Когда кончилось лето

– Живете, пацаны. Говорю же, гонор у вас правильный. Косарь ему скинете.

– Спасибо! – я чуть по детской привычке не сказал «Дядь Лень», но вовремя сдержался.

– Вот только поедет Виталя ближе к вечеру. Надо будет вам поболтаться где-то. Виталя нормальный парень, говнится он для виду только. Мы с Виталей что только не делали… Да, и забрать он вас сможет на выезде из поселка, нужно будет отойти. У нас тут все всех знают, но, представьте себе, есть товарищи менты. И с ними договоренность – они на дороге не проверяют, кто в кузове ездит. А водилы по поселку людей не возят. И волки сыты, и зайцы целы. – хохотнул довольный Леонид.

– Это мы можем, на выезде на Панаярви? – спрашивает Ларик.

– А то где, тут одна дорога. – изрекает очевидное Леонид.

Вроде все сказано. И так хорошо получилось, что хочется жмуриться. Мы же просто перетаптываемся каждый на своем месте. Леонид бросает вопросительный взгляд на окно и как будто решается.

– У нас на выезде озеро хорошее есть, за последним жилым домом налево. Вы туда двигайтесь пока, а я тут доделаю кое-что – и к вам. Поговорим, как там молодежь в Москве живет, выпьем-закусим. У меня рыбка хорошая есть…

– А мы пив-водок подхватим! – предлагает Кислый.

– Да вы и так звените, как лавка вторсырья. – хохочет Леонид – ладно, только не перестарайтесь. Если сразу не унесете все – вещи оставляйте, никто не тронет.

Оглядев двор, Леонид идет к подъезду. Мы начинаем распределять груз. Когда выдвигаемся в путь, бросив «карандаш», рюкзак с Щукой и несколько пакетов, сзади настигает вопрос:

– Пацаны, а на гитаре умеете? – Леонид показывается из кухни.

– Немного. – отвечает Сазан.

– Это хорошо. – Леонид снова пропадает в окне.

3

На озере больше удивила не красота – ее я ожидал, а то, что полянка была, с некоторыми натяжками, чистой. Обычно в таких местах стекла хрустят громче иголок, а из закромков площадки приветственно высовывается отвратительная рухлядь. Затухшее кострище становится помойкой, а не финалом достойного распада огня. И тогда внутри что-то стынет и сипит безответное: «Ну зачем же так?». Мы располагаемся. Кислый констатирует, что вода холодная. Ларик, что нет комаров. В тихом застывшем месте не поймешь, прошла минута, час или день. Мы говорим о предстоящем и радуемся собственной ловкости и прыти. Надо сказать, нас ободрила не только машина, но и непонятно чем заслуженное одобрение Леонида.

А потом Леонид показался на тропинке. Он как будто тоже собрался с нами в поход. За спиной болтался древний рюкзак-колобок, на плече – гитара.

– Здорово, туристы! Принимай! – Леонид сбрасывает рюкзак, отдает Сазану гитару, тяжело стоит, расставив ноги, отдувается. – Вот вам и Ламбино. Так смотришь, глазу не за что зацепиться. И озеро это тоже – видел сто раз и обычно прохожу мимо, не глядя. А иногда посмотришь, и увидишь, как следует, и думаешь. Вот, в Ламбино я. И озеро тут.

– Да, красиво у вас. – твердо говорит Кислый.

Леонид принес что-то среднее между скатеркой и подстилкой, мы назначаем столом спил огромного ствола. Леонид выкладывает окуней и сигов горячего копчения, сало, хлеб, чеснок. Бряцает железной кружкой, где сколы эмали дополняют рисунок рябиновой ветки. Мы тоже достаем свои кружки. И без слов договариваемся пить водку. Наливает Кислый. Рука его не дрогнет, когда наша норма – прикрытое для основательности дно широкой кружки – остается далеко позади.

