Сторож брата. Том 2

– Не стесняйся, спрашивай, – ответила великолепная Сибирская королева, – вижу, мучаешься из-за семьи. Жену оставил, любовница предала, виноват перед Родиной, Родина перед тобой. Тебе, Рихтер, просто нравится мучаться. Нормальные люди проще живут.

– Объясни.

– Я на Западе с четырнадцати лет. Думаю по-французски. Когда живу в Англии – по-английски. Я – человек Запада. Якутию не помню. Ты долго на Западе жил, а главного на Западе не понял. На Западе повсюду действуют контракты. Пришел в ресторан – заключил маленький контракт. Муж и жена – контракт. Дети и родители – контракт. Человек и государство – контракт.

– Закон, – уточнил Рихтер. – Конституция. У Монтескье есть такая книга…

– Студентам будешь втирать. Юноши, может, поверят. А я объясняю, как устроено на самом деле. На всякий контракт есть другой контракт, который отменяет первый. А на второй контракт уже приготовили третий. Таких контрактов сто тысяч. Представил? Теперь умножь сумму на триллион – получишь суммы, которые сегодня на кону. Ты сидишь такой унылый и думаешь, что в мире нет правил. А русские балбесы кричат: «Двойной стандарт!» Просто правил очень много. И стандартов не два, а двести двадцать два. Теперь понял?

– Нет, – честно ответил Рихтер.

– У нас с Астольфом – контракт. Называется «открытый брак». Мне нужен муж с родословной. Ему нужна жена с Востока – красавица. Когда заключали контракт, была дружба с Россией. Астольф меня в Москву возил, сделки оформлял, я блистала. Если надо, шла в постель с министром. И не морщи лоб. Ты с Оксфордом контракт подписал? А я с Астольфом. Какое время было, Рихтер!

Жанна Рамбуйе рассказала, как жилось в девяностые годы, как заключали сделки с директорами алюминиевых комбинатов и владельцами угольных шахт.

– Столько друзей тогда было! Инесса Терминзабухова, Зульфия Тохтамышева – золотые девочки. Думаешь, им все просто далось? Контрактов надо много, Рихтер. Один контракт сгорел, а другой действует. Узнала, что у мужа родословная липовая. Но зато у него другой контракт имеется. У Астольфа – контракт с настоящими аристократами: его признали за своего. Важно, чтобы в Брюсселе был аристократ из Оксфорда: старые клячи хотят участвовать в новом переделе мира. Мой чиновник сразу на три контракта работает. Понял теперь?

– Нет.

– Хочу, чтобы понял. Тебе легче станет. Вот у тебя коллега – поляк Медный. Поляк в Оксфорде. Как думаешь: он сколько контрактов заключил? У меня любовник – американец. Астольф с моим любовником дружит, но делает вид, что жену ревнует. Фишман из брюссельских мальчиков веревки вьет. Астольф счастлив, что я с Фишманом. Американец Фишман на России сейчас триллионы делает, а я пригожусь, за русскую сойду. Оппозицию раскручу, если надо, я умею.

– Просто Мата Хари. Не запутайся.

– Вся Европа – Мата Хари. Всегда такой была. Я и с адмиралом роман кручу. Так, про запас.

– Астольф, Фишман, адмирал Черч, – сказал Рихтер. – Ты никого не любишь.

– «Ты меня любишь?» – нарочито писклявым голосом сказала Жанна Рамбуйе, передразнивая мелодрамы. – Раз играешь, надо выигрывать.

– Я не играю, – печально сказал Рихтер, – но проигрываю.

– Проиграл. Я собиралась помочь, а теперь не могу. Что хочет Фишман, что хочет Полканов, уже не знаю. Астольфик тоже выразит пожелание. Сделаю, как скажут. Ты мне нравишься, но условия изменились.

– А война – по какому контракту?

– Сразу десять контрактов. Что-то замкнуло. Контракт на контракт наехал. Хохлам говорят, что это из-за их свободы. Дурачки верят. Деточек на убой гонят. Сколько перебьют, не знаю. И есть ли такой пункт в контракте, тоже не знаю.

Поезд шел ровно, Луций Жмур, человек с нашивкой батальона «Харон» на рукаве, дремал; временами встряхивался ото сна, ощупывал кобуру и проверял, на месте ли цыгане.

– Для России выбран противник идеально, – думал Марк Рихтер. – Обида и тоска Украины, из этого материала гитлеровцы лепили Бандеру, Мельника и Шушкевича. Грузины не годятся, их не хватит на долгую войну. Жизнь любят больше мести.

