А впереди была вся жизнь…

Уже на следующий день я отправился проведать старушку. Та весьма удивилась трогательной заботе внучка о её здоровье, но душевно приняла. Мы пили чай, разговаривали разговоры о жаркой погоде, которая никак не унималась к сентябрю. Заодно я с удовольствием трескал на халяву трюфельки и таил надежду, авось бабуля расстрогается и ещё подкинет деньжат.

Ирочка всё мелькала своей упитанной попкой и уже набухшими грудями то на кухню, то в свою комнату. Иногда хитровато поблескивала глазками в нашу сторону. О-о, она была ещё та тёлка из сельской местности – кровь с молоком. И как мне, такому охальнику, не сорвать соблазнительное яблочко?

Моя родственница по материнской линии пригласила девушку разделить чайную церемонию по-советски – с вареньем и печеньем. Ирочка достойно отказалась. Впрочем, отягощённая солидным опытом, бабуля уже просекла опасную фишку с моей стороны. И в уме (как я догадался позже) решила не давать спуска похотливому внучку. Нет, я не смею сказать, что между нами возникла та самая роковая любовь с первого взгляда. Отнюдь! Будем честны. Меня, конечно, просто интересовала, как познакомиться э-э… поближе с этой подружулей. И ценный зачин уже был положен. В тот вечер мы успели – пока скромно, почти как на приёме у английской королевишны, но с юморком – поболтать. У Иришки был бойкий язычок, что мне очень понравилось. И я уже надеялся… На что? Сам не пойму. Любовь? Да нет! Настоящему пацану западло гнуть извилины о ПОДОБНЫХ ВЕЩАХ.

Увы-увы. Маманя отправляла меня в Кабардинку на Чёрное море. Правда, я поехал чуть позже срока – задержался на месяц, так как неправильно оформили медицинскую карту. В санатории-интернате дети железнодорожников Приволжья одновременно укрепляли чахлое здоровье и учились. Там я и должен был оттрубить годовой срок в восьмом классе.

Бывал в Кабардинке и раньше – в пятом классе, потому сейчас поехал бы с удовольствием. Ведь сплошная же благодать: нависающие над морем горы, зелень южных лесов, галечный пляж, яхты и корабли на бликующей глади. А какие ароматы! Стойко-йодистый запах выброшенных на берег водорослей или, наоборот, едва уловимые, но приятные, запахи пышных цветов. Ещё пепси-кола – негроидный лимонад, от которого перехватывало дыхание! О, это солнечно прекрасное время! Да только было жаль оставлять у бабули наливное яблочко, которое даже ничуть не надкусил. Но минул сентябрь, и я уехал. Продолжение школьного романа не получилось, и всё вроде бы забылось.

Вернулся в начале июня следующего года загорелый и окрепший. И по приезду таил подспудно надежду: «Возможно, застану Иринку у бабули?». Нет, она уже сдала школьные экзамены и отбыла в родную Тьмутаракань (да-да, я правильно написал это слово – это места̀, где тьма тараканов).

И вдруг… Моя мамочка, знавшая меня, как облупленного, невзначай в конце июля обронила:

– Скоро Ирина будет опять жить у бабушки. Мать её приезжала насчёт жилья. Девочка поступает в технологический техникум.

А-а-а!.. Это сообщение подняло меня в какие-то эмпиреи! Ежедневно стал наведываться к бабуле, пока она не осекла:

– Хватит бегать! Приедит ТВОЯ квартирантка в воскресенье.

Естественно, я, как молодой кочет, встал в стойку, заметив новую пеструшку. Как-никак, наблюдал за куриными «ухаживаниями» в бабулином дворе.

Она приехала. Встретились. Поначалу показалось, что Ира, вообще, не слишком рада встрече, так себе. Нет, она была проста озабочена собственным поступлением в техникум. Иногда по утрам к ней приезжала её мать, и они отправлялись в центр. Через две недели Ира сдала экзамены, и её лицо было счастливо. Я тоже за неё порадовался. И в то же время загрустил: с началом занятий в техникуме она должна была переехать в очень далёкий район города и жить в общаге.