Я смотрю на все это и думаю, что если правду говорят, что водку такие поселковые мужики пьют стаканами, то Витали мы не дождемся. Заставлять-то нас никто не будет, но как тут остановиться…

– Пашка, хорош. Ну чего ты в самом деле. Мы же посидеть, а не нажраться. – ломает тишину Леонид.

– Хорошо. – Кислый быстро и профессионально наполняет остальные кружки.

– За Карелию! – предлагает Ларик.

– За молодость! – подтверждает Леонид.

– Клюкнем! – не сдерживаюсь я.

Сазан фирменно округляет рот, приставляет к губам кружку, откидывается назад в пояснице. Кашляет. Я перед глотком выдыхаю слишком сильно, и часть водки ударяет в носоглотку, прошибая до глаз. Ларик крякает и начинает сжимать и разжимать ладонь, как будто пришло время сдавать венозную кровь. Кислый выпивает спокойно и тихо. Респектабельно смотрит на озеро, как будто задумавшись. И на его белеющем лице становятся очень заметными веснушки. Леонид просто перенес водку внутрь организма, пожевал губами, да отгрыз черную корочку от хлеба.

– Вот и пошло-поехало. Ну что, пацаны, рассказываете, чем занимаетесь, как живете? – предлагает Леонид.

Мы начинаем травить наши любимые байки про факультет, практику, шумные и угрожающие выходки на просторах Первопрестольной. Про то, как мы ворвались на университетскую дискотеку, у которой был замах на модный вечер, и превратили ее в ярморочную сгомонь. Как Кислый с Лариком пытались спать на теплотрассе. Как мы квасили в фундаментальной аудитории-амфитеатре, в каморке под рядами парт. Как Сазан перевернулся вместе с метеобудкой, когда лез снимать ночные показатели температуры. Как меня пытались скатить в колесе от трактора со склона у реки. И как мы все окончательно познакомились. В безумный вечер пьяной игры в конный бой на реке, а Ларик потом свалился в компостную яму по дороге домой. Как Кислый упал с подвесного моста в реку. И как я праздновал восемнадцатилетие, никого не позвав. Но на полянку в соснах пришло человек пятьдесят. Когда «Лето, на улице лето» Вируса из антикварного японского мафона сменялось гитарным «И не знает боли в груди осколок льда»…

Эти истории лились бесконечно, по накатанной, мы перебирали их, как хорошо знакомую коллекцию кассет. И, временами, пацаны рассказывали о московских приколах, а я – о пригородных обычаях. Леониду наши истории, по-видимому, нравились. И я поймал себя на мысли, что это первый реально взрослый человек в мире, кому мне пришло в голову их рассказать. Леонид узнавал детали, подстегивал рассказчика и смеялся, там, где хотелось смеяться нам.

Первые опасения по поводу неизбежного уматного пития отошли в сторону. Во-первых, потому что оно уже началось. Во-вторых, потому что при росте единичного объема, сильно упал темп. Пулеметная стректоня, к которой мы привыкли, сменилась уханьем гаубицы. Про гаубицу тоже был история – называлась «Попец-пушка и ее лафет». Вот где-то после нее Леонид сказал:

– Молодцы. Все правильно у вас идет. Только не называйте университет шарагой. Понимаю, что шутка, стеб, понты. Но херовые понты. Я тоже хотел в университет, и даже походил в него немного – золотое время – но все быстро закончилось.

– А почему? – спросил Ларик.

– Вот смотри, Илларион. Ты говоришь – шарага. А там не только люди умные учат тех, кто туда попасть хотел, но и порядков волчьих нет. А это важно. Я когда в университет в Петрозаводске поступил, на лесной факультет – счастлив был. Поселок тогда намного лучше выглядел, и было в нем намного веселее. Но все равно хотел в большой мир. Учился, сидел над учебниками в школе, и все получилось. А там город большой, жизнь кипит. Общежитие, а не комната за стенкой фанерной от матери. Все по-взрослому, по-настоящему. Стипендия. Деньги маленькие совсем, но свои. Обращение от преподавателей уважительное. Ребята классные, девчонки красивые. И все шло хорошо. Боялся, что учебу не потяну – потянул. Познакомился со всеми, в гости друг к другу ходили. Да и предметы интересные, хотелось научиться правильно с лесом работать. Чтобы и польза была, и стоял долго, крепко.

