скачать книгу бесплатно
– Заходьте, заходьте, сынки! – с каждым он поздоровался за руку. – Завтрак простынет.
Мы недоумевали. Дисциплинарный арест нам представлялся иначе.
А тут – рассыпчатая, на чистом сливочном масле пшённая каша, глубокая миска вареной рыбы, по две шайбы масла, хлеб – только белый, сахар-рафинад.
Лейтенант Гриневский, выполнив возложенную на него задачу, заворожено глядел на накрытую «поляну».
– Похавайте с нами, таш нант, – радушно предложил оправившийся после вчерашней экзекуции Гена Лемешкин.
Гриневский отказался и укатил весь на измене, что воспитательное значение наложенного взыскания под угрозой.
После завтрака мы развалились на лавках, скинули ремни, расстегнули хэбэшки до пупа. В сытой истоме закурили.
– Ка-айф!
– Ну что, сынки, порубали? – на пороге возник старший прапорщик. – Пошли теперь поработаем. Берите лопаты.
Во дворике нас ожидало двое выводных с примкнутыми к «акаэмам» штыками. Жилистый младший сержант «дед» в ушитой хэбэшке и очкастый чмарной «дух».
– Споем, жиган, нам не гулять на воле! – затянул Гена.
Он знал пропасть блатных песен. Старший брат был у него рецидивистом.
Очкарик «дух» спал на ходу. «Дед», повесивший автомат на грудь, слушал с нескрываемым интересом. Лемешкин обладал приличным хриповатым тенорком.
Нас привели на железнодорожный переезд, где стояли три отцепленные платформы с гравием.
– Сынки, – подоспел запыхавшийся прапор, – каждому по платформе. Делаем, очищаем подъездные пути и усё. Свободны.
– Да вы чё, тарищ прапорщик, – у меня упала челюсть, – тут на неделю работы!
– Сорвете разгрузку— сутки «дэпэ».
Мы с грохотом откинули борта и обречёно покарабкались на платформы.
Гравий был крупный, каждый камень размером с кулак врио комбата Кузьмичёва, штыком лопаты получалось подцепить лишь пару-тройку камней. Штык отказывался вонзаться в гравий, скрежетал, сшибая верхушки. Через полчаса адского труда, сравнивая мизерную россыпь на земле с пятью тоннами, громоздившимися на бесконечной платформе, я впал в отчаяние.
«Дед» выводной курил на пригорке с голым торсом, рихтовал на солнышке загар. Автомат лежал у него под рукой. Перед ним, изгибаясь на трясущихся руках, отжимался молодой.
– И р-раз!
А я лопатой в камень – р-раз!
Этот самый, как его, Сизиф ни в жизнь бы с нами не поменялся. Вот когда я проклял по-настоящему, что бросил институт.
К полуночи в кромешной тьме, ползая на карачках, мы выгребали остатки гравия от рельсов. Обессилевшие, с сорванными в кровь ладонями.
На губе нас ждали обильные обед с ужином и сутки «дэпэ», дополнительного ареста. Комендант или начкар
имели право накинуть только одни сутки, но неограниченное количество раз. Единожды попав на гауптвахту, реально можешь не выйти оттуда до дембеля.
Наутро нас разбудили только к завтраку. Старший прапорщик принес йоду и бинтов, подлечить руки.
– Не торопитесь, сынки, покурите, – сказал он, – платформы часам к десяти подадут, не раньше.
Мы поняли, почему нам мягко стелили. В авиационном полку соотношение офицеров и солдат тире сержантов было не такое, как у нас. Каждый солдат у них наперечёт, а тяжёлых хозработ подваливало не меньше, чем в любой-другой части.
Губари в лётном полку пахали, как папы Карлы. Зато здесь полностью отсутствовали ограничения в еде и сне, многочасовые строевые занятия и унизительные шмоны. Всё то, чего я полгода спустя вдоволь хлебнул на «губе» артполка в Свердловске.
Постепенно гауптвахта наполнилась. Заехали двое наших – оператор дальности «шилки» Зиннур Касимов за кражу сухпая и несгибаемый беглец Коля Баранов, страдающий энурезом. Земляк мой со сто пятого полка Андрюха Погонин за самоход. Троица кентов с зенитного дивизиона за неуставщину.
Норму мы не выполнили ни разу, автоматом получая сутки «дэпэ». Перевод с разгрузки гравия на асфальтирование дорожек в офицерском городке показался нам благодатью божьей.
