Москва – София

Спросить, что ли, Ванича, только тот уйдет в лекцию, потом еще полезет в Википедию, и никогда мы не посмотрим этот сериал, а сериалы сейчас – это оно, это спасение, это побег от мыслей о том, как разводиться в двадцать семь лет, как разводиться в двадцать семь лет с любимой женщиной, как жить вообще дальше в двадцать-то семь лет…

Ваня, наконец, устроился поудобнее, и на экране большого телика, самой дорогой вещи – хотя нет, навороченный геймерский компьютер еще дороже, ладно, второй самой дорогой в этой халупе вещи – появилось изображение. Сразу начался какой-то густопсовый экшн, и Олег попытался вникнуть в то, что происходит, но ничего не получилось, и мозг, радостно сдавшись, вернулся к мыслям о Лике.

Как она вчера прямо за ужином, за дерьмовым ее вечным ужином из брокколи и лилипутских вареных морковок и куриной груди, которыми он давился в последние три месяца ее похудений, как она на середине морковки сказала, что вообще это все было большой ошибкой, и она хочет развестись. Из ниоткуда вообще. В воскресенье в боулинг ходили. Потом ели пинцу в пинцерии. Потом трахались перед сном. Потом лежали и говорили о том, что на следующий год надо на Новый Год махнуть во Вьетнам. Олег не понимал, как можно в ночь на понедельник планировать Новый Год во Вьетнаме, а на ужин во вторник разводиться. А Лика понимала. У Лики были тонкие душевные переживания и психолог. А Олег не обращал никакого внимания на ее, Ликины, проблемы. На необходимость духовного поиска. На то, что она, вообще-то, не нашла себя как женщина. Олег попробовал возразить, что он, вроде, не мешает ей себя искать, но оказалось, что все-таки мешает. Он тогда сказал ей, что она ему делает очень больно, на что Лика разоралась и сказала, что он преуменьшает значимость ее эмоций. Что когда он говорит, что ему больно, это значит, что ее боль тут же обесценивается. Потому что становится не уникальна. Олег вообще тогда перестал ее понимать, и пошел, вытащил из-под кровати маленький чемодан для командировок и через пятнадцать минут уже ехал вниз в лифте.

Лика, когда он уходил, разревелась, но не потому, что ей было грустно, что он уходит, а потому, что своим уходом он лишал ее возможности выразить здоровый гнев, который так важен для ее терапевтического прогресса. Олег хотел было послать Лику вместе с ее прогрессом, но рот изнутри как будто склеился, как когда просыпаешься с пересохшими за ночь губами, и вместо того, чтобы что-то сказать, Олег молча стоял в кабине лифта и смотрел на уродливую Лику. Некоторые женщины, когда плакали, становились красивыми, становились фарфоровыми куклами с розовыми носиками, а Лику, как Олег с ужасом вдруг заметил, плач действительно уродовал. А ему так хотелось найти в ее лице что-то красивое, но за три секунды, пока кабина стояла на месте и двери не закрывались, никакой красоты в своей любимой женщине он не нашел. А потом двери закрылись, и он поехал вниз, унося в чемодане рандомно сдернутую с вешалок одежду, а в груди зияющую черную дыру.

А теперь, сутки спустя, Олег лежал на Ванькином продавленном диване, и бездумно смотрел как какой-то высокий бледный актер просыпается, утыканный трубками в лаборатории, и больше всего на свете хотел, чтобы телефон в кармане штанов завибрировал. В то же время, другим, глубже запрятанным слоем мозга, он уже знал, что на самом деле не хочет, потому что если ты не смог найти красоту в лице любимой женщины за три секунды, то все, пиши пропало, дружок. Олега так испугало это внезапное осознание, что он подскочил с дивана и разлил-таки пиво на себя и на простыню.

– Ты чего? – Ванька тут же поставил кино на паузу.

– Ничего, разлил случайно, я сейчас воды принесу.

– Да не парься, само высохнет.

– Ладно, я хотя бы руки помою. Я быстро!

– Я тебя подожду тогда.

– Да нет, сними с паузы, я быстро.

В ванной комнате Олег замыл пивное пятно на футболке. Ткань тут же прилипла к животу и стало холодно. Он отвернул горячий кран на полную, подставил руки под воду и смотрел как кожа краснеет, пока тепло расползается по телу.

