Полная версия:
А впереди была вся жизнь…
Владимир Лукашук
А впереди была вся жизнь…
Посвящается поколению 70-х годов ХХ века,
всем тем, кто жил в полную силу,
любил, отдаваясь без остатка,
кто верил в лучшее вопреки всему.
Часть I
Ать-два, ать-два…
Мы печатаем шаг по раскалённому плацу. Среднеазиатское светило палит вовсю с утра, моё горло – словно засохший колодец.
Узбек-ефрейтор вопит с надрывом:
– Песня-я, запевай!
– У солдата выходной, пуговицы в ряд! – начинает рота нестройно. Как-никак, не все были настолько активными пионерами в школах-лагерях, чтобы вот так, с размаху, приступать к урокам хорового пения, да ещё а-капелла.
– Громче, сука-а! Не слышу! – вновь орёт рослый смуглый Каримов, который дрючит нас уже два часа. – Громче, уроды!..
– Ярче со-о-лнечного дня золотом горят! – рявкаем мы со злобой. Я глотаю горячий воздух и проклинаю эту маршировку, ублюдка-ефрейтора, огромный плац и весь узбекский край, в который меня заслала добрая родина-мать отрабатывать непонятный долг. Интересно, тот сочиняла, слепивший радостную песенку, когда-нибудь топал, обливаясь по̀том? Лично у меня от неё оптимизма не прибавляется, хоть убейся.
– Часовые на посту, в городе весна, – истошно исторгает сотня глоток. – Проводи нас до ворот, товарищ старшина, товарищ старшина…
– Отставить, – командует ефрейтор. – На месте раз-два!
– Плоха паёте, – продолжает предводитель нашего замороченного воинства. – Плоха ходыте. Я же говорил, что нога нада подымать сорок сантиметров от земли. Поднять всем нога!
Мы тянем носки вперёд, замирая в позе цапли, ищущей в трясине лягух. Проходит минута, вторая, пятая… Попробуй так постоять! Нога шлагбаумом начинает опускаться. Слышу громкий шлепок по чьей-то заднице, и новый вопль:
– Я сказал нога держать!
Стараемся задрать ногу повыше, словно балеруны. Получается с трудом. Хорошо, что я занимался лёгкой атлетикой на гражданке, и некоторая подготовка имеется. Многим, несомненно, хуже. Слышу, как маленький – разумеется, в переносном смысле – командир раздаёт ещё бесплатно и с оттяжечкой поджопники. Ефрейтор на голову выше сородичей-новобранцев, его скелет закован в крепкий мышечный корсет, и я никак не пойму – он что, в армии так оброс мускулатурой? Кроме того, узбек частенько отрабатывает зубодробительные навыки по самбо на шкурах вверенных ему ЧИЖей[1]. Мразь старается заработать за солдатский счёт сержантскую лычку на погоны[2]. И призывники побаиваются его.
Я выражаю своей физиономией почти искренней восторг при выполнении столь ответственного боевого задания. Как-никак, выше хрена не прыгнешь! И, вроде, это несколько помогает – Каримов будто не замечает меня, уделяя зверское внимание остальным участникам строевой подготовки. Не щадит даже соотечественников! Меня удивило, когда однажды он высказался с характерным акцентом:
– Узбек такая сволач! Будет страшно – залезет на крышу и лестницу уберёт за собой. А ты будыш стаят и умрёшь.
Я принял тогда к сведению его выводы о национальных особенностях. Самое удивительное, его малорослые земляки по-овечьи молчали, не переставая жевать одуряющий насвай[3]. Впрочем, иногда меж собой тихо блеяли: «Жизнь бекова – нас дерут, а нам некого».
Зато «любимчик» всех курсантов продолжал изгаляться:
– Какая девушка вас будет ждать после такой служба с песней? Вы все здесь пидарасы! Якши[4].
На подобные железобетонные аргументы вряд ли возразишь. И мы воспринимаем ушаты грязи на свои маковки почти стоически. Якши – так якши, деваться некуда. Хотя вряд ли хорошо. Но это – цветочки в сравнении с тем, что предстояло вечером в казарме.
Ать-два, ать-два…
* * *За полчаса до отбоя мы немного передыхаем: умываемся, читаем или пишем домой письма, уединяемся погрустить в сортире, или просто перетереть в курилке делишки за день.
Звучит команда к отбою. Быстро кидаемся к кроватям, быстро скидываем форму (при этом аккуратно складываем её на стуле) и ныряем в казённую постель, где только и можно побыть наедине с собой… Увы, по печальному опыту знаем, наши иллюзии напрасны. Мучения ещё не кончились.