– Сладкая долгожданная месть, – зевая, сказал комиссар Грищенко. Всех в вагоне клонило в сон.

– Пришла пора! – крикнула рыжеволосая Лилиана. – За все ответите! За Голодомор! За Сталина! С каждого спросим.

Покорная судьбе, кроткая Соня Куркулис склонила голову:

– Виноваты…

– Раньше думать надо было, раньше надо было плакать! Чей Крым?

– Ваш Крым, украинский… – шептала Соня Куркулис.

– А что же молчали раньше?

– Но если русские свергнут Путина… Если Россия выведет свои войска из Донбасса? Если восстание поднимем? Мы с Кларой сами хотим распада России… – У Сони Куркулис теплилась надежда на снисхождение.

Справедливые глаза Лилианы Близнюк жгли Соню Куркулис.

– Украина избрана, чтобы разрушить Российскую империю. Украина займет ее место.

Она и правда так считает, – думал Рихтер. – У нее миссия. Прямо как мой брат Роман. Бедный глупый Роман. Вот теперь ту же самую имперскую идею переместили на Украину, в дикие степи.

И здесь, как и во многих иных случаях, автор должен дистанцироваться от ситуации, им описанной. Многие видели конфликт совершенно иначе, многие не соглашались с оппонентами, и вязкие дискуссии сложно свести к однозначным определениям. Автор полагает свою задачу в том, чтобы привести полярные аргументы. Находящийся ни в том, ни в другом лагере Марк Рихтер был человеком не героическим; точнее сказать, то геройство, которое принято считать геройством, было ему не присуще. Он жил не поступком, но речью, которую зачастую трактовал как поступок.

Марк Рихтер привык задавать своим студентам самые простые и самые при этом неудобные вопросы. Войны за Неаполитанское королевство – где схлестнулись интересы французов и фантазии итальянских князей – чем эти войны интересны? Ведь всякий думал, что погиб за какое-то право. За что этому солдату выпустили кишки? У него была жена, деточки, он поехал на войну за обладание Неаполем, поскольку наследник престола точно не обозначен. И кондотьеру всадили в живот алебарду, проткнули селезенку, выворотили наружу кишки. Он ползет по земле, кишки волочатся за ним, солдат хрипит, блюет кровью и думает, что умер за правду. Интересны Неаполитанские войны не сами по себе, но тем, что завершились они противостоянием Франциска Первого и Карла Пятого, а затем – торжеством испанских Габсбургов. Большая игра. В ней и был смысл Неаполитанских войн. А кондотьер погиб, потому что дурак.

– Скажите, – спросил Рихтер у валькирии, – а почему именно Украина избрана на эту важнейшую роль? Мне как историку любопытно.

– За то, что права Украины веками попраны.

– Ах, права! Я медленно соображаю.

Целью войны не может быть усмирение Путина, потому что система, созданная Путиным, до некоторой поры всех устраивала. Все просвещенные народы уже приноровились к торговле со стабильной Россией. Что изменилось? Это не война «за Украину», это война «против России». Стравить народы легко; Шелленберг с такой задачей справился быстро, а теперь работают еще качественнее.

– Чтобы победить Россию, вам потребуется очень много оружия. Украина ничего не производит.

– Оружие даст Запад.

– Много?

– Столько, сколько потребуется, чтобы раздавить кремлевского карлика и вас, его рабов.

Жанна Рамбуйе говорит о трех контрактах, действующих одновременно. Некоторые понятны, думал Рихтер. Как он не догадался: этот газопровод разрушат, чтобы не было возможности коммуникации с Европой. Европу лишат российской энергии – вот в чем смысл. Разве англосаксы допустят союз Германии и России и сильную Европу? Деиндустриализация Европы – в третий раз за сто лет.

Неужели в такое можно поверить? И вот из-за деревни Шепетовка рухнет экономика Европы, обвалятся рынки, и деиндустриализация Европы спасет пузырь Америки. Так понятно. Но это конспирология, как мне скажут, думал Рихтер. Не исключено, что это обычная колониальная война. Но ведь такое предположение слишком упрощает дело.

– Усе буде Украина! – назидательно говорил комиссар Григорий Грищенко, и лимонные рейтузы его сияли.

И, похоже, комиссар Грищенко был прав: дело шло к тому, что все то, что прежде называлось «западной культурой», стремительно превращалось в Украину. Европа рушилась, превращаясь в окраину мира, в плохо отапливаемый санаторий для пенсионеров.