И всё-таки между нами уже засверкали зигзаги электроразрядов! Ток понёсся по проводам, динамо страстей закрутилось не на шутку. Оставалась ещё одна свободная от её учёбы неделя.

По вечерку предложил Иринке:

– Айда в нарсад.

Нарсад – это «народный сад». Так называли у нас парк – культурное место для увесения местной публики.

Мы отправились по самой узенькой улочке в Сарепте. Точнее даже, это был проулочек под названием Тихий; он аппендиксом тянулся между одноэтажными домами и личными огородами, за ними уже высился кирпичный забор судоверфи, выходившей к затону.

Чтобы показать Иришке, что мой посёлок не хухры-мухры, повёл её не через второстепенный проход в нарсада, а через две улицы к главному входу, деревянная арка которого возвышалась аж на три метра. Это, действительно, было ловкое место отдыха! Асфальтовая, будто беговая, дорожка овалом охватывала центр, где среди густых деревьев аллея приводила к святая святых – гипсовому Ленину на высоком постаменте. С важностью туземца я стал показывать:

– С того краю, у огородов, есть ещё танцплощадка и летний кинотеатр. Правда, танцплощадку уже разломали… А летний построили вместо зимнего – его сжёг пьяный киномеханик. Так что, ещё недавно у нас было два кинотеатра. Второй, наверное, сама видела – возле вокзала. Там тоже крутят фильмы.

И осекся: «Ёлки-палки, сейчас восжелает в кино. А откуда у меня деньги?».

Но она тактично помалкивала. И я, мучимый безденежьем, дал себе зарок: «Обязательно заработаю деньги, чтобы не жидиться».

Затем с не меньшей важностью продолжил:

– У нас и Ленинов два, второй тоже возле вокзала. Не меньше по размеру. Ещё один недалеко, в парке судоверфи.

Все три фигуры пролетарского вождя были стандартны: эдакий мужик в кепке и пиджаке на массивной тумбе, который указывает в густые кушеря: «Правильной дорогой топаете, товарищи!». Сам такой весь белый (от извёстки) и пушистый (как бы), точно заяц. А ещё недавно в Заканалье открыли ого-го какой монумент с фигурой защитника трудящихся всего мира! До того на его месте стоял огроменный Сталин, да слышал от старожилов, после провели рокировку, и тёмной ночкой усача скинули, а поставили поставли лысого. Слазь, власть переменилась! Что и почему народу, не объясняли. Поставили, и точка! Молитесь отныне – вновь! – на нового-старую статую. Но, по-любому, обе махины в несколько десятков метров напоминали о фараонах. И впервые задумался: «Нафига нам столько Ильичей?».

Я обожал древнюю историю, и на ум взбрели каменные изваяния, которые в учебниках почему-то звались «бабами», хотя на реальных баб не походили вовсе. Да разве Ленин – идолище? Прямо богохульство в чистом виде. Что за бредятина лезла мне в бестолковку! Пора бы о более ЗАНИМАТЕЛЬНЫМИ вещами заняться.

Мы прошли мимо пивного киоска, который был уже давно заброшен. В былые времена возле него колобродили хмельные сарептяне (сарептовцы, сарептяновцы? до сих пор не ведаю). Таким образом они готовились перед очередной встрече с «важнейшим из искусств», по мнению Ильича (помнил этот лозунг из местного драмкурятника, где мыла полы моя бабуля).

Очутились возле белокаменного фонтана в виде вазы. Вода из него уже давно не изливалась, в круглом бассейне покоились мумии лягушек, которые не сумели избежать трагичной участи. Было совсем не романтично, и я потянул свою пассию к скамейке неподалёку.

Восторженная Иришка оглядывалась вокруг:

– Как у вас здорово. У нас в Чапурниках сплошная степь да суховей.

Я понял, что наступил подходящий момент:

– Э-э, это… можно тебя поцелую?