В дверях стоит ефрейтор Каримов с двумя такими же мразями. Он гавкает:
– Отбой! День прошёл!..
Мы от всего сердца – уже привыкая к армейским традициям – гавкаем в ответ:
– И хер с ним!
Однако веки уже сами собой смыкаются. Как бы ни так! «Черпаки» злорадно смеются, один из них ехидно верещит:
– Что, зенки закрываются? Расслабились, салабоны. Подъём! Через минуту выстроиться в коридоре повзводно.
Зашибись…
Преодолевая невероятную тяжесть в теле, одеваемся, бежим на построение. Уже звучит команда «В две шеренги становись!». Тусклое освещение действует угнетающе.
Заходит бочкообразный капитан Мухоедов. Помнится, меня будто по башке трахнули, когда поначалу услышал его фамилию: «В русском языке существуют столь замысловатые, с гурманным привкусом фамилии?». Даже чуть не стошнило. Однако затем услышал от самого офицерика на первом построении, как он похвастался: «Вы – мухи, я – паук, который вас будет жрать! Узнаете, как Родину любить». Мы по наивности не поверили ему. А зря. В последующем убедились: жирная сволочь вполне соответствует тошнотворной фамилии.
По команде «Смирно!» мы вытягиваемся, хотя получается с трудом. Командир медленно вышагивает вдоль строя, всматриваясь в наши бледные лица. Туда прошёл, сюда. Начинается очередное нравоучение:
– Тут брешут, что, когда солдат спит, служба идёт. Тупая шутка!.. Рядовой даже во сне должен лежать по команде «смирно!». И даже сидеть. Есть не согласные?
Мордой лица выражаем как бы полное согласие.
– Ну-ну, делаете вид, что правильно понимаете службу. На деле плохо стоите по озвученной команде. Именно поэтому будем учиться. Всем застыть на месте на двадцать минут! Засекаю время.
«Отец солдатам» начинает прохаживаться снова туда-сюда. Останавливается возле нашего отделения, я вытягиваюсь, кажется, до самого потолка. Остальные – тоже. Мухоедов ухмыляется и делает два шага дальше. Мы теряем по недомыслию бдительность, а мой сосед Роман судорожно попытался стереть пот, стекающий в глаза. Капитан торжествующе оборачивается, словно поймал на страшнейшем преступлении:
– Расслабились хмыри цивильные? В вас, гляжу, гонора больше, чем веса. Как фамилия?!
Мухоедов так заорал в лицо Роману, что тот отклонился назад. Осипло и с дрожью отвечает:
– Бляяя…б-блин.
– Ка-ак? Бля-блин? Что за долбанутая фамилия?! Точно тебе подходит. Ничего, я из вас сделаю человеков. И из тебя, и из всех прочих.
Офицеру очень нравится расхаживать перед нами боевым петухом. Он чувствует себе прямо-таки настоящим генералом. Я прикидываю: «Своя-то паспортная кликуха, небось, милей…».
Мухоедов подскакивает вновь к Бляблину:
– Я сказал: «Стоять «смирно!». За каждое шевеление в строю добавляю по десять минут. А с тем, из-за кого это происходит, после сами разбирайтесь. Будут вам танцы раком.
Кажись, у моего товарища с незадачливой фамилией полная непруха. Помню ещё по школе, когда в старших классах по малозаметным признакам кого-то назначают неудачником, после жди ему неприятностей – будут топтать целым курятником. А этот лопоухий – точная копия друга крокодила Гены, такой же несуразный долбанашка.
В общем, учимся родину любить от всего сердца. И в сто-душной казарме минуты тянутся, как часы. Спать хочется невыносимо, но проверить, сколько же утекло проклятого времени, невозможно. Кто-то опять шевельнулся. Капитан подбегает и бьёт провинившегося по роже, тот загибается. Офицер отрабатывает на нём ещё два-три увесистых удара. Потом поворачивается к шеренге:
– Будете стоять столько, сколько нужно. Теперь понятен смысл фразы «Один за всех, и все за одного!»? Вечный бой! А покой вам будет только сниться. Усвоили?..
Враждебное молчание в строю сгущается настолько, что солдафонская туша точно ощущает его собственным поганым нутром. Это – единственное, чем мы можем выразить жгучую ненависть. Мы знаем, что он думает о нас, он знает, что мы думаем о нём. По-моему, мы с таким садистом родились на разных «родинах», и им вряд ли когда сойтись. Вся мутотень о липовом равенстве в законах придумана такими же скотами, как Мухоед, чтобы запудрить нижестоящим мозги.
