.

– Безобразие! – в сердцах вслух сказала Йорданка, и прошла в гостиную, посмотреть на стабилизированного Русского.

Тот сидел в кресле, укутавшись в плед. Чего-чего, а пледов после уютных старичков Стоевых осталось предостаточно. Он выглядел лучше, лицо было не такого землистого оттенка, но тени под глазами были резкие, почти черные, и нос выглядел каким-то особенно тонким – тронешь, сломается.

– Андрей, ты меня испугал, – баба Стоянка присела на кушетку напротив кресла Русского.

– Простите. Так получилось. Вы не должны были, конечно… Но раз уж… В общем, спасибо, что вызвали врачей.

– Они сказали в следующий раз звонить в страховку.

– Ну, да. Наверное.

– А он будет?

– Что?

– Следующий раз. Андрей, ты, если хочешь, чтобы я тебе помогла как-то… Если нужна помощь, ты говори. Человек человеку не волк. Здесь все всех знают. Все друг другу помогут. Ты не думай, раз в деревню приехал, что мы тут дикие. Ты сам-то откуда?

– Из Москвы, – еле слышно прошелестел Андрей.

– Ну хорошо, Андрей из Москвы. А я, как ты знаешь, баба Йорданка. Отсюда. Правда, почти всю жизнь в Варне на море прожила. Я сюда после смерти мужа вернулась. Век доживать. Ты-то сюда из Москвы чего приехал?

– Тоже.

– В смысле, тоже?

– Век доживать.

– Да ты шутишь, что ли? Даже не шути так. Тебе еще, небось, и сорока нет.

– Тридцать пять.

– Ну, Андрей из Москвы, тридцать пять лет, как это в этой… анимации вашей было? Карлсон… Мужчина в самом расцвете сил?

Андрей улыбнулся.

– Рак мозга.

– Что? – переспросила баба Йорданка.

– Рак мозга. Три месяца дали. Как раз по туристической столько подряд можно. Вот и доживу.

Баба Йорданка опустила глаза в пол. Вот тебе и детективный убийца, международный мафиози, скрывающийся от преследования. От такого не скроешься. Бедный, бедный мальчик.

– А почему сюда?

– Дед был болгарин наполовину. Тоже от рака мозга. Вот… я и решил, что умирать можно на дальней Родине.

– А в Москве как же? А как родители твои?

– Я им не сказал ничего. Я полгода знаю. Там неоперабельно, а они бы лечить кинулись, квартиру бы продали, зачем? Я им сказал, что купил дом тут, что поехал обустраивать. Я бы даже обустроил, деньги есть. Чтобы дача им после меня осталась. Но что-то не очень у меня пока получается.

– А жена у тебя есть? Детки?

– Девушка. Я с ней расстался. Тоже не сказал ничего. Не надо…

Йорданка замолчала. Она думала о том, что как бы ни хотелось, чтобы было иначе, а жизнь все равно иногда оказывается сильнее, чем отдельно взятая воля. Что Светльо, в общем, еще повело – уйти одномоментно, молодым, да, шестьдесят пять – вообще не возраст, но не таким молодым. И о том, что у Андрея красивые серые глаза, которые никому дальше не передадутся по наследству.

– Спасибо вам, – прервал молчание Андрей.

– Мне-то за что? – встрепенулась Йорданка.

– Что не стали ахать сейчас. И охать. И жалеть. Это очень… ценно для меня. Что не жалеете. И за сладости ваши спасибо. Вы не думайте, я все до крошки схомячил, очень, очень вкусно. Я так-то замороженной ерунды себе накупил, в микроволновке разогреваю. А вы мне каждое утро выпечку домашнюю. Я думал, я приеду, гулять тут начну, ну, дом, опять же подлатаю, но чего-то то ли перелёт так повлиял, то ли уже куда-то совсем туда все двинулось. Лежу целыми днями. Иногда почитаю или сериал посмотрю. А так больше просто лежу. Очень глупо, да? Я думал, приеду сюда, в горы пойду, буду на красоту смотреть. Ну, хочется, знаете, наглядеться перед этим самым. А вместо этого лежу как дебил.

Баба Йорданка поднялась с кушетки. Пока Андрей говорил, у нее в голове созрел план. Это был очень четкий, очень простой план. Наверное, ничего в жизни она не видела так четко, как то, что она должна сделать в ближайшие дни. Но первым делом надо разобраться с насущными проблемами.

– Андрей, ты полежи еще, если хочешь, отдохни. А я, я это… Я к тебе зайду через часик– два. Хорошо? Ты не против?

– Нет, заходите, конечно. Извините, Йорданка, а как вас по отчеству? Я знаю, у вас вроде не принято, но как-то мне неловко…

– Никакого по отчеству. Для тебя баба Йорданка. Понял?

– Понял, – улыбнулся Андрей и прикрыл глаза.

Йорданка тихо затворила за собой дверь, и быстрым шагом, почти бегом поспешила к себе домой. Пока она приготовит Русскому обед, нормальный человеческой обед, а не ту мороженую гадость, которую он в себя пихает, можно успеть позвонить Стефке, а потом и Биляне. Время у них еще было. Главное – его не упустить.

***

События следующих дней развивались стремительно, – баба Йорданка не помнила, когда в последний раз она была так занята. На следующий же день после их разговора баба Йорданка серьезно закупилась в большом городском супермаркете. Потом, загрузив холодильник Андрея едой, она выгнала его смотреть кино с ноутбука в маленькой гостевой комнате дома старичков Стоевых, и отдраила дом до блеска. Застелила постель, поставила в сервант новые, не сколотые по краям тарелки, застелила поцарапанный стол свежей скатертью.