А потом новость прошла: после первой сессии будет посвящение в «лесники». Праздник, веселье для тех, кто не вылетел, и теперь уже точно стал своим. Весь курс будет на ушах, старшие всякие шуточные ритуалы будут проводить. Сессию сдал хорошо. Пришел день посвящения.

Я нарядился в лучшее, хотел себя показать, подкатить к кому-нибудь. Заканчиваю собираться в комнате в общаге. И тут заходят трое третьекурсников. С хреновой очень репутацией. Шпана, такие мелкие говнюки, которые авторитета не имеют среди своих, и поэтому пристают ко всем подряд. Из тех, что накидываются кучей из-за угла. Заходят, разваливаются на кроватях с ногами. Зыркают по пустой комнате. А скоро уже начнется все, мне надо идти. И тут один из них говорит: «Эй, как там тебя, задолбал кривляться. Что так, что сяк – клоун деревенский. Лучше вот что – сбегай нам за пивом». Я говорю: «Не пойду». «То есть как не пойдешь?». «А вот так не пойду, тебе надо – ты и иди». «Ты чего-то охеревший какой-то. Тебе чего жалко, для пацанов нормальных. А если денег дадим?». «Все равно не пойду». Я и так бы не пошел, ну а тут уже принцип. Он встает с кровати, злится, подходит вплотную. Кенты его за ним наблюдают. «Ты, сука, я тебе серьезно говорю – сходи за пивом». Я говорю: «Я уже ответил, не пойду за твоим гребаным пивом». «Точно, последний раз спрашиваю?». «Точно». Он сказал: «Ну пиздец тебе», плюнул сквозь зубы и ушел. Кенты его за ним, оглядываясь. Харча эта на полу.

Я в Ламбино народ всякий видел, поэтому этих долбоебов не боялся, но настроение подпортили. Пошел на посвящение. Там сначала официальная часть, с преподавателями, с речами. С портретом кого-то ученого лесника, забыл фамилию. Потом уже пошли сами развлекаться. Пили, пели, танцевали, жизнь такая яркая и думаешь, что все ты можешь. Смотришь вокруг, уверен – все получится, иди куда хочешь в любую сторону. Девчонка одна – Катя, там была. Симпатичная, яркая. Раньше так, переглядывались, улыбались. А тут закрутилось что-то, я такой счастливый был. Само посвящение – надеть ведро на голову, а по нему еловой рейкой бьют десять раз, не сильно: для смеха. В общем, все прошло лучшим образом. Пацаны, с которыми в общежитии жил, ушли гулять дальше. А я с Катей в комнату пошел. Почти все уже разошлись из зала.

Мы разговаривали о житье-бытье, об учебе, так просто ботали. Минут через пятнадцать в комнату ввалилось пятеро. Трое – те, которые хотели меня за пивом отправить. Все пьяные вдугаря. Один с ведром и рейкой. Тут у меня все сжалось внутри. Хотя надеялся, что покуражатся немного и уйдут. Тот самый подбегает, орет, слюни летят: «Смотрите-ка, наш герой какую кралю отхватил! Ей, наверное, и то, и се. А пацаны, когда нормально спросили – хуй. А ты бегать должен – за бабой, потому что дает, за нами – потому что с уважением нужно к старшим.». «Иди на хер». Он на это: «Херово тебя посвятили в лесники. Невежливый ты. Но мы поможем.». После этого мне на голову накидывают ведро и начинают пиздить рейкой. Сначала по ведру, потом уже везде, без разбора. Потом не только рейкой. Я пытаюсь услышать за звоном и ударами, что там с Катькой, хер их знает, что у них на уме. Ничего не слышу, ничего не вижу, падаю. Ведро слетает. Они отступают немного. Пыхтят, качаются, довольные, на рожах пот. Этот, основной, говорит прерывисто: «Вот ты и лесник. Говенный лесник, но в семье не без урода. А теперь собирай слюни и пиздуй за пивом, пока еще не получил». Я лежу, ведро передо мной. Схватил его за дужку, вскочил на ноги, и херанул им с размаху в эту морду. Кровь брызнула. Морда пропала. А потом меня просто отхуярили.