Так продолжается довольно долго. Нам прибавляют и прибавляют по десять минут. Истёк уже час. Внезапно Роман падает. Брякнулся прямо снопом. И лежит. Все в смятении: помочь или стоять дальше?
Подскакивают ефрейтора̀, переворачивают солдата, бьют по щекам:
– Эй, очнись!
Бляблин непонимающе открывает глаза. Капитан приказывает отвести его в умывалку. Следом раздаются команды «Разойдись» и «Приготовиться к отбою». Слава тебе, Господи, что помог нам! За счёт того несчастного?
* * *Да, такова наша служба, как выясняется.
Когда в Волгограде я прибыл на призывной пункт, то сам напросился в десантуру. Шёл в армию с полной уверенностью, что стану, если не героем Советского Союза, так хотя бы бравым воякой. У нас как в стране? Разве ты мужчина, если служили или – упаси боже, конечно! – не сидел. А сидело половина из мужского населения, насколько я понимаю. А вот если не служил… То точно хворой. И я не мог допустить напрасных обвинений в собственный адрес! Стыдобища же перед родными и близкими!
У меня было отличное преимущество перед прочими – занимался в парашютной секции, когда учился в мединституте. Даже совершил три прыжка с «кукурузника». Ощущения были сверхкайфовые, хотя мандраж, когда тебя ни-че-го не держит в воздухе, ощущался.
Правда, с учёбой в вузе не задалось. Проклятая несчастная любовь – из-за неё захандрил, и забросил её подальше к ядрёной фене. В результате эсэсэсэрская действительность определила выбор за меня. Однажды весенним утром я вышел из подъезда белой девятиэтажки (мы только-только переехали сюда из старого дома). Мать собралась провожать до военкомата. Бабуля плакала, стоя на балконе. Из окна моей квартиры на втором этаже неслось: «Беле-е-т мой парус такой одинокий на фоне стальных кораблей…». Любил я бесшабашного Андрея Миронова; его песни вдохновляли необыкновенно, потому и поставил напоследок пластинку с неунывающим артистом. И так простился с гражданской молодостью.
Конечно, я твёрдо усвоил со времён пионерии, что волей-неволей обязан «отдавать долг Отчизне», но не придавал тому серьёзного значения. Ведь нам со школьной скамьи трындели о любви партии и правительства: всё дают бесплатно, как девушка из анекдота: образование, лечение, отдых в лагерях и так далее. Увы, долг платежом красен! И позже я задумался: почему за меня решили, что с рождения должен вступать в подобную сделку? Как-нибудь сам бы или с помощью родителей разобрался со своими делами. Не инвалид всё-таки.
Однако за меня уже всё решили. И коли государство с Родиной уже настолько сплелись в безумном экстазе, то не таким, как я, балбесам, разбираться, где начинается одно и кончается другое. Ты просто обязан отдавать неотвратимый, как сама смерть, долг той же службой в армии. От принципа «дашь-на-дашь» не отвертишься! И я уже не пытался уточнять соотношение, кто кому больше должен.
Из военкомата нашу шоблу перебросили на сборный пункт под Мамаевым курганом. В автобусе тряслись все слегка нахмуренные и настороженные. Что нас ждало впереди? Хрен его знает! И неизвестность также слегка грустила меня, когда поглядывал в окно. Я подозревал, что армия – это точняк не пионерлагерь или санаторий. «Да не ссы ты! – подбадривал меня внутренний голосок. – Все отдают этот чёртов долг родине, и тебе такое по плечу».
Подкатили. Заруливаем через железные ворота в огромный загон с кирпичным забором, поверху которого колючая проволока. По центру находился плац, по периметру – невысокие здания. Под навесами уже сидели в компаниях и лениво ждали предрешённой участи сотни две-три оболтусов. Сопровождавший офицерик махнул в сторону навесов:
– Располагайтесь.
И утопал.
Здрас-сьте! Мы, было настроились, что нас встретят с распростёртыми объятиями, как будущих защитников родины. Возможно, разъяснят порядок дня, креслица выделят. Ни хрена подобного! Швырнули, как щенят, на дороге.