Как он любил в детстве вот так встать босиком на холодный кафель ванной и ждать, пока жар от воды по сетке сосудов за десять секунд добежит от рук до самых пяток. Как он любил растирать Ликины вечно ледяные пятки, растирка всегда превращалась в щекотку, и Лика хохотала, лупила ногами вверх, вниз и вбок, а он, отпустив пятки, пытался укусить ее за пролетающие в опасной близости от его носа икры.

Олег выключил воду, а полотенца никакого не нашел, ни для рук, ни для тела. Выданное ему полотенце валяется где-то рядом с диваном, там же, видимо, и Ванькино. Мокрой правой рукой он зачем-то написал на пластиковой шторке для душа с невероятно уродливыми дельфинами слово «Пропало». Пиши, ну вот я и пишу. Написал.

Вытерев обе руки о джинсы, Олег вернулся в комнату. На экране действие продвинулось из лаборатории в какой-то облачный дворец, где декольтированная блондинка в белом платье куда-то вела за собой дылду-героя. И только Олег подумал, что сейчас, вот сейчас он уляжется обратно на место и заставит себя проникнуться проблемами этих выдуманных людей на ближайшие восемь-десять-сколько там серий-часов, как на экране возник кто бы вы думали? Джеймс Пьюрфой, ну конечно, кто же еще. Олег аж поперхнулся и издал какой-то странный звук, что-то между кашлем и чихом, и Ванич, не отрываясь от экрана, промямлил ему «будь здоров».

– Я покурю на балконе, ладно?

– Тебя подождать?

– Нет, смотри-смотри.

Олег бросил еще один взгляд на Джеймса Пьюрфоя, и Олегов наметанный глаз отметил, что актер немного постарел, морщинки у глаз стали заметнее, да и поднабрал килограмма четыре, может быть, даже и пять, не то, чтобы это его, правда, сильно портило. Но смотреть на Пьюрфоя сейчас, сегодня, было выше всяческих сил, и Олег, захватив из прихожей куртку и тапки, поплелся на балкон, сделав над собой усилие, чтобы на обратном пути через комнату не посмотреть опять в телевизор.

На балконе, расчехлив непочатую пачку, Олег закурил, и, не в силах с собой бороться, через балконное стекло глянул-таки еще раз на экран. Там Пьюрфой со своим вечно-издевательским видом как-то заковыристо портил жизнь главному герою. Вообще, Пьюрфой всегда играл злодеев, ну, почти всегда. Так-то актер хороший, многоплановый, театральных ролей у него много, Роял Шекспир Компани в анамнезе, опять же, но денюжку свою на безбедное британское существовании он зашибал как раз ролями негодяев, проходимцев и даже, периодически, серийных убийц. Брал харизмой и переигрывал всех положительных персонажей так, что глаз от него было не оторвать.

Джеймс Брайан Марк Пьюрфой впервые появился в жизни Олега два года назад, когда они с Ликой только начинали жить вместе. В тот ленивый летний вечер они валялись на диване, жрали суши и щелкали по каналам. Лика вдруг сказала ему остановиться и вернуться на предыдущий канал. Там шла голливудская «Ярмарка тщеславия» 2004 года.

– О, обожаю этого актера, – сказала Лика.

Олег пожал плечами, и отложил пульт в сторону. Костюмные драмы он не любил, но ему, правда, было все равно. А через десять минут с ним случился такой секс, какого у них с Ликой никогда не было. Он даже не понял, что произошло и как такое возможно. В Лику с ее вечно-холодными конечностями, белоснежной кожей и круглым, почти гротескно-русским лицом, с ее северным темпераментом и прозрачными, как будто разбавленными на три четверти водой голубыми глазами, будто бы вселилась какая-то другая, незнакомая Олегу женщина, которая, впрочем, не задержалась надолго, и вылетела из Вики с последним спазмом ее неожиданно обжигающего тела.

Следующие несколько месяцев Олег жил воспоминаниями о том вечере, но ничего подобного у них больше не случалось. Потом он скачал «Высотку» пятнадцатого года, и, хотя фильм его поначалу разочаровал, зашедшая на середине в комнату Лика, увидев мелькающего на втором плане Пьюрфоя, внезапно вознесла провальную экранизацию на самый верх Олегова персонального кинорейтинга.

На следующий день Олег скачал все фильмы и сериалы с участием Пьюрфоя, чтобы проверить назревающую теорию. А Лика вдруг заявила, что им нужно сделать перерыв в отношениях, а на беспомощные вопросы Олега только чмокнула его в нос. Ей нужно время, чтобы разобраться в себе. Извини.

