скачать книгу бесплатно
– Жогин, – сказал ему Риммер, – приклад оботрите! В крови приклад.
А у меня Риммер спросил полуутвердительно:
– Господин штабс-капитан, документы там, остальное хозяйство потом соберём, на погосте?
Я ответил:
– Непринципиально.
Ещё в полусотне метров мы подобрали прапорщиков Коняева и Никифорова. Раненный в шею навылет грузный Никифоров умер не сразу. Видно было по извилистым бороздам, как он полз на коленках, пятная землю чёрными шлепками крови. По щетинистому с ямочкой подбородку успокоившегося на боку прапорщика жадно сновали мухи – жирные и зелёные, деловитые.
Юнкер погнал их прочь:
– А ну!
Я из практики знал, что это пустая трата времени. Работа у насекомых такая.
Прапорщик Риммер вдруг загадочно поманил меня за скирду:
– Господин штабс-капитан, цвай минут.
– Чего? – Я пошел за ним через силу, прихрамывая.
Думая, что надо сесть и перемотать сбившиеся сырые портянки, что изуродую ноги. обезножу.
Когда мы уединились, прапорщик вытащил из кармана брюк горлышко, закупоренное тряпичным кляпом.
– Оросим ливер, а, господин штабс-капитан?
Кадык у меня дернулся и слюна, набежав, заполнила рот. Я поспешно кивнул:
– Насыпайте!
Риммер вывинтил из узкого кармана бутылку со знакомо мутным содержимым. Самогон-вино! Крепко бултыхнул.
– От благодарного населения! Качества, правда, не гарантирую. Подержите, я кружку вытащу.
Я бережно принял бутылку. Последними останками воли удерживаясь, чтобы зубами не выдернуть затычку и не припасть к горлышку.
Нельзя! Мне себя контролировать надо ежеминутно, каждое слово выверять. Сядешь на это дело, не соскочишь![47 - Цитата из кинофильма «Мама, не горюй».] У пьяного меня язык, как помело. А мне людей доверили под команду!
С другой стороны, сто граммов с ног не свалят, только улучшат кровообращение и мозговую деятельность. Сто. ну максимум, сто пятьдесят гвардейских и все. Она нэ танцует!
Риммер выкопал в мешке эмалированную кружку, потряс кверху дном, дунул в нее.
– Позвольте! – Он завладел бутылкой, вывинтил тугой кляп и набуровил мне щедро, больше половины.
– Хорош! – сказал я чисто для порядка, когда прапорщик возвращал горлышко в вертикальное положение.
Волнами поплыл непередаваемо густой аромат сивухи. У меня съёжился желудок. С сомнением, зная, что принципиальное решение принято, глянул я в кружку, примеряясь к дозе. В аккурат – сто пятьдесят!
– Ну, господин прапорщик, за нашу победу! – произнёс я бодро и стал крупно глотать теплый, вонючий, скверно очищенный самогон.
Осилив, перевел дух, затряс башкой. Вниз по пищеводу ринулось тепло.
Риммер заботливо сунул пупырчатый зелёный огурец. Я вгрызся в него, перебивая травянистым овощем едкий смрад сивухи. Поотпусти-ло. Перестал дергаться живчик у глаза.
Прапорщик быстро налил себе, очевидно, не зная, что так не принято в обществе уважающих себя людей. И без промедления дернул.
– Набрехала стерва, что на буряке настаивала! – У него выбило слезу.
В девяносто девятом году при обыске в одном адресе – крохотной однокомнатной хрущевке – мы обнаружили три двухсотлитровых бочки браги. В бочках в густой дрожжевой каше плавали газеты «Спорт-экспресс» и местный брехунок «Уездное обозрение», запущенные в ёмкости для забористости. Когда мы стали ведрами сливать обнаруженное добро в унитаз, прикинувшая размер убытков самогонщица, ополоумев, укусила меня за руку.
– Хм, на буряке. – Без остатка, с горьким кончиком вместе прожевав огурец, я умиротворенно потёр грудь.
В тайной надежде, что прапорщик предложит ещё полсотни капель. Удивляясь надуманности своих недавних сомнений. Всё так гладко идет. Как по сливочному маслу!
Риммер отошел в сторонку отлить. И вдруг закричал изумленно:
– Кто здесь такой зарылся?! Вылазь!
Я подошел к нему. Прапорщик, застегивая брюки, ударял ногой в подметку сапога, торчавшего из развороченной скирды, у самого её основания. Сапог дергался под ударами, каблук был на нем неказистый, стесанный. Но никто не вылез.
– Кому говорю, а то – штыком пощупаю! – пригрозил Риммер.
– Живой ли? – усомнился я.
– Живёхонький, – прапорщик перехватил винтовку для удара прикладом.