Что ж, придётся брать инициативу в свои руки. Я уже успел скорешиться с одним землячком из Красноармейска – Сашкой. С ним подошли к одной из лавочек, присели и огляделись. Все пили водку. А мы чем хуже? Я достал шкалик «беленькой» и глянул вопросительно на Санька. Он усмехнулся:
– Какой базар!
И мы принялись за дело. Почти сразу подтянулись остальные парни из автобуса, и мероприятие стало проходить намного веселее.
Тем временем через забор велись душещипательные беседы. «Береги здоровье!», – кричала родня. «Успей хорошо побухать!», – советовали ещё вольные сотоварищи. Третьи без лишних словес копали под забором дыру и совали туда пузыри.
Однако нам не дали, как следует, раскочегариться. Видимо, решили сразу (но своеобразно) приучать к «сухому закону».
К вечеру притопала парочка синеносых офицеров. Отбирали по десять человек, отводили на площадку и приказывали вытаскивать барахло из рюкзаков и сумок. Мы нехотя подчинились. Однако шалишь! Я уже пронаблюдал за предыдущей командой и потому приготовился.
Херовы вояки проходили вдоль ряда и забирали бухло без разбору: водку, самогон, «красилку». Кое-кто противился незаконной конфискации и получал без предисловий по мусалам. Мимо меня протащились, недовольно глядя. Я был уже не слишком трезв, и они решили, что я успел избавиться от своей доли алкоголя.
После шмона нашу группу перевели в другое место, и принялись за следующих. Я плюхнулся опять на скамейку с Саньком. И… вытащили сзади из штанин по бутылке: он – «Столичную», я – портвешку. Добавили из закромов домашних пирожков. Можно было достойно продолжать собственные проводы в долгий путь. Рядом кто-то резался в карты, кто-то уже валялся под забором.
К сожалению, зверства над нами на том не кончились. Ведь нашлись ещё хитрованы, заранее попрятавшие выпивон. Все ужрались, и вдруг нарисовываются лягавые! Один из тех «синеносых» начал указывать, кого хватать. Рослые ментяры мигом закинул семь-восемь наиболее упитых. Среди них был Санёк. Трогать лучшего друга, которого я уже знал три часа?! Как прирождённый анархист, я не мог поступить иначе, и развозмущался. Только подскочили менты, как меня поддержали другие парни. Произошла небольшая свалка, в результате чего я тоже очутился в металлической коробке. Дверь захлопнулась, и мы поехали теперь неизвестно куда.
Буйную компашку привезли в ближайшую ментовку и произвели обыск. Хотя ничего не взяли, кроме бабла. Его, кстати, вытянули достаточно у иных. У меня отобрали четвертак с заверением, что завтра обязательно вернут. И закинули в КэПэЗэ.
Мы все малость притихли. Вдруг вправду посадят, как стращали в дежурке? Тогда поедем уже… Воистину, не в армию, а в другие места. Полночи не спалось на нарах. Ходили по камере, смолили, вяло перекидывались предположениями, чего ждать дальше.
Нет, утром нас вывели и безо всяких вежливостей опять засунули в ментовскую коробку на колёсах. Мы начали орать:
– Где деньги?! Отдайте наши деньги!
Нас будто не слышали. Привезли обратно на призывной пункт, высадили и укатили. Прошёл слушок, дескать, такой цирк здесь случается регулярно. И мусора после делятся с «синеносыми» своим доходом, когда обчистят карманы. Да кто ж докажет!
Так закончился цирк, где мы выступили клоунами. И жаловаться некому.
* * *В тот же день, ближе к обеду, появилась та же парочка «синеносых», хотя трезвая. Они стали выкрикивать ФИО, и очередные новобранцы отправлялась в здание по центру.
Меня тоже вызвали. Офицеру за столом (тоже вполне трезвому!) я так и заявил:
– Занимался парашютным спортом, прошу записать в ВДВ.
Он остался доволен ответом и послал на медкомиссию.
Проверили здоровье, убедились, что в моей долговязой фигуре набирается метр семьдесят пять – ведь без соответствующего роста в «небесных войсках» делать нефиг! Заодно всех раздели догола для осмотра, заглянули даже в задницы. Честно говоря, было стрёмно. Но что не вытерпишь ради любимой страны! Вероятно, факт нормальной округлости в «пятой точке» признавался мощнейшим основанием для призыва в лучшие войска в мире, так как доктор отчеканил: «Вполне здоров!..»
Через два дня офицер-«покупатель» сформировал команду, из таких же, как я, любителей приключений на свою жопу. Вечером нас вместе с котомками, где мялись мамины пирожки вперемежку с бутербродами, покидали в грузовик и помчали в неизвестность. Куда-зачем, не объяснялось.