Она испуганно отстранилась:

– Да ты что?!

Что-что… Будто предлагаю прыгнуть с обрыва! Я стушевался:

– Ну, что… В кино всегда целуются, когда сядут на лавочку. Нам что, нельзя?

Иришка потупившись, прошептала:

– У меня ТАКОГО никогда не было.

Я чуть не ляпнул: «Не было, так будет!». Но попридержал свой нрав до подходящей минуты. Не спугнуть бы, робкую пташку! Не то не увижу концовку романа, который и так чуть не оборвался. А так хотелось прочесть его до конца… Болтают, девчонки созревают быстрее, чем мальчишки. Но здесь я бы дал ей фору в амурных кувырканиях. Ещё в школе мы вытворяли на продлёнках такие кардебалеты с одноклассницами! Учителя уйдут по личным делам, а мы – швабру в двери, и давай тискать девчонок! Они визжат, носятся меж партами, да выскочить наружу не могут – кто-нибудь всегда на шухере стоял. Лепота…

Ира тихо прошептала:

– Только если один раз. В щёчку…

В щёчку, так в щёчку. Лиха беда начало! Моё чмоканье эхом разнеслось по безлюдному парку.

Иришка замерла. Тогда я ещё раз чмокнул её. Чего терять возможность?

Она отстранилась:

– Хватит. Ещё кто-нибудь увидит. Пора домой, а то твоя бабушка будет волноваться.

Да мне было пофиг волнение бабули, когда такая каша заваривается. Я размечтался о бо̀льшем в наших отношениях. А пока мы шли обратно, Иришка открыла страшную тайну:

– Мне мама говорила, что целоваться можно только взрослым, не то это… Ещё дети появятся.

– Да ты что! – засмеялся я как можно равнодушнее. И решил её подвигнуть к новым интимным подвигам (не останавливаться же на щёчках!): – До детишек ещё далеко.

Кажется, я убедил её. И она уже шла гордая собой. А то!..

Уже на пороге эта Ирулина повернулась и показала острый язычок. Прыснув, скрылась в дверях. Ах, ты такая-сякая проказница! Заразила-таки сладостной болезнью, теперь издевается.

В общем. приходилось встречаться тайком, когда бабулька отлучалась. По её сердитому бурчанию понимал: она не горела желанием оправдываться перед чужой мамкой за её обрюхатенную дочку. Тут с любимой родственницей возникали явные внутриполитические расхождения.

* * *

Наша идиллия с Иришкой развивалась классически: ну, там бесконечные прогулки по вечерам – то в заброшенном парке у больницы, то вдоль затона или канала. Мы болтали об общих прочитанных книгах, о других странах, которые – несомненно! – посетим, о том, кто кем хочет стать. Затаённые вздохи, сначала робкие, затем перерастающие во всё более страстные, лобызания. Но никак не получалось закончить мелодраму ПО-СЕРЬЁЗНОМУ. Она всё упиралась! В результате мы начинали дуться друг на друга. И не разговаривали по суткам. Хотя видел: Иришка не хочет разрывать отношения. Что же её привлекало во мне? Я был уверен, что именно моя наглость. У нас завсегда говорили, что наглость – второе счастье. А кто ж не хочет быть счастливым?

Потом вновь вздохи, лобызания, упирания и прочая фигня. Ведь вижу, что хочет, а отбрыкивается! Само слово «сношаться», если бы я произнёс его, привело бы девственницу в шок. Уж каким доводами не пытался – как настоящий, якобы, знаток – убедить, мол, всё будет окей. И, вообще, нафиг тебе целка – полный предрассудок. Нет, и точка! «Да сколько же можно гулять без толку!» – злился я. Тут ещё такая проблемка, о которой никому особо не признаешься. В Кабардинке по весне у меня заболели… сиськи. Я просто офигевал: что ещё за напасть? Эти сосочки будто жгло огнём! К ним невозможно было прикоснуться. И сразу начался невыносимый хотюн. Я готов был залезть уже чуть ли не на старушек, хотя не понимал, КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ. В конце концов исподволь разговорился со своим приятелем Пашкой, и он по великому секрету сообщил, что и у него болят сиськи. Вот те раз! И у всех других пацанов то же самое. Что за недуг такой неведомый?!