– Неужели все будет Украиной? – с горечью спрашивал Марк Рихтер. – Совсем все?

– Да! Мы защитники европейской цивилизации! – ликовали степные свободолюбивые люди: и говорили они это аккурат в то время, как западная цивилизация рассыпалась в пыль. Вольным сечевикам казалось глубоко естественным, что западный мир перестанет существовать ради того, чтобы им, вольнолюбивым обитателям степей, было комфортно. Поскольку превратиться в Европу Украина никак не могла, следовательно, все вокруг должно было стать Украиной. Требовалось низвести весь мир вокруг до состояния Украины и тем самым достичь результата.

Только реально ли низвести готическую Европу до степной Украины? Город – до села? Невозможно. Славянское племя возбудили. Зачем? По какому контракту?

– Вы понимаете, надеюсь, – басил Грищенко, – суть противостояния?

– Не вполне понимаю, – ответил Рихтер. – Скорее всего, люди Запада не видят разницы между племенами, как в Руанде: хуту убивают тутси. И только.

– Воевать русские не умеют, – сказал Жмур. – И как ворам воевать? Все генералы – взяточники и казнокрады. За Украину встанут лучшие армии мира. А вы, мародеры и карманники, побежите перед нами и забьетесь в свои вонючие норы.

Он прав, думал Марк Рихтер. Наверняка все растащили: от скрепок до ядерного топлива. Держится гнилая конструкция на том, что вор – каждый, и на каждого вора имеется досье, и на Западе отлично знают, что верховные российские командующие давно построили особняки в Майами. С такой армией легко воевать.

Воры пригласили на трон России офицера госбезопасности, чтобы хладнокровный полковник вел учет награбленного; по той же нужде некогда пригласили славянские племена варягов: мол, земля наша велика и обильна, а порядка в ней нету – все сперли. Придите, о придите к нам, варяги в голубых погонах, правьте нами, рюриковичи НКВД, заведите на нас компромат. Они позвали на трон человека, которого сами же и испугались до полусмерти. Ордынский славянин, тиран с ликом бесправного бурята, последовательно извел вокруг себя всех талантливых ворюг, и воровать стали с оглядкой, опасаясь возмездия. Деспот оставил подле себя лишь тех пришибленных страхом воров, про махинации которых он все знал в подробностях. Воры трепетали, и деспот упивался их дрожью. Свалить его теперь было немыслимо: паутина оплела всех, и, обрушив главного, они пропали бы все. Интриги-то плели, но паутины были хлипкие, поскольку даже материал на паутину разворовали, и дряненькие паутинки вплетались в большую сеть. Гигантская сеть страха накрыла всех воров разом, и лишь один, приглашенный на царство монгольский варяг, держал в руках все нити. Жулики не смогут воевать, думал Марк Рихтер, они наловчились плести комбинации с шестью нулями, и драпать, едва заслышат скрип монгольских сапог. Ах, вы не ждали, что приглашенный офицер госбезопасности воспримет роль царя всерьез? Но, позвольте, даже у моих попутчиков из батальона «Харон», даже у них есть представление о роли в истории. Почему же отказать тому, кто возглавляет шестую часть суши четверть века?

– Значит, проиграют? – спросил вслух Рихтер. А сам думал о брате, связавшем свою жизнь с воображаемой империей.

– Москали, мы погоним вас до Кремля!

Они могут, думал Рихтер, с американским оружием и с американскими деньгами. Они могут, потому что их ведет отчаяние, и они храбры. Его самого тоже вело отчаяние, но храбрым Рихтер не был. Он был – и сам это сознавал – испуганным навсегда. Своей межеумочностью, неспособностью выбрать, обычной бытовой трусостью он довел себя до сегодняшнего состояния. В нем еще сохранилась способность рассуждать – но много ли такая способность стоит без храбрости. Мельниченко был тверд, его сослуживцы были храбры и тверды, и человек в Кремле, вероятно, был спокоен и тверд. А Рихтер ощущал только растерянность.

Потом Марк Рихтер подумал, что в 1937 году Сталин обезглавил Красную армию, казнив Тухачевского, Блюхера и Якира. А далее оксфордский расстрига думал так: говорят, что процессы тридцать седьмого – крах Красной армии. Нет, наоборот! Благодаря расправам над ополоумевшими от величия командармами создали боеспособную армию. Всякий из казненных заговорщиков был ровно таким же диктатором, как Сталин, точно так же расчищал пространство вокруг себя, и, если бы их не казнили, то никогда не поднялись бы великие Конев, Ватутин, Рокоссовский и Черняховский, генералы на порядок талантливее Тухачевского. Новоявленный Наполеон, тщеславный Тухачевский провалил польское наступление, проиграл Пилсудскому, так же проиграл бы и Гудериану. Сегодняшние маршалы еще хуже Тухачевского, провалят наступление в первый день.