После выпитого на щеках его неровными пятнами рдел румянец.
Солома зашевелилась, вспучилась и из скирды, кряхтя, стал выбираться человек. Риммер опустил винтовку. Мы оба сделали по шагу назад. Человек оказался военным. Рослый детина в мятой гимнастерке, с одутловатым исцарапанным лицом, буйно-кудрявый, с беспокойными глазами.
Он виновато развел большими руками:
– Господа-а…
Риммер сузил глаза:
– Погоны где потеряли, Оладьев?!
На плечах у кудрявого было пустынно, на правом торчал выдранный углом клок материи, махрились обрывки черных ниток.
– С мясом оторвал! – Я разобрался в ситуации и спросил у Риммера: – Он что – нашего взвода?
Тот молча кивнул.
– А винтовка твоя игде? – язвительно поинтересовался я.
Не дотянув, конечно, до неподражаемой интонации Бориса Бабочкина в великом фильме братьев Васильевых.
Оладьев вытянул шею, поднялся на цыпочки и стал озирать окрестности. Явно формально, безо всякой надежды отыскать брошенное в приступе паники оружие.
Немолоденький, постарше большинства во взводе. Плотный и, наверное, сильный физически. Толстая шея, широкие плечи. Французской борьбой занимался?
Странно, что он, такой видный да кудрявый не запомнился мне ни на марше, ни в вечерней сшибке, ни в утреннем бою.
– Пошли, – сказал я ему, – отведём тебя к штабс-капитану Белову.
Оладьев понуро двинулся вперед. Покорный, как старый слуга Фирс.
Мы обогнули скирду и вышли к заждавшимся нас у телеги офицерам и юнкеру.
– Вот, господа, какую крысу из соломы выковыряли! – Риммер толкнул Оладьева в спину.
Тот на толчок прикладом и на крысу – ноль реакции, улыбнулся виновато, кривенько. Губы его змеились.
Блондинистый Жогин помрачнел дальше некуда:
– Я догадывался, что ты с гнильцой, Петя, но чтоб до такой степени.
Обратно по полю, но в сторону другой окраины села, к кладбищу
тронулась наша процессия. Мальчик теперь шагал сбоку от телеги, изредка подстегивая вожжами неспешную лошадку. Остальные шли порознь, только за понурым Оладьевым неотступно следовал Риммер с винтовкой наперевес. Через край телеги вывалилась и свесилась нога положенного поверх других трупов Коняева, в дырявом сапоге. Подскакивая на колдобине, колесо всякий раз шипяще шаркало о подмётку.
Прижившийся в организме самогон действовал умиротворяюще.
«И меня могли как Коняева, – подумалось философски. – Стукал бы сейчас сапогом по спицам».
В комиссарской кожанке я истекал потом, осязаемо едким. Спина и плечи, натруженные мешком и винтовкой, чесались.
По полю зигзагами передвигалось ещё несколько групп, также за повозками. Собирали своих.
Юнкер нагнулся, подхватил конец размотавшейся обмотки и сразу выпрямился.
– Будет дело! – сказал он, глядя на пылившуюся дорогу.
Все обернулись. По дороге от кургана, сколько было видно глазу, черной густой лентой стекала колонна. Бодро рысила конница. Размеренно шла пехота, царица полей. И снова – конница. Прыгали на ухабах передки орудий. Пыль до неба. Гул на низкой ноте.
6
Оказалось, что дело и впрямь будет, но совсем иного порядка. В нашем районе стягивались части в противовес нависшей на фланге красной группировке. В связи с этим ожидалось прибытие комкора Кутепова.
Роте приказано спешно приводить себя в порядок.
– Стыдно, господа! – громыхал перед строем полковник Знаменский. – Расхристаны, небриты, как последние партизаны! Одно название, что офицерская рота! Два часа даю на всё про всё!
Офицеры расходились, ворча, мол, не с гулянки вернулись, а из боя вышли. Но карусель завертелась. Я отнесся к происходящему философски. Понятное дело, никому не хочется в грязь лицом перед высоким начальством ударить.
Штабс-капитан Белов откуда-то принёс стопку нарукавных корниловских шевронов, трёхцветных добровольческих углов и красно-чёрных суконных погон с белой литерой «К».
Стало быть, бойцы нашей «дисциплинарной», в том числе и офицеры-перебежчики, за сегодняшний успех в Чёрной Гати удостоены права носить знаки отличия ударного полка. Так решил полковник Скоблин.
Получив свой комплект, я рассудил, что сперва экипируюсь, а потом и помоюсь-поброюсь. Портной я ещё тот.