Всё выяснилось совсем с иной стороны. Была у меня там же – в Кабарде, закадычная подруга, длинная, но симпатичная казашка с русским именем Маринка. Она вполне откровенно делилась секретами девчонок (даже, как устроены в некоторых местах). И открылась однажды, что они не меньше страдают от той же напасти. Тихо хихикала, когда я её тискал в уголке:

– Поосторожнее – у меня там ноет. Не понимаешь что ль? Это же организм созревает! Знаешь, мы Верку прихватили на тихом часе. Она чё-то там вытворяла с зубной щёткой под простынёй. Позорище! Мы её обсмеяли, и теперь никто с ней не разговаривает.

Вон оно что… Но не дуры ли девки! Её обсмеяли, а сами не против попробовать… И той болезнью мучительной надо самостоятельно переболеть, лекарства от неё никто и никогда не изобретёт. Умозрительно-то мне всё было понятно. Но как же от стояка отделаться? По вечерам в интернате уже стали проводить дискотеки. И пока танцуешь невинно с девочкой, твой «дружок» снизу начинает потихоньку просыпаться… Ты краснеешь, бледнеешь, а девчонка, ЧТО-ТО ощутив, прыскает, отворачивается вбок. И тебе становится ещё неудобнее. И что? Взять да сказать, что тебе поплохело, что не в состоянии далее касаться партнёрши, которая столь привлекательна? Ага, таких непередоваемо замечательных ощущений ты не получал никогда. И по своей воли вроде не хочешь отказаться. Прямо засада какая-то.

Хотюн не отпускал и летом. Потому я продолжал упорную осаду гм… вожделённой драгоценности Иришки. Хотя приладиться к её упругой заднице никак не удавалось.

Однажды я почти завалил квартирантку прямо на бабулину пуховую перину. Но она не давала задрать подол, уцепившись за него, как за знамя полка. Я просто охренел от её невинности! И это ещё больше заводило мою настырность. Хотя зауважал девушку за неприступность её «крепости»: значит, другим тоже не досталось, и то – зачёт! Хотя признаюсь честно: горело-так и заломать её целку. Увы, пока приходилось просто подруюкаться сверху, через одежонку. Здорово, но не то.

Пока я дёргался, как недоделанный кролик, моя напарница по блуду, тихо полёживала. Млела она или нет? Трудно было определить, а спросить стеснялся при всей моей разнузданности. Внезапно послышалось шебуршание в прихожей. Бабулька вернулась с престарелого женсовета, который по вечеру роился у подъезда на скамейке. Там старушки вечно обсасывали кости соседям: кто умер, кто родился-женился, кто грешил с чужим супругом, наивно веря, будто местная разведка ничего не прознала.

Я вскочил, как ужаленный в зад! Отпрыгнул к окну и страстно заинтересовался, когда же начнётся дождик. Иришка присела к столу с красной лампой, как бы изучая учебник по геометрии. Хотя заметил, как бабуля зыркнула сначала на плохо разглаженную покрывало, потом – на меня. Проскрипела настойчиво: «Ты иди, внучек, иди. Не мешай, девочке готовиться к экзаменам».

* * *

Моя зеленоглазая зазноба звёзд с неба не хватала и намеревалась стать специалистом по трикотажу. Меня столь заурядная мечта несколько озадачивала. Я-то мечтал стать медиком, и не простым, а таким, чтобы понимать, как в лабиринте мозговых извилин рождаются мысли, – нейрохирургом. Намеревался даже прославлавиться. О чём однажды скромно обмолвился. Иришка засмеялась:

– Ты фантазёр!

Я сделал вид, что обиделся:

– У мамы подруга – заведующая отделением в больнице. Сказала, что с моими способностями из меня вполне может выйти хороший врач.