Сегодня все говорят про Оврагова, одноглазого бога войны.

В московских жирных гостиных, где любят обсуждать знаменитостей и делать вид, что вчера выпивали с виолончелистом Ростроповичем, позавчера с философом Мамардашвили, сегодня с дирижером Гергиевым, вдруг заговорили о полковнике Оврагове. Полковник Оврагов был одноглазым, как Кутузов, Нельсон и Моше Даян, потерял глаз в чеченской кампании; в московских гостиных его называли то Полифемом, то Одином. Неожиданно одноглазый полковник стал модным персонажем. Про Оврагова рассказывал в колледже российский оппозиционер Тохтамышев, называл полковника одиозной фигурой; мол, прочат в главнокомандующие сущего монстра. «Но обаятельный, чертяка! Остается надеяться на российскую бюрократию и клептократию, – говорил оппозиционер, – воровская щелочная среда растворит этого циклопа». – «Такой страшный? – каркали ученые вороны. – Действительно монстр?» – «Форменное чудовище».

– Победа неизбежна, – говорил, зевая, комиссар Грищенко, – мы защищаем цивилизацию, а цивилизация не может проиграть. Ты куда приперся?

Ногой, затянутой в лимонные рейтузы, комиссар подтолкнул к выходу из купе грязного цыгана, который посмел войти с мешками (неприятно пахнущими мешками) внутрь помещения.

– Оборонительная война? – спросил Рихтер. – Или война ради тотальной победы над империей?

Троянцы могли бы поспорить; впрочем, мы мало знаем об их политике. Исходя из практики новой истории, с десятого века уже не было войн, которые не являлись бы результатом сложных интриг, таких запутанных и темных, что население не имело представления, почему оно умирает за Родину. Через месяц после первого выстрела любая война становится просто войной, вне зависимости от того, кто первым напал; война – это отдельное состояние общества, противоположное миру, и гораздо более выгодное, чем мир. Собственно говоря, основная экономика мира – военная. И люди в высоких кабинетах, рассыпанных по небоскребам прогрессивных столиц, перестраивали столбцы цифр.

Украина, Россия, славяне, Евразия – все это лишь фигуры в игре; шахматная доска, о которой говорил еще Бжезинский, нуждалась в том, чтобы ее освободили от лишних фигур. Москву жалко, думал Марк Рихтер, но Москва обречена.

А поезд все шел.

Москва же, если и была обречена, то отнюдь не все в городе об этом догадывались или, во всяком случае, не подавали виду. Вечер у Инессы Терминзабуховой получил название «Проводы мира». Гости вольнолюбивой дамы, жены удачливого бизнесмена, торгующего охранными устройствами (замками, капканами, колючей проволокой), экипированы были соответственно: кто явился в галифе, кто в дедушкиной пилотке. Стены обширной гостиной декорированы военными трофеями, вымпелами и медалями – достали из сундуков. То были поминки мирного времени, проводы эпохи постсоветского рококо, то было прощание с проектами и фантазиями прошлых лет. Ждали известного адвоката (защищает в суде правозащитника Романа Рихтера), ждали куратора современного искусства Казило (уж этот непременно отчебучит что-нибудь, помните, как надел маску президента и приказал бомбить Нью-Йорк?), ждали литератора Зыкова, отбывающего в Калифорнию с разоблачительными лекциями. Наконец, ждали великого американского коллекционера Грегори Фишмана, что привез в Москву свою знаменитую коллекцию. Поговаривают, любвеобильный Фишман придет с новой пассией. Как, это уже новая, не Жанна Рамбуйе? Мадам Рамбуйе вот-вот приедет из Парижа, а это москвичка – новая, неожиданная. Кто ж такая? Да вот и она, встречайте! Тяжело неся толстую грудь, вошла взволнованная Наталия Мамонова, Фишман ввел ее в общий зал, представил.

– Что за прелестная квартира, – сказала Наталия Мамонова, полагая, что именно так надо говорить. Она склонила голову набок, послала хозяйке одобрительный взгляд.

Так говорить не следовало. Квартира в Гранатном переулке, площадью пятьсот метров, не называется прелестной. И грудью в присутствии Инессы Терминзабуховой не качают. Так нельзя делать.