Следующие несколько дней Олег валялся на диване, пил Джек Дэниелс из огромной подарочной бутылки, оставшейся с какой-то праздничной пьянки и изучал врага. Он быстро осилил хороший бибисишный сериал «Рим», и теперь мучительно продирался через два сезона душного американского сериала про маньяков, в котором Пьюрфой, конечно, играл заглавного душегуба.

Олег ставил сериал на паузу, и, усевшись по-турецки на ковре перед телевизором, вглядывался в пиксели пьюрфоевского лица, пытаясь понять, как этот далекий человек, отделенный от их мира целым лабиринтом из линз и экранов, пробуждает в его женщине то, что никогда не удается вытащить на поверхность самому Олегу.

У них не было ничего общего. Кроме, разве что, цвета волос – Олег тоже был темненьким. Но не было в глазах Олега такого острого рыболовного крючка, какой был у этого актера. Олег этот крючок чувствовал на себе, только ему при взгляде на Пьюрфоя хотелось не заниматься безумным сексом, а набить кому-то морду, предпочтительно, самому Пьюрфою.

Начав, Олег уже не мог прекратить. Эпизод за эпизодом он смотрел на проклятого англичанина, и рыболовный крючок дергался в его солнечном сплетении, разрывая края никак не могущей затянуться раны. Олег заливал в себя виски, закуривался двумя подряд, и повторял «янеонянеонянеон». Чем дольше он смотрел на Пьюрфоя, тем беспомощней себя ощущал. Он думал об обычном их рыбьем, а не рыболовном, сексе, о Ликиных холодных пятках и шептал «аонможет».

Неизвестно, до чего бы Олег себя довел, но второй сезон про маньяков закончился, и почти сразу позвонила Лика. Она заявила, что нашла себя окончательно, и ну, прости, котик, и тем же вечером появилась на пороге Олеговой квартиры.

Он был так счастлив, так счастлив, что больше не думал про артиста Пьюрфоя, и научился любить Ликины холодные пятки, и быстро овладел настоящим искусством – после каждого секса брать зарождающуюся мысль о том, что опять все не так, как может быть, и выдергивать ее прямо в зародыше, прямо с корнем, да так ловко, что скоро довел этот процесс до автоматизма.

А потом мысль, как надоедливый, но часто устраняемый волос, и вовсе перестала расти.

А потом он сделал предложение, и у них была свадьба с платьем, и с туфлями, и с тортом, и Лика носилась по городу и выбирала фигурки на торт.

А потом они играли в боулинг и ходили в кино, встречались с друзьями и пили коктейли в «Юности», они съездили в Милан и в Финляндию, а в воскресенье они поели в пинцерии, и решили, что на Новый Год надо махнуть во Вьетнам.

Карман джинсов завибрировал. Олег взял сигарету в левую руку и полез за телефоном. Там было сообщение от Лизы. Олег почти нажал на него, но через балконное стекло опять глянул в телевизор, где Джеймс Пьюрфой продолжал портить жизнь главному герою.

И Олег сразу понял несколько несложных вещей. Рыболовные крючки, если их не выдернуть, имеют свойство рвать в груди незаживающие черные дыры. Британские актеры, пусть даже и очень талантливые, бывают заложниками одной роли. Если ты не смог найти красоту в лице любимой женщины за три секунды, можно написать «пропало» на уродливой душевой шторке с дельфинами и жить дальше. Возможно, тебе просто не подходят женщины с холодными пятками.

Олег затушил бычок, и, понюхав пальцы, вернулся в комнату.

Ванька поставил «Углерод» на паузу.

– Ну чего? Ты садишься, наконец?

– Секунду, – Олег кинул куртку на пол, и плюхнулся на диван.

–Чаю хочешь? – Ванька был готов к своему обычному получасовому сигарета-чай-туалет перерыву.

– Давай. Заодно расскажешь, что я пропустил.

Ванька перелез через Олега и пошлепал на кухню. Телефон завибрировал, замигал опять Ликиным именем, но Олег его просто выключил. На кухне зашумел чайник, загремел чашками Ванька, и Олег пошел туда. К свету. К теплу. К чаю, жар которого по сетке сосудов за десять секунд добегает до самых пяток.