Иришка на миг задумалась:

– Хотя кто знает, что нас ждёт впереди? Будем надеяться на лучшее.

Так истекли полторы недели наших невнятных отношений. Как бы ни было, Иришка нравилась мне всё больше и больше. И она – я видел – тоже тянулась ко мне. Так, значит, это настоящая любовь? Нет! Я с возмущением отвергал столь НЕДОСТОЙНЫЕ пацана нежности. Засмеют же дружки! Даже самому себе не мог признаться в глупейшем увлечении. Хотя у бабули мы встречались уже почти не таясь. Но по-прежнему у меня ничего не выходило. На мои уламывания Иришка топорщилась: «Ты с ума сошёл! Нам всего-то сколько лет? ВСЁ будет после свадьбы».

Да ёлы-палы, до свадьбы как до Пекина раком! Мне-то ещё нужно было закончить школу, выучится на кого-то, а узнать, чем там занимаются взрослые, хотелось невмоготу! Тем не менее, почему-то верил свято: «Она, конечно, из села, там у них всё строго. Но всё равно добьюсь своего – ну, того самого. Иначе, как узнаю, хороша ли моя предплагаемая жена?». И по ночам в фантазмах истекал той самой, как у поэта, половой истомой. Или как там у Лед Зеппа? I wanna, wanna whole lotta love![7]

Одновременно удивлялся собственному долготерпению. Почему, сам не понимаю. Мне с детства представлялось, что все девушки – ангелы. И даже в сортир не ходят, как пацаны. Нет, девчачий туалет имелся в школе, но он явно существовал для отвода глаз – мол, они такие же люди, как мужской пол. На деле же девчонки э-э… Ничуть не гадили. Это при том, что точно знал, что все женщины по-любому трахаются со всего размаху и так, и эдак. Как-никак порнофоточки уже гуляли среди подростков. И как-то прикупил с рук настоящие игральные карты из Гонконга. Сторговался с цыганом за девять рублей вместо червонца! В колоде из пятьдесяти четырёх карт порно (что так задорно!) расцветало во всех вариациях. В отличии от нашей советской действительности, где всё выглядело слишком уныло.

Позабавило, что в отличие от стандартной схемы, где любая четвёрка козырей выглядела одинаково, мастера печати правил не соблюдали: каждая дама или королевна выглядела соответственно, но тузы и вальты тоже были женского рода с соответствующими прелестями и прикидами, и больше показывали, чем скрывали. Любуясь атласными шлюшками, я, почти, как настоящий диссидент, недоумевал: «Почему искуство любви – это плохо?».

Ещё мне казалось, что ДЕВОЧКИ НИКОГДА НЕ МАТЕРЯТСЯ. Впрочем, почему казалось?! Я, действительно, не слышал в школе от них ни единого бранного слова. И сам старался вслух не матерится. Если только про себя, точнее, про прочих (шутка, если кто не поймёт). Мат-перемат в присутствии ангельских созданий в коротеньких платьицах – ни-ни. Вот такой мучил моральный бзык, понимаешь ли.

* * *

Позже меня начало тяготить одно обстоятельство: моя краля уже начинала – пока недосягаемую для меня – «взрослую» жизнь в техникуме. Я пока продолжал крошить зубы о гранит науки в школе, будь он неладна. Да разве можно изменять своей мечте? Я хотел стать врачом. И ради своих планов нужно было потерпеть.

У меня была сестрёнка Ленка, такой шкет пяти годков. Она появилась в моей жизни после того, как мать вроде бы обрела семейную идилию (почти!) с отчимом (я к нему относился уважительно, так как он много читал, что возвышало в моих глазах).

Сестрёнка обожала играть «во врачей». И жёлтого плюшевого медведя так накачивала водой из игрушечного шприца, что с него лилось не переставая. Раскладывая пипетки, ножницы и ватки, Ленка лепетала:

– Мой бЛатик станет вЛачом, я буду у него медсестЛой. Будем вместе лечить.