Утром в больничку попал. Весь перемолотый, синий. Но отошел довольно быстро – дело молодое. Мент приходил, я ему сказал, что в подворотне кто-то отпиздил, не знаю кто, ночью было дело. А этот, который тоже на швы попал, как узнал, что я в отказ пошел, сам заявил, что я-де мол нажрался и на него с ведром напал на почве ревности и личной неприязни. Псих. Выгнали меня из университета. Разбираться никто не захотел. Весь этаж в общаге сожалел, но сошлись, что «ничего не поделаешь». А я упертый был, стучать не хотел. Катя заявление написала, но его не приняли. И отправился я в армию, вместо практики. Вот так.

Мы выпили в распластавшейся над столом тишине.

– Блин, не знаю, что и сказать. – наконец, свалил ее вниз Сазан. – А чем дальше занимались?

– А дальше все как обычно. Попал в Афганистан. Но об этом и не хочу – ничего там хорошего не было, кто знает, тот знает. Остальным эти истории уже надоели. Да и мне тоже. После вернулся в Ламбино, пошел в леспромхозе работать. Женился на местной девушке, зажили семьей. Потом он ушла с дочкой… Союз развалился. Времена настали мутные, злые, но интересные. Я водителем лесовоза работал тогда. Гонял уже почти только вчерную лес финнам. Рубили тогда жестко, все было как в последний раз. Иногда разборки прям на делянках были, – чей лес, кому везут, кто кассу держит. Выбрасывали меня пару раз из лесовоза. Но деньги появились. У меня, а у кого другого – так кончились. Вот я и купил квартиру, из барака переехал. Потом директор новый пришел – кто-то уровнем повыше у местных бандитов отжал. Все говорили, что снова начнем цивильно работать. Даже воровство начали поджимать. Привезли мужичка какого-то, он машины, оборудование инспектировал. Через месяцок – раз – и все кончилось. Все продали, развезли, остатки закрыли, народ разогнали. Лесовозы первыми продали, возить стало не на чем. Проваландался, поискал что-то новое, а потом рукой махнул: летом здесь, в Ламбино, а зимой еду работать, в Петрозаводск обычно, в Питер тоже пару раз.

– А финны у вас лес спокойно покупали? – меня давно интересовал этот вопрос.

– Шутишь, спокойно? Они с радостью брали. У нас лес этот копейки стоил. Им кто-то из конторы бумажки липовые оформлял. И все шито крыто. Даже о каком-то приграничном сотрудничестве отчитывались. Сейчас на бывшем леспромхозе что-то ворочаются, какой-то проект. Но не особо верю, там ничего уже не осталось.

– Понятно, экология-экологией, а копейка рубль бережет. – высказался Ларик.

– А вам лес не жалко было? – спрашивает Сазан.

– Жалко, но себя больше жалко. Да и, Артем, смотри какой расклад. Вот если ты сидишь на месте, живешь. И думаешь, что и дети у тебя здесь жить будут. Что это твой дом. То тогда одно дело. Если не крыса и с голоду не мрешь – то не будешь этой хуйней заниматься. А тогда по-другому было. Никто не думал об этом. Думали, что завтра вообще, может, все кончится. И нас от электричества отключат, от воды и бросят тут на шишках сидеть. Как бы это тебе объяснить. Вот если твоя яблоня, ты ее любишь, и она тебе нужна – ты на лесенке аккуратно яблоки собираешь. А если тебе на нее насрать, а нужно только побыстрее и побольше яблок схватить, пока хозяин не вернулся – ты ее бензопилой свалишь, а яблоки вместе с ветками утащишь по-быстрому, хер с ним, что помнется половина. – поясняет Леонид.