Андрей попробовал, было, сунуть ей денег, но Йорданка отрезала:

– Маме своей оставь. У меня хватает.

Готовили они Андрею по дням. День – Йорданка, день – Стефка, день – Биляна. Они готовили рецепты своих бабушек, томили гюведже в расписных глиняных горшочках, фаршировали перцы и запекали ягненка. На улице Росица наступили разом все праздники – Рождество, Пасха, рыбное торжество Никулден. Андрей много не ел – не влезало, но по нескольку вилочек каждого блюда обязательно пробовал. Поначалу он ужасно протестовал, смущался, даже пробовал было поругаться с Йорданкой, но та была непреклонна. Три раза в день на пороге возникала одна из пожилых подруг и деликатно стучала в дверь. Андрей, хоть для виду и бурчал что-то об убийственном балканском гостеприимстве, был рад гостьям.

Йорданка помнила русский лучше всех, две другие подруги делали смешные ошибки в падежах и временах, но, тем не менее, старались поддерживать с Русским разговор как могли. Вскоре он знал абсолютно все сплетни о мелких интригах местного почтамта ( по словам Стефки, она была настоящим серым кардиналом и в жестокой подпольной борьбе за бесплатную кофемашину от муниципалитета ее отделение почти обошло конкурентов из соседней деревни) и о тяжелой судьбе болгарской матери, покинутой четырьмя неблагодарными детьми загибаться от тоски и одиночества ( тот факт, что Биляна проводила большую часть дня, вися на скайпе со всеми разъехавшимися по Европе отпрысками поочередно ей, конечно умалчивался).

Каждый вечер, независимо от того, чья сегодня была очередь готовить, Йорданка заходила пожелать Русскому спокойной ночи. И каждый раз она доводила Андрея до приступов искреннего, детского хохота, развенчивая тщательно плетеные подругами днем мифы.

Через неделю Андрей, то ли от домашней еды, то ли от искренней заботы, немного окреп, и они вышли на прогулку по деревне. Йорданка вела его по местам своего детства. В деревне мало что поменялось, и сарай дяди Румена с улицы Елша, тот самый, с крыши которого она в шесть лет свалилась и рассекла губу так, что пришлось ехать зашивать во врачанскую больницу, стоял себе целехонек там же, где и шестьдесят лет назад. Они зашли к Васьо, который разводил кур, и купили у него десяток яиц, зашли к Станке, которая варила лучшее в деревне вишневое варенье и к Радомиру, в чьем погребе всегда стояла внушительная батарея бутылок с домашней ракией. Она представила Русского своему маленькому миру, и мир принял его как своего. Как будто тот был не Русским, а самым что ни на есть своим, плотью от плоти, как будто купленный им дом старичков Стоевых дал ему новую принадлежность, новую пуповину, связавшую его с маленькой деревней в чужой далекой стране.

Еще через неделю, когда, наконец, окончательно распогодилось, Йорданка, Стефка и Биляна вывезли Андрея во Врацу. Это был красивый, расположенный в долине между горных хребтов городок, с чистым и просторным центром, по которому, как выразилась Стефка, Господь Бог счел бы грехом не прогуляться. Господь Бог также счел грехом не съесть по большому дюнеру в кафе на одной из центральных улиц, запив его бутылочкой холодного болгарского пива.

Подруги не договаривались о том, как себя вести с Андреем, какие слова подбирать и каких тем избегать, просто оно само так сложилось – жить, как будто страшного срока в три месяца нет. Как будто не было того обморока и не будет будущих. Как будто нет боли и страха, а есть только быстрая и буйная болгарская весна и первое свежее солнце. В общем-то, так оно и было, солнце-то уж точно было одинаковым для всех.

Нагулявшись по центру, они решили поехать в Леденику – пещеру в горах совсем недалеко от города. Был будний день и в пещере кроме них никого не было. Они купили билеты, и, спустившись вниз по мокрым железным ступеням, оказались в «Преддверии» – первой части пещеры, которая больше остальных оправдывала ее холодящее название. Тут образовывались прозрачные скульптуры – такие же, как сталактиты и сталагмиты в более глубоких частях пещеры, только не каменные, а ледяные.

Андрей замер у одной из ледяных композиций. Если другие были похожи на башни или пирамиды, эта – невысокая, состоящая из дюжины вертикальных столбиков, напоминала группку людей. Повыше–взрослые, пониже–дети, как-то так капала сверху и застывала тут вода, что они были совершенно человеческими, эти столбики, задумчивыми, со скорбно склоненными головами.

Три женщины подошли поближе, встали у Русского за спиной.

– Как думаете, там… потом… ты совсем один?

– Нет, – ответила Йорданка. – Там ты точно не один.

– Только уходишь в одиночку, но это – так, короткое путешествие. Короче, чем отсюда до Врацы, – тихо продолжила Стефка. – Сам не заметишь.

– Да? – Андрей обернулся. В холоде пещеры его глаза как будто тоже заледенели и стали из серых совсем прозрачными, льдистыми. – Точно?

– Точно, – хором, не сговариваясь, выпалили подруги, и тут же засмеялись, так неожиданно громко прозвучало их разнесенное эхом по сводам пещеры утверждение.