Уже через полчаса мы толклись на волгоградском аэродроме. Затем – несколько часов полёта в кромешной тьме. Иногда среди облаков выплывал месяц, чтобы после вновь скрыться за бело-пушистыми занавесками. Я слегка грустил под равномерный вой моторов, наблюдая за звёздной россыпью в иллюминатор.
Летели долго – более четырёх часов. В конце концов, я уже стал кемарить. И тут по известному закону подлости (когда уже вконец сморило!) в самолёте закрутилась движуха. В салон ворвался двухметровый офицерище и зарычал:
– Готовиться к посадке!
Нас, полусонных новобранцев, выгрузили на лётное поле огромного аэродрома. Вдали с рёвом взлетали и садились самолёты. Мы хлопали глазами и обалдело жались, как овцы, в кучу. Прохладная ночь где-то в двухстах метрах распарывалась вереницей огней над громадиной белого здания с зеркальными окнами. Поверху что-то написано под арабскую вязь.
Наша нестройная колонна двинулась в сторону аэропорта. Наконец, разобрали, что за надпись. Послышалось:
– Ничего себе! Ташкент!..
Эк, меня занесло! В бреду не могло прийти, что окажусь за тридевять земель от родного дома. Ладно бы там, Лондон или Берлин.
Всех быстро рассовали в грузовые машины с тентом и погнали по тёмно-разбитым дорогам. Дышать пылью – то ещё удовольствие! Многие отчаянно чихали. Но мы ведь ехали служить! Так что, терпи, хренов рекрут.
Наконец, колонна из трёх грузовиков въехала в часть. Сразу вспомнился военный фильм мальчишеских лет: ну, точно концлагерь – с вышками и колючей проволокой на заборе. Только овчарки не тявкают. Было около двенадцати ночи.
Всех разгрузили, построили, провели перекличку, посчитали. Мы уже превращались в обезличенные манекены, к которым пристроили сержантов. И потянули вперёд, к ратным подвигам.
Заводят в почти пустое, с тусклой лампочкой, помещение, начинают стричь наголо. Прощай длинные хайры[5] рокера! Я вижу, как другие как бы братья по оружию тоже обречённо следят за тем, как их волосы устилают пол. Чёрные, каштановые, рыжие. Отныне мы одного цвета – лысого.
Затем оторопелых в непонимании типов запихивают под душ. Ополаскивание – на минутку. Когда выходим, гражданского шмотья нет – оно выкинуто куда-то туда-то. Выдаются без особых примерок гимнастёрки, брюки, ремни, нательное бельё и панамы. Ведут в казармы, каждому указывают спальное место из кроватей в два яруса. «Отбой!» – звучит первая в моей жизнь команда. Свобода исчезает в сонной пелене…
* * *– Подъём! – ножом прорывается ор в полотне сладкого сна. В ужасе просыпаюсь, пытаясь сообразить, где нахожусь – ведь только что приложил ухо к подушке! В окнах брезжит лазоревый утренний свет.
Сержант зажигает спичку, без обиняков командует:
– Одеть всем брюки и строиться, пока горит спичка.
Мы трясущимися руками натягиваем штаны, завязываем шнурки на ботинках. Никогда не думал, что это будет даваться с трудом. Пальцы не слушаются! А сержант уже приказывает выскакивать наружу. Подгоняет тоном, которого боишься ослушаться:
– Живо, живо! Бегом за мной!
Выбегаем за пределы части и мчимся в степь. Вокруг слышен топот и учащённое дыхание. Бежим десять минут, двадцать, двадцать пять… Бег по пересечённой местности – не бег по асфальту. Я замечаю, как многие начинают отставать, переходят на шаг. Кто-то схватился за бок – ему не хватает дыхания. Другой схватился за ногу – натёр ступню новой тяжёлой обувью.
– У нас раненые! – кричит сержант. – Десантники своих не бросают!
Он показывает, как два солдата должны скрестить руки. Получается миленькое креслице для чёртовых «раненых». Вся команда разворачивается и бежит в обратном направлении, заодно несём парочку недоделанных идиотов. Когда одни устают, тех пересаживают на другое «кресло». Все злы, и «раненые» чувствуют себя, ну, очень виновато…
Тем же утром становится понятно, что мы в «учебке» рядом с Ферганой. У нас ни минуты покоя, мы в постоянном движении. Дрессируют по полной программе! Постоянно занимаемся физухой, отжимаясь или ковыляя гуськом. Последнее развлечение ещё то! Ты ползаешь вприсядку по буеракам с руками на затылке. Даже несмотря на мои плотные сношения с «королевой спорта», к вечеру мышцы бёдер болели невыносимо.