Через восемь суток с утра прикатил наш «шестьдесят шестой», из кабины которого упруго выпрыгнул старший лейтенант Кузьмичёв.
Насмешливо оглядев нас, с чёрными от грязи и загара мордами, исхудавших, с оттянутыми до колен, как у орангутангов, руками, он прошёл в караулку. Под мышкой у Кузьмичёва был продолговатый газетный сверток, который почему-то булькнул.
Через пять минут он подкатил к нам развинченной своей походочкой гимнаста.
– Ну чего, архаровцы, хорош балдеть? Стрельбы на носу! Прыгайте в кузов.
Холерик Гена, мгновенно ставший пунцовым, сдёрнул с головы засаленную пилотку и уткнулся в неё. У меня тоже к горлу солёный крутой клубок подкатился.
Ни на тренировках в Тагиле, ни потом на стрельбах в Чебаркуле мы даже не смотрели в сторону сельмагов. Будто заговоренные.
Блин, а вот в артполку на «губе» полный беспредел был.
8
..От воспоминаний, до которых я большой охотник, отвлекли вой сокамерника и нараставшая извне песня. Слова А. С. Пушкина, музыка народная, на мотив «Варяга».
– …и ско-оро ль на ра-адость сосе-едей-враго-ов
Моги-и-ильной засы-ыплюсь земле-е-ою?..
Взвизгнула немазаной петлей увечная дверь. В проёме согнулась чёрная фигура, разглядывая нас в потемках:
– Выходите!
– Могильной землею засыпаться? – сорвалось у меня с языка.
– Что? – не сразу разобрал вошедший, а, оценив, отрывисто хохотнул. – Шутки у вас, Михал Николаич, однако.
Это оказался Риммер. Когда я, почесываясь, приблизился к нему, разглядел, что он принарядился в кожаные брюки.
– Выходите, выходите, господин штабс-капитан! – прапорщика распирало от возможности первым сообщить радостную весть. – Арест ваш отменен. Взводный ходил на доклад к полковнику Никулину. Вы амнистированы.
– С погашением судимости? – деловито перебил я.
Риммер снова заржал. Чувство юмора у меня природное. Тонкое, но не всем понятное.
Юнкер Львов расплылся в белозубой молодой улыбке. Поодаль топтался Наплехович, явно сконфуженный. В охапке поручик держал мой заплечный мешок и «сбрую» с кобурой.
– Извините, Михаил Николаевич, – сморщился он бритым лицом.
– Пустое, поручик, – Чужая деликатность меня тронула.
«Вот чудак-человек, будто по собственной воле ты меня в холодную посадил!»
Риммер помог облачиться в боевые ремни. Ощутив тяжесть нагана на правом бедре, я сразу перестал чувствовать себя изгоем. Дабы утвердиться в своей реабилитации, положил ладонь на клапан кобуры, оказавшийся неожиданно прохладным.
Как ни бравировал я, что не боюсь ареста, что байда всё это, дотошный червячок точил сердечко. Кто знает, какие у них здесь порядки?
Наплехович протянул раскрытый портсигар. Я с удовольствием угостился. До отказа затянувшись, вентилируя дымом изголодавшиеся по никотину легкие, поинтересовался:
– Как командира корпуса встретили?
Риммер прыснул:
– Скандал, господин штабс-капитан! Комедия Мольера! Попович наш, когда церемониальным маршем рота проходила, споткнулся, винтовку выронил! Шеренги сбились! Ка-аша…
– Ну, ну, а дальше что? – я поддался его азарту.
– А что дальше? Кутепов стоит туча тучей. Набычился! Скоблин, наоборот, весь багровый. Дёргается, на носках пружинит. Если бы не ком-кор, он бы точно поповичу в рыло заехал. Ну потом, ясное дело, ротный душу отвел! Все по-матушке, по-голубушке! Посулил, всё свободное время будем строевой заниматься!
– А Кутепов?
– Укатил на авто! Ха, конвою с ним всего взвод кавалеристов! Отчаянный!
Я испытал разочарованье оттого, что не увидел воочию генерала Кутепова Александра Павловича, про которого столько читал. Ему сейчас тридцать семь, мы почти ровесники. Мало кто знает, что в феврале семнадцатого года сводным батальоном преображенцев и кексгольмцев он пытался укротить замешанную на кровавых дрожжах опару революции. Найдись тогда в Петрограде десяток таких полковников! С первых дней Кутепов в Добровольческой армии, и – до последних. Не разуверится, не снимет погон, не продастся. В 1930 году в Париже будет тайно похищен внешней разведкой ОГПУ и сразу убит.