До армии я мог только пуговицу пришить, и то не всегда в нужном месте. У меня мама очень заботливая. А в учебке в первый же день пришлось взяться за иголку с ниткой, чтобы подшить подворотничок на ворот хэбэшки, застёгивавшейся с учетом климата по-летнему, то есть без крючка и верхней пуговицы. Это оказалось цветочком. Ягодки созрели, когда пришёл черед погон, их следовало приладить на определённом расстоянии от шва на плече. Погоны выдали толстенные, настроченные на кусок плотной материи, иголка их не прокалывала, а когда за неимением наперстка я начинал надавливать на её ушко ногтем большого пальца, то несколько раз она ушком этим треклятым протыкала ноготь и глубоко вонзалась в нежное мясо. Боль была дикая, а потом загнило под ногтем. Никак не получалось пристроить погон в месте, отведенном ему уставом, то он на спину заваливался, то, весь в буграх, оказывался в районе ключицы.
Наконец с грехом пополам правый удалось пришить прилично. Но тут скомандовали построение на медосмотр, в ПГТ[48 - ПГТ – поселок городского типа.] «Гвардейский», находившийся на расстоянии пяти километров.
Раздраженно разглядывая нас, нескладных, заместитель командира взвода Джафаров остановился напротив меня.
– Что ты, курс[49 - Курс – курсант (арм. сленг).], как гестаповец – с одним погоном? – с пятки на носок покачиваясь, язвительно спросил.
Прежде чем я успел открыть рот, сержант одним рывком сорвал у меня с плеча злосчастный погон. Я едва не разревелся от обиды.
Потом, по ходу службы, будучи человеком от природы сметливым, освоил я это хитрое ремесло. В пределах необходимого, разумеется.
На гражданке надобность портняжить у меня практически отпала. Разве что в стройотряде приходилось, и то по мелочам. А в общаге всегда было кого попросить. Когда женился, вопрос этот, понятное дело, отпал автоматически, как хвост у ящерицы. Правда, последние месяцы холостой жизни заставили тряхнуть стариной.
Перво-наперво я подыскал комфортабельное место – в садочке под тенистой яблоней, в окружении сильно пахнущей падалицы.
Там скинул осточертевшие сапожищи и сырые, тяжёлые портянки, меньше чем за сутки интенсивной эксплуатации приобретшие пятнистый тёмно-синий окрас. Блаженствуя, пошевелил пальцами ног.
Вдруг неожиданная мысль озадачила меня. Как называется второй после большого палец на ноге? Тоже указательный, как на руках? Но ногой ничего указывают. Погоди, давай по порядку.
Большой точно так называется, с обратной стороны – мизинец, в середине – средний. Между ними безымянный, так? Вроде на слух нормально, ухо не режет. Тогда как наречен тот, который следующий после большого? Чёрт, вот ведь проблема!
Выбила эта незадача из душевного равновесия, рассеялся я. Тяжело и надолго уставился на несправедливо потерявший наименование палец, второй после большого. Искривленный, поросший жёсткими чёрными волосками, с полуотслоившейся мутной кожицей лопнувшей мозоли, с некрасивым, грязным ногтем. Как тебя зовут, мой дорогой?
Умом я понимал, что я элементарно глючу. От недосыпа, усталости и переизбытка впечатлений. А также, в некоторой степени, от выпитого.
Сейчас бы в самый раз еще вмазать для тонуса! Закуски кругом полно валяется.
Пришлось всю силу воли подключать, чтобы к конструктивной рабочей тональности вернуться.
Я расстегнул трофейную, в неравном бою с комиссаром Манте-лем добытую полевую сумку, зная, что найду в ней шпулю с чёрными нитками и цыганскую иголку с большим ушком. Потом скинул с себя верх – жаркую кожанку, куртку-афганку и прокисшую от пота зелёную майку с номером «10» на спине. Остался топлесс. Теперь можно было вдоволь почесаться. У-у-у. Ка-айф…
Скребясь, машинально отметил, что культуры тела у меня почти не осталось. Всё ровное, дряблое, запущенное. А ведь раньше, когда я следил за собой, было чем перед девчонками на пляже похвастаться, кроме наколки на плече.
Чёрт, а сыпь на груди откуда взялась? Ро-озовая. Не подцепил я случаем чего ночью в «железном садике»?
Как удачно подруга эта подкатила:
– Сигаретой не угостите?
Даже лица её не вспомнить сейчас. Мутное безглазое пятно. Приторный миазм дешёвой косметики. Мягкие, легко раздвинувшиеся ляжки. Не поместившаяся в ладони грудь со смятым соском.
Стоит ли беспокоиться насчёт каких-то пятен, когда в любой момент прихлопнуть могут? Чик – и ты уже на небесах[50 - Цитата из фильма «Место встречи изменить нельзя».].