Бедный медведь, наверное, уже не знал, как избавиться от её лечения. Ему полегчало только тогда, как сестрёнка перекинулась на мягкотелого в прямом смысле зайца. Если бы он был живым, то Ленка, как настоящий врач, сумела бы залечить его до смерти.

Наконец, закончилась уже поднадоевшая десятилетняя тюрьма. Кстати, для меня – с неплохим аттестатом. Теперь нужно было упереться рогом, чтобы хорошенько проштудировать необходимые на экзаменах предметы для мединститута. Этот вуз считался престижным в городе, и туда даже многие выпускники опасались поступать из-за большого конкурса на место. А я решился.

Зоология-биология, русский-литература были не проблемой. По физике и химии пришлось попотеть готовя метры «шпор». Но справился. Чем больше я вгрызался в подготовку к экзаменам, тем больше жаждал учиться в ЭТОМ вузе.

Трудно понять, что мной руководило на тот момент. Желание помочь здравоохренению многостральной страны? Вряд ли. Об этом пусть башка болит у начальства. Престиж и выгода? Совершенно нет. Тогда, может быть, выяснить детальнее (пардон!), как выглядят дамы? Не зря же поговаривали, что поступают в «мед», у кого стыда нет! Опять не то (впрочем, не без того). Как ни странно, мне реально казалось, что я смогу приносить пользу людям.

Врачи вызывали у меня восхищение с детства, так как был частенько клиентом медучреждений из-за своей хлипкости. Простуды так и преследовали мой организм! И больше всего мне нравилась в поликлинике рослая, но весьма симпотная педиатр. Светленькая и в золотистых очках. Как же она была со мной упредительна с детьми! Такой доброты я не видел даже от мамани. Или вот ещё интеллигентный мужичок с бородкой, работавший в старинной железнодорожной больнице в Сарепте. Подходил к кровати каждого, участливо спрашивал о здоровье. Глаза добрые-добрые. И знал этот доктор Пилюлькин о тебе больше, чем ты сам – что и где свербит в родных печёнках. Это ли не чудеса? Истинный образец для подражания.

А ещё был «Айболит – 66», который лечил всех подряд – и людей, и зверушек.[8] Своей добротой он даже Бармалея с кентами перевоспитал! Те не хотели, а он их всё равно заставил… Так как же не стать медиком? То есть понимать, из чего же состоит человек, отчего он вдруг загибается, затем спасать его, чтобы он тоже жил долго и счастливо. Разве это не интересно? И даже, говорят, благородно. Вот до чего доводят сказки, засевшие в тупых извилинах.

…Да, всего какие-то полгода назад я гордился, что являюсь настоящим студиозусом, который штудирует латынь, как в Средневековье. Теперь пропасть забытья почти всё поглотила. Но откуда-то снизу, сквозь отдраенный пол казармы, по-прежнему доносился бодряцкий хор: «Гаудеамус игитур, ювенес дум сумус»[9]. И всё такое весёлое и грустное одновременно, уже почти пропавшее.

Как же это было?..

* * *

Я не верил собственным очам, когда вперился в строчку одного из листков, наклееных на стенде. Там красовалась моя фамилия. Я замер, затем сердечишко заколотилось с удвоенной силой. Неужели это вправду?..

Ты убивал часы напролёт на то, чтобы осилить редуты экзаменов. Ты писал и запоминал десятки фактов, цитат, формул в надежде, что они пригодятся в решающую минуту. При этом был совсем – нет, вообще! – не уверен, что это поможет. Такое раздвоение личности не позволяло расслабиться, нервировало. Ты истерил в отчаянии, ибо никто не давал никакой гарантии, что твои потуги не напрасны. Разве тут не охренеешь?!

Биологию-анатомию я сдал на отлично (ещё бы их не знать!). Русский язык с литературой тоже сдал на «пятёрку» (как же иначе!). Экзамен по химии дался не просто, однако получил-таки «четвёрку».