Когда в брежневские времена я по крупицам собирал информацию о Белом движении, в «Большой Советской энциклопедии» прочёл куцую статью про Кутепова. И изумился – дата его смерти стояла под знаком вопроса. Больше полувека коммунисты скрывали, как был убит генерал. Стыдились, что ли?
Жаль, не удалось хоть одним глазком взглянуть на Кутепова! А с другой стороны, неплохо, что от строевого смотра сачканул. Опозорился бы за компанию с Кипарисовым.
Докурив, я закинул на одно плечо «сидор», на другое – винтовку. Жара под вечер поотпустила, солнце перестало яриться. Ветерок объявился, ароматы свежего навозца принёс. Сельская идиллия.
– Искупаться бы, – размечтался я.
Риммер хмыкнул:
– Как бы не так. Через четверть часа построение.
– Чего опять такое? Ночевать где будем? Здесь, в Гати?
Прапорщик пожал неохватными плечами:
– А я зна-аю?
Мы побежали и успели только-только. Рота уже строилась на площади. Задрав головы, офицеры с интересом рассматривали островерхую башенку колокольни, красный кирпич которой был исклёван оспинами пулевых попаданий. Оттуда, из-под медью крытого купола, увенчанного крестом, работал «максим» большевиков.
Как только наши исхитрились сбить его? Я вспомнил выверенные действия пулемётного расчёта, оборудовавшего позицию на вековой ветле. Причмокивание скоб-ступенек, вколачиваемых в мощный ствол. Подпоручика в кожанке, по-обезьяньи ловко вскарабкавшегося наверх. С такими ребятами можно воевать.
– Р-рота, р-ряйсь! Иррна! – перед строем стремительно появился друг мой Знаменский. – Напря-аво! Ша-агм арш!
И через десяток метров хищно рявкнул:
– Р-рот-та!
Офицерская рубанула строевым. Эффект не тот, конечно, что на плацу, но всё равно впечатлил. Я старался изо всех сил – до отказа тянул носок, высоко поднимал ноги и резко впечатывал подошвы в утрамбованную землю.
Полковник Знаменский, шедший слева от строя, недовольно, как будто ему за шиворот насыпали трухи, повёл тугой шеей:
– Не слышу рот-ты! Поручик Феофилактов, вы не в юбке! Выше ногу!
Один в один как наш зампотех Жабин! Тот тоже чуть что: «Не слышу
батареи!».
От пенсне на переносице полковника отрикошетировал в небо солнечный зайчик.
Я начал задыхаться. В натуре, я не кремлевский курсант, чтобы полкилометра в горку строевым переть!
За околицей Знаменский скомандовал «вольно» и «левое плечо вперёд». Офицерская повернула в чисто поле, завиляла по вымоинам, теряя монолит.
Нет, возжелай он погонять нас, оставил бы на просёлке.
Полковник остановил роту и скомандовал «направо». Молча пошёл перед строем, придирчиво разглядывая тянувшихся перед ним офицеров.
Радуясь, что место моё во второй шеренге, я подогнул колени, пытаясь спрятаться за стоявшим впереди Наплеховичем.
Не помогло. Знаменский не упустил случая прижучить:
– Штабс-капитан Маштаков, подберите штык. Болтаете штыком, как кочергой!
Я поддернул винтовочный ремень, чтобы утвердить штык в вертикальном положении. Не знаю, добился ли нужного результата. По крайней мере, полковник больше ничего не сказал, прошёл на левый фланг.
Подпоручик Цыганский, свернув набок рот, прошептал:
– Па-амятливый.
Взводный Белов моментально обернулся, ожёг Цыганского свирепым взглядом. Тот окаменел лицом.
От села в нашу сторону по гумнам двигалась кучка военных. Узнав в переднем (без погон, распояской) прапорщика Оладьева, я понял, зачем привели сюда роту. Плечи и грудь у меня зазудели, будто от чесотки.
Оладьев шел грузно, заложив за спину руки. Понурившись, полуоткрыв рот.
Что испытывает, что чувствует человек за несколько минут до казни? Вот и всё, вот он – край пропасти, шагнуть за который самому в здравом уме невозможно. А как же это небо и цвета персепелой малины солнце, клонящееся за курган? Куда денутся стремительные стрижи и яростный собачий брех? Как они останутся без меня? Куда я уйду?!