Самардала́

Когда-то обои в спальне были нежно-розовыми, сейчас же это можно было бы с натяжкой назвать цветом пыльной розы. Да ну, нечего себя обманывать. Пыльные они просто, пыльные. На полу паркет, который не берет даже концентрированный мистер пропер. Мой его – не мой, – старье. Зашарканное, обшарпанное старье. Можно бы, конечно, позвать бригаду, освежить, отлакировать, но разве ж хозяйка разрешит?

Хозяйка Ангелина – пожилая, заполошная женщина, при одном взгляде на которую у Иры в голове возникло слово «куропатка», хотя настоящих куропаток она в глаза не видела, тряслась над каждым полотенчиком, над каждой облупленной чашкой.

– Вы, Ирочка, с виду девушка приличная, так что постарайтесь уж… – не договаривала Ангелина, бросая предложение на середине. По всему, хозяйке хотелось бы, чтобы Ирочка постаралась вообще тут не жить, но за тридцать пять тысяч в месяц она, так уж и быть, готова была смириться с Ириным существованием в ее однушке.

Сама Ангелина жила на даче, а квартиру сдавала на длительные сроки «приличным людям». Судя по тому, как обстоятельно хозяйка допрашивала Иру о личной жизни, не все предыдущие жильцы соответствовали ожиданиям.

– Вы понимаете, Ирочка, соседи звонили, жаловались, такой позор! Вы постарайтесь уж с личной жизнью…

– Не волнуйтесь, пожалуйста. Никакой личной жизни тут не планируется.

Выпроводив, наконец, слегка успокоившуюся после получения денег в мятом белом конверте Ангелину, Ира плюхнулась без сил на раскладной диван. В спину тут же впилась пружина. Поднявшись на локте, Ира вдавила ее обратно в матрас, и улеглась поудобнее.

Почему-то на кухне в однушке был совершенно нормальный не так давно беленый потолок, а вот в спальне вместо него было какое-то недоразумение – пенопластовые квадратики, местами отходящие друг от друга – как в поликлиниках в девяностых. Ира тут же вспомнила длинные очереди к педиатру, кашляющих друг на друга грудничков и всегда следующие за посещением врача недели гадкой отрыжки боржоми. Такой вот привет из детства.

Ира рывком соскочила с дивана, заметалась по квартире, распахнула настежь окна. Хотелось, чтобы это чужой, задышанный вереницей предыдущих жильцов дом вдруг очистился, обнулился для того, чтобы стать ее местом. Ее домом.

Ириного прошлого дома не стало месяц назад, когда она – как в сотне плохих анекдотов которые, как оказалось, все как один основаны на реальных событиях – пришла домой пораньше, и застала мужа Сережу на Ирой глаженых простынях в обнимку с другой Ирой – его подругой детства. Почему-то добило ее не наличие другой Иры и даже не то, что она с этой тезкой отлично все пять лет брака общалась, а вот именно эти простыни. Стало так противно, что Ира побежала в туалет и ее стошнило.

Потом оказалось, что тошнило ее не просто так, и то, что чего они с мужем пытались достичь последние полтора года, случилось почему-то в самый неподходящий момент. Две недели назад, уже в родительском доме, куда Ира, наскоро собрав вещи, эвакуировалась, у нее случился выкидыш. Про себя Ира выдохнула с облегчением – растить ребенка одной ей не хотелось.

Ирину маму случившееся потрясло. У нее и так глаза были на мокром месте, а уж после «потери ребеночка» Анна Николаевна плакала каждые полчаса.

– Плод, мама, плод. Никакого ребенка там не было. Клетки были. А ребенка не было. Ранний же срок.

Мама отмахивалась и уходила рыдать в ванную. На второй неделе родительского рева Ира не выдержала, и съехала на съемную.

Она ходила по квартирке – из спальни в ванную, из ванной в туалет, и туалета на кухню, и что-то терла, мыла, отдирала. Везде были следы чьей-то налипшей на квартиру жизни. Было гадко. Устав убираться, Ира полезла разбирать ящики. Работы тут было на неделю, но она решила достать хотя бы необходимые кухонные принадлежности.

Кастрюля, дорогая сковородка, большая коробка с пряностями. Ира любила готовить, любила экспериментировать – щепотку этого, пол-чайной ложки того. В жестяной коробке лежали вповалку открытые пакетики с порошками – кайенский перец, ваниль в стручках, сушеный базилик, зира, самардала. Самардала? Ира вытащила пакетик с почти стершейся от времени надписью. Надо же, неоткрытый. Посмотрела на обратную сторону, вчиталась в знакомые буквы незнакомого языка.