В другой раз прыгаем с учебной вышки. Не знаю, почему, но это пострашнее, чем с самолёта: там всё видишь издалека, как в кино, тут земля совсем рядом – до неё с тренажёра лететь десятка-полтора метров, и чудится, разобьёшься насмерть! Впрочем, с «кукурузника» тоже было жутко впервой прыгать. Да куда деваться. Терпи, новобранец косорылый (это нас так ласково сержанты величают).
Через три дня я возомнил себя крутым перцем. Мне был ненавистен головной убор с дурацким названием «панама», поля которой уныло опускались вниз. Поэтому вогнул донышко панамы внутрь и задрал поля у неё – ну, настоящий ковбой в сомбреро.
– Что за хрень?! Совсем оборзел! – в ярости заорал сержант, когда увидел мой прикид. Я почувствовал себя кроликом перед змеёй. В следующую минуту панамка оказалась в его руках. Ударом кулака сержант вывернул донышко наружу, после подкинул головной убор и ногой придал ему ускорение. Панама сделала дугу в воздухе, словно «летающая тарелка» и приземлилась, подняв облачко жёлтой пыли.
– Ещё раз увижу такую фигню, будешь отжиматься до бесконечности! – определил сержант мне наказание. – Понял?
– Понял… – пролепетал я.
– Зато я не понял! – взорвался сержант и схватил меня за шиворот: – Как правильно отвечать?
– Так точно!
– Быстро скройся, чтобы не видел твою рожу.
К сожалению, сержант запомнил меня отлично. И через неделю, подозвав, спросил, где я учился. Я скромно упомянул о двух курсах медвуза.
– Самое то! – обрадовался сержант. – Сейчас производится набор в военную школу поваров. Туда и отправим.
Почему меня? Таинственную связь между медициной и кулинарией я не улавливал (как и когда-то с сельхозработами). Однако начальство намного дальновиднее подчинённых, потому с ним небезопасно спорить. Возможно, сержант невзлюбил меня за наглость с панамой, и тот минус сейчас превращался в плюс – как-никак буду поближе к продуктам. Честно говоря, хавать хотелось всегда. Да и спать тоже. Вечный бой им подавай! Внутренний голосок поддакнул: «Ага, вечный сон. Бой нам только снится».
Ещё через три дня моё бренное тело тряслось в машине, направлявшейся в Чирчик. О таком населённом пункте, я даже не подозревал. Что ж, буду расширять познания в географии. Отныне я нахожусь в военной школе поваров, или кратко – ВШП.
И да! Я так и не понял: почему же советский солдат не смеет выглядеть красиво и молодцевато? Ага, носи на здоровье натянутую чуть ли не на уши панаму и форму мешком. На фоне имбецилов воинское начальство чувствует себя намного лучше, мудрее. А если все будут умные в армии, кто станет воевать?
* * *После отбоя волей-неволей перед глазами возникало недалёкое прошлое. В первую очередь, я думал всё о том же. О НЕЙ.
Как же! «Какая девушка вас будет ждать после такой песня?». Впрочем, меня и так не ждёт никакая гёрла[6], с песней или без.
Моя любовь… Тягучая боль, которая по-прежнему саднила в сердце. Пора бы забыть о ней в суете армейских шараханий, да не получается.
Странно, однако. Из-за какой-то ничтожной мелочёвки твоя судьбинушка кувыркнулась коту под сраку! Хотя разве любовь – ерунда? Нет, постой! Любовь – это также мука и радость в одном флаконе. О, я считал себя дюже опытным в амурных шашнях.
Сероглазая и улыбчивая девчонка возникла на горизонте как бы случайно. Мне тогда только исполнилось пятнадцать годков. Ира жила в пригородном посёлке Чапурники, где была лишь семилетка. И мать отправила её учиться дальше в город. Таким образом у моей бабули появилась юная квартирантка.
Едва я прослышал о поселившейся симпатуле, как моя либидиозная настырность, словно антенна, повернулся в определённую сторону. Ну, разве я виноват, что в моей тыкве вечно бродят тёмные силы, противоречащие основам коммунизма? Впрочем, о чём ещё можно фантазировать в такие-то годы? Только как покувыркаться с любой подвернувшейся чувихой.