– Понял, а сейчас что? – продолжает Сазан.

– А сейчас безвременье. Застыло все. Получше стало, но тоже мутно, непонятно. Вот и сидим, смотрим, в какую сторону все повернет. – добавляет Леонид.

– Давайте песни петь. – предлагает Кислый.

– Вот, дело говоришь, – давай. – соглашается Леонид. – Артем, приступай.

Сазан берет гитару и начинает издавать тягучие тошнотворные звуки: проверяет, как настроена. А я со всей ясностью понимаю, что уже тепленький. В той кондиции, когда хочется или петь, или произносить речи, но голову не покидает одна навязчивая мысль. И мысль эта не про лес, и даже не про Леонида. «Пошел бы я за пивом?». Сазан настроился, над озером грянуло привычное, заждавшееся: «Границы ключ переломлен пополам…».

Лес наполнился звуками, слова погнали рябь перед собой по гладкому зеркалу озера. Замер далекий лодочный мотор, замерла дорога. Поселок застыл и превратился в декорацию. Сосны тихо покачивались над головой; впитывали звуки мохнатые мхи по кочкам. Взгляд ушел вглубь в себя и вдаль за невидимым. И становилось проще и веселее. Как будто все пространство вокруг забирает тяжелые черные камни, хранящиеся в нутряных глубинах. Камни, силой песни обращенные в звуки. И на их место теплой уверенностью приходит спокойствие. Все уже было, все еще будет.

Песни идут одна за одной. Песни веселые и грустные, пережившие десятилетия и те, которые забудут через год. А мне-то казалось, что Сазан ничего не знает. Леонид тоже сыграл. Но больше всех поразил Кислый. Я не мог представить, что он ходил в хор. Кислый пел сам по себе, без музыки что-то совсем мне неизвестное. Его фигура, мы, все вокруг, само время настолько не вязались с песней, что это казалось неумелой компиляцией. Где-то в разгар заседания Леонид сообщил Витале, где мы сидим. А потом вся эта история с ягодной машиной как будто вообще забылась.

На словах новенького трека «В левой руке – „Сникерс“, в правой руке – „Марс“. Мой пиар-менеджер – Карл Маркс!» кто-то показался на тропинке. Мужик средних лет в черных спортивных штанах, олимпийке, с коротким седоватым ежиком на морщинистой голове.

– О, Виталя, здорово! А мы тут с пацанами ждем тебя! – подхрипшим голосом приветствует Леонид.

– Здравствуйте. – как будто из-за его спины вторим мы хором.

– Здорово! Лень, ну че за хуйня. Пацаны-то в говно. – Виталя смотрит на нас хмуровато.

– Да брось ты, уговора не было, что они трезвые будут. – смеется Леонид.

– А ты и сам-то нажрался. – Виталя уже немного теплеет.

– А ты завидуешь просто! – утверждает Леонид. – Вон смотри, это вот Артем с гитарой, вот Пашка – он и без гитары поет, как дьякон, вот Ларик и Димон – тоже мировые пани.

– Виталий. – пожимает нам руки новый знакомый. – Нам уже выезжать нужно, припозднились. Давайте ноги в руки, хватайте вещи – и в машину.

– Да, Виталий, спасибо, мы махом. – обещает Сазан.

– По последней! – уверенно берет его за плечо Ларик.

– Конечно, куда же так, по последней! На ход ноги! – подтверждает на кураже Леонид.

– Бахнем за Русь первозданную, Русь сермяжную, Русь – сказку дивную, да чтоб на сердце тепло было! – предлагаю я тост.

– Выпьем!

– Крякнем!

– Ухнем!

– Стременная!

– Виталя, давай с нами!

– Да пошел ты!

Смех и голоса тонут в водочном амбре. Мы встряхиваемся и собираемся. Леонид встает и покачивается на ногах. Мужики помогают нести пакеты. Перед нами ГАЗик с жестяным кузовом, похожий на почтовые фургоны из советских фильмов. Двери кузова призывно открыты.