Восемь лет назад, а кажется – вчера было. Через полгода она встретит на дне рождения общих друзей Сережу, а пока – пока она только получила диплом с отличием, и родители в подарок купили ей летний отдых в маленьком отеле приморского болгарского городка Каварна.

Она вставала рано – сама, без будильника, объедалась завтраком, потом валялась на пляже, читала «Волхва» Фаулза, доплывала на перегонки сама с собой до буйка и обратно, ела мидий и пила белое вино. Это были прекрасные каникулы – такие, когда кажется, что вся жизнь дальше будет вот именно такая – с ослепительными солнечными бликами на прохладной соленой воде.

В последний день она накупила приправ – шарена соль, которой хорошо посыпать белый сыр, чубрица, которую болгары добавляют в мясные и бобовые, чабрец в чай. Все это она израсходовала за пару лет, а вот про загадочную, так и не распечатанную самардалу совсем забыла.

Самардала переезжала вслед за Ирой из дома в дом, эта приправа была с ней дольше, чем неверный муж и дольше, чем неродившийся ребенок – да нет же, плод, да ну, нечего себя обманывать – ребенок.

Ира аккуратно надорвала упаковку и осторожно понюхала коричневатый порошок. За годы самардала ничуть не выдохлась, и тут же заполнила Ирины ноздри терпким, сладковато-горьким запахом. Запахом лета и высушенной солнцем травы, обжигающего песка и солнечных бликов на прохладной соленой воде. Запахом надежды. Запахом дома.

СОФИЯ

Другая музыка

– Расскажи мне о лучшем моменте твоего дня.

– Сегодня?

– Ну да, сегодня. Что у тебя хорошего случилось за сегодня?

Я как-то даже растерялась. Пожалуй, лучшим моментом за весь день был ее внезапный вопрос. Вслух я, конечно, этого не сказала, и начала вместо этого затирать ей про странную девушку, с которой я имела несчастье обедать за несколько часов до.

Та, обеденная, была другая, совсем непохожая на мою новую знакомую Элис. Немного деревянная, она чересчур старалась понравиться, и вызывала вместо этого мучительную внутреннюю неловкость, когда нет, нет, тебя слишком много, а поэтому, извини, никак.

Неловкость, впрочем, всегда хороший материал для комедии, а потому мой рассказ про «девушку-чересчур» развеселил Элис.

Когда она улыбалась, она становилась похожа на лисичку. Вообще, она много на кого была похожа – на журнальную обложку семидесятых, на утрированную парижанку – черный свитер под горло, длинное каре, большие серовато-синие глаза, в такую обычно влюбляется европейский подросток где-то к двадцатой минуте фильма.

В Голливуде этот типаж, и все причитающиеся к нему характерные роли, оккупировала в последние несколько лет актриса Эмма Стоун, глазастая почти до некрасивости. Но тут главное в «почти». Элис тоже была почти – глаза на пару миллиметров побольше, нос поменьше, и была бы живая карикатура, но природа остановилась за секунду до провала, и вышло хорошо.

Несмотря на свою почти гротескную парижскость, англичанка Элис владела французским примерно в той же степени, что и забывшая его напрочь со школы я. В ответ на чей-то комплимент в адрес своей «французской» стрижки, она попыталась выдать коронное, въевшееся в моих ровесниц с подростковой обсессией «Мулен Ружем», «ву ле ву куше авек муа се суа», но умудрилась его испортить, гордо заявив, вместо этого, что она – хлеб. Было решено, что Элис должна быть парижанкой на расстоянии, маяча где-то в духах и туманах и, желательно, не открывая рта.

Вообще, в тот вечер мы все время хохотали. В маленьком ресторанчике было тесно, шумно, и полый пингпонговый мячик смеха летал от одного конца длинного стола к другому, отскакивая от наших заботливо пополняемых официантом винных бокалов. Небольшой, почти полностью (если не считать пожилого веселого дипломата, приятельствовавшего с нашей именинницей) девичьей компанией прижившихся на Балканах экспатов, мы отмечали День Рождения.

Элис рисовала психоделические картины, преподавала английский, и мечтала о танцах. Она не могла усидеть на месте, все время напевала что-то себе под нос, двигала плечами в ритм своим мелодиям, там внутри все рвалось по-тан-це-вать. Ей, с ее геометрически развевающимся влево –вжжух, и вправо – вжжжух, каре, это очень шло. Girl, you’ll be a woman soon. Мия Уоллес перед своим ингаляторным недоразумением с белым порошком. Прическа у нее, во всяком случае, была ровно такая же, как у Умы Турман. Такие прически, обычно, сильно меняют мироощущение. Они начинают жить собственной жизнью, и тянут, тянут привязанных к ним скальпом владелиц куда-нибудь туда, в какое-нибудь эдакое. В случае Элис – как раз на танцы.