Последним испытанием была физика. Я ненавидел её правила и формулы. Что поделаешь, коли нет склонности к строгим наукам! Правда, закон Ома рассказал и пояснил экзаменатору на примере. Но третьим пунктом задачка… Все рядом сидевшие уже сдали листочки. А я словно был придавлен стотонной плитой. На грани срыва! Рушились песочные грёзы о том, как стану эскулапом. Уже представил, как пойду на набережную и брошусь с причала в «набежавшую волну». Абсолютно серьёзно! Нафиг мне такая жизнь, если не стану врачом?

Пожилой экзаменатор оказался вполне понимающим. Спросил, в чём причина. «А если вот так попробовать?». И точно – это же правильное решение! Теперь я всё расписал, как надо, и со вглядом приговорённого к аутодафе посмотрел на преподавателя. Он одобрительно улыбнулся и поставил также «четвёрку».

Но даже сдав экзамены, я ещё не был уверен, что буду принят в заветный вуз.

Поступление в «мед» было личным маленьким чудом гигантских размеров! Даже сейчас, в казарме, передо мной возникало счастливое лицо мамочки тем июльским деньком.

Придя в себя от прятного шока, я отправился на электричке домой. На Бекетовке увидел маму, стоявшую на платформе (она как раз была дежурной по станции). Выскочил в тамбур и показал ей раскрытую пятерню:

– Маманя, я студент!

Моя родительница чуть не кинулась под колёса! На её лице также отразилась безразмерная радость. И мы оба были полны прекрасных надежд и веры в лучшее будущее. Небосвод озарился ярчайшей радугой! Мама вмиг перескочила через пару рельс, поцеловала в щёку и сказала:

– Езжай домой, сынок, отдохни после всего.

Витали сплетни, что в «мед» поступают лишь по блату. Я не верил клеветнической чуши. Ведь никого же пока не поймали за шкодливую руку. Хотя, всякое возможно. Но вот наглядный пример: я без чужой помощи САМ поступил в институт! И был полон желания двигаться дальше.

* * *

Затем состоялось посвящение в студенты. Мы, глупые цыплята, стояли рядами в белых халатах и шапочках, напряжённо внимая напутствиям седовласых мэтров. Первым вполз упитанно-лощённый глава «меда», растекался мёдом в пожеланиях. Эдакий приторно добрый праведник, изливавший правильные речи. И что-то в них напрягало, отторгало, будто их произносил злой жирняк У из мультика. Ну, да ладно, не будем придираться.

Тем не менее, я, как и другие «позвонки» (так снисходительно нас называли старшекурсники), чувствовал себя кем-то особенным, не похожим на прочих сверстников. Элита, знааете ли, среди прочих. Что и говорить, отличные ощущения! Ага, охрененный такой лондонский денди. И, коли сам себя не похвалишь, ходишь, как оплёванный. Однако дело не в этом. Я поверил в собственное предназначение, высоко вознёсся. Полагал, что никогда не упаду.

Но нет, после был холодный душ. Он малость отрезвил, вернул к реальности. Наступил сентябрь, и нас отправили на месяц в совхоз. Студентов с рюкзаками и сумками из разных вузов кучковались на Площади павшх борцов (весьма знаково – и нам бы где-нибудь в поле не упасть). Походили автобусы, какие-то дяди и тёти указывали, куда садиться. И вперёд! Навстречу трудовым свершениям.

Судентов- медиков отправляли в самое(!) передовое аграрное хозяйство – «Волгодон». Ну да, изучение сельхозпродукции нам точно не помешало бы. Мы должны были помогать труженикам села, коли они не справляются с возложенной непонятно кем и почему – задачей. Откуда взялась эта совеЙская трудотерапия для потенциальных, а также уже состоявшихся интеллигентов? Хрен его знает! Слыхал, просто инженеро̀в и прочих технарей тоже отправляют по осени на поля. Видимо, чтобы не забывали, в каких тяготах хлебушек добывается. Возможно, и правильная традиция. Работа на земле – она всех уравнивает: и сельчанина, и музыканта с инженером, и даже профессоров.