Инесса снисходительно улыбнулась. Уважение к Фишману, к его коллекции и к его роли в истории России (которую все ощущали, но не могли внятно описать) перевесили отвращение к немолодой провинциалке.

– Квартира удачная, согласна. Соседство скверное. Кремлевские чиновники.

– О, неужели? Как жаль, – Наталия покачала грудью.

– Соседство не выбирают. Это ведь по их вине у нас сегодня поминки мирного времени.

– Я вам сочувствую, – что ни слово, то хамство.

– Вы очень добры ко мне. Но мы, право, справляемся.

И действительно – прямо напротив квартиры Терминзабуховых располагалась квартира Андрея Андреевича Варфоламеева.

Варфоламеев сидел в кабинете за столом. Вошел военный, передал пакет, вышел.

– Что в письме? – спросила жена. Она принесла чай, как обычно, в шесть вечера. Стояла рядом, когда фельдъегерь передал письмо.

– Служебное.

– У тебя лицо злое. Все так плохо?

Варфоламеев улыбнулся. Когда улыбался, лицо становилось еще более тяжелым, потому что глаза не улыбались никогда.

– Ну-у. Какое лицо должно быть у опричника? У генерала оккупационной армии. У российского держиморды. Соответственно должности и лицо.

Он спрятал депешу в карман.

– Это я просто вспомнил статью одного гражданина. Плескунов фамилия. Пишет Плескунов о том, как русню погонят и как НАТО объединит усилия с Украиной и завоюет Россию. Интересно пишет.

– Завоюет Россию?

– Ну-у. План такой. В целом. В виде возмездия.

– Сейчас за такие статьи сажают, да?

– Он уже на Украину уехал. Оттуда и пишет. Или в Ригу. Не помню. Сейчас кто куда.

– Его будут искать?

– Смеешься? Кому он нужен? Пусть пишет. Но не знаю. Может, и будут искать. Не мое это дело – за шпаной бегать. И спорить с ними. Не наша забота чужих детей качать.

Варфоламеев встал.

– Пора мне ехать.

– Надолго?

– Пара дней. Ну-у. Сама понимаешь. Неделя скорее. Или две. Может быть.

– Надо? – Жена говорила спокойно, но руки задрожали. Или ей почудилось, что руки дрожат, поскольку Варфоламеев ничего не заметил. Если бы увидел, ему бы не понравилось.

– Галстуки принеси. Выберу.

Выбрал из коробки три галстука, жена аккуратно свернула, положила в дорожную сумку. Сумку собрали несколько недель назад: Варфоламеев знал, что придется ехать.

– Что за шум на лестнице?

– Гости у этих воров.

– Ясно. Детей приведи. Перекрещу.

Жена вывела детей в общую залу. Самую маленькую держала на руках. Семья большая, но в огромной комнате потерялись. Сбились вместе, как беженцы на пустыре, прижались друг к другу, смотрели на отца. Варфоламеев повязал галстук, затянул узел под горлом, надел пиджак; все делал медленно. Оглядел четырех сыновей и дочь. Оглядел и комнату. Дорогую мебель купили, зря выброшенные деньги. На этом диване он собирался отдыхать в воскресенье и читать Тацита. Любил Тацита. Как-то не случилось почитать римскую историю в воскресенье, и на диване не пришлось отдохнуть. Но комната хорошая, что говорить. Удачно выбрана квартира, ремонт сделали на совесть. И вид из окна хороший.

Чиновники России обзавелись гигантскими квартирами, но жить в них времени не было. Страна большая, хлопот много.

Жена подвела детей к отцу.

Варфоламеев их перекрестил.

– Кто бы мог подумать, – сказала жена.

– До последнего момента не верил, – сказал Варфоламеев.

– Все-таки братья.

– Какая Украина? Забудь. С нами, Алена, воюет сразу десять стран.

Подумал. Добавил:

– Нет, больше. Двадцать пять, думаю. Вот уже наемники из Новой Зеландии. Энтузиасты. Англичан очень много. Поляки давно батальоны шлют.

– Господи. Зачем?

– Война. И мы, скорее всего, дураки, что ввязались. Не я решал. Сама понимаешь. Но, вероятно, уже выхода не было. Видимо, так. Мне не докладывали, как оно там решалось. Восемь лет готовились, и они, и мы.

Помолчал. Добавил:

– Ну-у, сама подумай. Если долго готовился человек. Он начнет однажды. Надо же когда-то начинать.