Танцев, правда, в тот вечер с нами так и не случилось, зато случилось вино и еще немного вина, и, как следствие, разговоры о жизни.

Помимо довольно однообразных, сильно не меняющихся от дамы к даме, тиндер-сексов, разговоры сводились к процессу выживания, больше известному, как «эта ваша взрослая ответственная жизнь», и в воздухе как-то сам собой возник вопрос о самой своей безумной работе.

– О, – своим хрипловатым голосом произнесла Элис,– у меня для вас есть история.

И история у Элис, лисички-Элис, синеглазки-Элис в черном свитере под горло, о, история у малышки Элис действительно была.

Когда ей было девятнадцать, она устроилась работать в какую-то местную британскую благотворительность кертейкером, и ее определили в помощники молодому мужчине с расстройством аутического спектра. Тому было слегка за двадцать, и единственным местом, где он чувствовал комфорт и хоть какое-то единение с пугающим, вечно рассинхронизированным с его внутренней вселенной внешним миром, был стриптиз клуб.

Когда-то на отдыхе с родителями он случайно увидел девушку у шеста, и вдруг в какофонии пестрых пятен забрезжил какой-то смысл. Элис не знала, было ли переживание стриптиза для него эротическим, возможно, что и было, но одно было очевидно – полеты вокруг шеста, напряжение мышц голого тела, острый угол невероятно высокого каблука, вся эта геометрия чудесным образом успокаивала то бушующее, клокочущее внутри него болезненное несоответствие, то страшное несовпадение себя и мира, которое заставляло его громко кричать, и качаться из стороны в сторону, и закрывать голову руками.

Водительских прав у Элис на тот момент еще не было, поэтому на стриптиз их отвозили на машине родители молодого человека. Они не заходили внутрь, и все что происходило за дверями ночного клуба становилось ответственностью девушки. Ей, естественно, не разрешалось пить алкогольное, и пока ее пациент медитировал на стриптизерш, малышка Элис сидела с ним рядом за столиком, и наблюдала происходящее вокруг.

Бесконечные одинаковые предсвадебные мальчишники и девичники, «stag parties» и «hen parties». Олени и курицы – все же, англичане, понимают в этой жизни – в последний раз прибежавшие на водопой. О, безумная алкогольная удаль англосаксов! О русском умении пить ходят легенды, хотя британцы в своем неумении давно нас по части легендарности обошли. В дождь, холод и промозглый островной ветер они мотаются из клуба в клуб – олени в шортах, куры – в коротких платьях, едва прикрывающих пупырчатые мороженые бедра, – начиная делать фото с собственной голой задницей после первого крепкого бокала.

Последний титанический рывок перед свадьбой, после которой, разумеется, наступит совсем другая жизнь, с буколическим Стивеном Фраем в твидовом костюме-тройке, попивающем файвоклок-чай на изумрудном газоне, соседствующем с чистеньким домиком будущей английской четы.

Но пока «Да» не сказано, пока подружки невесты в одинаковых розовых фатах заканчивают девичник синхронным блёвом в соседних кабинках, а друзья жениха выносят его на руках из клуба – смотрите, не уроните его в разбросанные по улице остатки недоеденных дюнеров и фиш-энд-чипс! – пока невеста рыдает за столиком, сама не зная от чего, и накладные ресницы, отклеиваясь от мокрого глаза, падают в стакан с лагером, по цвету и запаху неотличимым от того, чем уроненный-таки в мусор, но, восставший в последний перед финальной отключкой раз, жених, поливает булыжник мостовой, пока вся эта нестройная пятничная симфония набирает свои обороты, двадцатилетний опекаемый во все глаза смотрит на стриптизершу Татьяну.

Татьяна сделала себе грудь такого размера, что даже немного страшно – это шары для боулинга, обтянутые кожей, с сосками, смотрящими в разные стороны. Но она, эта явно славянская женщина, точного происхождения которой Элис уже не упомнит, дьявольски умна, потому что своими тяжелыми сиськами, которые она носит впереди себя как набитый доверху рюкзак, она зарабатывает самые большие чаевые.