– Плохо воюем, – сказала его жена.

– Плохо.

– Тогда зачем едешь? – вдруг горько сказала жена. И тут же поправилась: – Прости. Не мое, не бабье дело. Поезжай с легким сердцем.

– Работа, – сказал Варфоламеев. – И делается она вот так.

– Всегда лучше мир, – сказала жена, и дети подтвердили:

– Лучше мир!

– Ну-у. Конечно. Мир, – сказал Варфоламеев. – Гораздо лучше.

Отец надел пальто, уже стоял в дверях.

Подозвал старшего, Федора, такого же лобастого, как он сам, уже крупного мальчика.

– Ты теперь за старшего. Береги братьев. И сестру. И мать береги.

Жене сказал:

– Уж если начали войну, надо ее выиграть.

Вышел.

Глава 28. Конспирология – мать истории

Кристоф Гроб, агрессивный анархист, вызвал Рихтера в коридор. Кристоф наклонился к самому уху профессора, дохнул гнилым запахом кариеса:

– Я сейчас – в туалет. Поняли? Выходите следом.

– Зачем?

– Не задавайте вопросов!

Рихтер вышел из купе, двинулся вслед за Кристофом, перешагивая через чемоданы и баулы цыган. Немецкий анархист обернулся, ухватил Рихтера за рукав, дернул к себе.

– Быстрее!

Кристоф потащил Рихтера в тамбур, втолкнул, ввалился сам, дверь в вагон припер собственным длинным телом; они стояли, зажатые в узком гулком закуте; вагоны лязгали, и тамбур содрогался. Дистанция, отделявшая Рихтера от зубов анархиста, была ничтожна. Рихтер, и от природы не особенно храбрый, страшился того, что скажет ему анархист. День ото дня Кристоф делался все более и более агрессивен и его действия были непредсказуемы.

Кристоф оскалил желтые больные зубы, сказал:

– Понимаете, что в вагоне три шпиона? Или нет?

Анархист Кристоф был одет, как это принято у радикальных активистов, в подобие военной униформы – сапоги, черного цвета френч, стальные пуговицы. Они все так одеваются, чтобы их деятельность на митингах казалась борьбой. Выправка у Кристофа военная и, если бы тамбур не швыряло из стороны в сторону, социалист смотрелся бы убедительно.

– Сообщаю, чтобы предупредить об опасности.

– Обычные украинские авантюристы. Даже не солдаты. Золотая киевская молодежь играет в войну.

– Я не про них. Знаю эту плесень. Дамочка – дочка украинского посла на Антигуа. Дочка коррупционера и вора. Парня в желтых портках встречал в Берлине. Щеки отожрал.

– Они не стоят вашей заботы, – сказал Рихтер, отворачиваясь от тяжелого гнилого духа. – Поиграют в войну и успокоятся. Но поглядите на Мельниченко. Он не авантюрист.

Кристоф вплотную приблизил больной рот к лицу Марка Рихтера:

– Англичанин, француз и итальянец – шпионы НАТО.

– Кристоф, успокойтесь.

– Они шпионы.

– Кристоф, – сказал Рихтер, – неужели вам мало того, что происходит? Надо добавить?

– Вас пугает радикальность, – Кристоф проверил, все ли стальные пуговицы застегнуты, поправил ту, что у горла. – Не гламурен. Непримирим! Мы – дети шестьдесят восьмого!

– Нет, – ответил Рихтер, он набрался духу спорить с опасным человеком, – вы незаконнорожденные дети тысяча восемьсот сорок восьмого. Так сказать, от морганатического брака. А те, что были детьми тысяча девятьсот шестьдесят восьмого – давно сидят в банках директорами, пьют шартрез.

– Но-но! – сказал Кристоф. – Без оскорблений!

Хриплое карканье анархиста не походило не вежливое покашливание ученых воронов Оксфорда.

– Кристоф, вы опоздали на полтораста лет. Вы – брызги тысяча восемьсот сорок восьмого. Тогда был пролетариат, было о чем фантазировать. Левая идея сегодня – полная дрянь. Чьи права защищать? Арабских террористов? Нет пролетариата. От безделья фантазии. Вы не корреспондент. Так ведь?

Кристоф не стал отвечать.

Кристоф смотрел в лицо Рихтеру, но смотрел сквозь собеседника, туда, где видел площади, толпу и черные флаги анархии. Проблема пролетариата волновала мало; как всякий борец, Кристоф сражался, не вдаваясь в детали.