– Пацаны, запрыгивайте, там еще несколько человек. Если что, стучите в стенку. Ну или позвоните, если сеть будет – там у них мой номер есть. Вы же на Валкийоки, до лесопилки?

– Да.

– До свидания, Леонид! Добра.

– Бывайте пацаны. – Леонид для надежности похлопывает меня по плечу.

Мы покидали вещи и залезли в пыльное горячее чрево фургона. Дверцы захлопнулись. Глаза захлебнулись в полумраке.

4

Свет пробивался через небольшие окошки в верхней части фургона. Луч прорезал столбик пыли у щели неплотно закрытой двери. Мы рассовали вещи по углам, уселись на рюкзаки. Грузовик подскакивал и гремел. Большая часть фургона заполнена деревянными ящиками, зареванными слезами черничного сока. А еще в нем было четыре человека.

Нам не удалось поговорить с ними: слишком было громко и слишком они были погружены в себя. А потому мы просто сидели, проглатывая кочки и пытаясь увидеть что-то сквозь щель. Я воткнул наушники, потому что не мог вытерпеть реальности вокруг: чтобы не прорваться сразу и во все стороны, я должен был услышать, как мечется кто-то другой. А время шло к глубокому вечеру, съедалось километрами, стелило хмельной усталостью. В ней я и растворился, прикинув, что никому более здесь не требуюсь. И прикорнул. Когда фургон встал, вокруг смеркалось. Дверь открылась, мы повысыпали вниз. Оказалось, в фургоне что-то сломалось. Чертовски жаль, но ничего не поделаешь.

С нами выпрыгнули мужички, сизые от того груза, что решили на себя взвалить. Честно сказать, я не могу вспомнить их имен. Мы знакомились впопыхах, пока думали, что сейчас рванем дальше. Но так не получилось. Скучная гравийка смотрела укоряюще, пыль давно осела. Внутри что-то толкалось локтями, аккуратно подавая голос о том, что, возможно, никуда мы все-таки сегодня не доедем. Мужички вытащили водку и немного рассказали о себе.

Оказалось, что они белорусы. Приезжают на вахты по две недели собирать ягоды в самых глухих местах. А потом сдают их бригадиру и могут отдохнуть. Уехать обратно или передвинуться на новую точку. Мне было грустно, тоскливо их слушать. Мужики не видели ни природы вокруг, ни великолепного леса, ни искрящегося богатства. А видели только бесконечные кочки, опостылевшие ягоды. Знали только как кланяться к ним. Как лежать в отключке от усталости с надломленной спиной, а если она не приходила – добавить спиртяного забвения. Мужики ненавидели лес. Ни свою судьбу, ни себя, ни перекупщиков, сбывающих тем же финнам ягоды с накруткой в четыре конца. А лес. Потому что видели себя побежденными свидетелями чужой жизни, проигравшими по воли мироздания. Казалось, им станет намного проще, если этот лес сгорит, и любой другой сгорит тоже, и любое другое место, куда для работы их может согнать судьба. Тогда можно будет спокойно лечь и ждать смерти или рая, оправдываясь: «Вот и я сделал все, что возможно».

Что случилось с машиной, мне не понять, но, судя по Витале, дела закрутились серьезные. Раз так – мы решили закусить и оросить, пока не засохло. И тут Кислый внезапно вступил в перепалку с Лариком, насчет того, что он, Кислый, якобы не умеет грести. Найти концы в этом споре было невмочь. А потому пришлось выуживать весло. Сказать по чести, Кислый показывал так себе упражнения, потому что грести в галоше на распашонках и байдарочным веслом – разные вещи. В итоге все даже немного накалилось, но сошлись на том, что зато Кислый Ларика водку учил пить. Весло бросили. Мужики все что-то ковырялись в машине. Сазан заговорил мечтательно:

– А знаете, пацаны, мне пришло в голову, что мы никуда никогда не доедем. Что мы будем так вот катиться, непойми куда. И будут приходить новые люди. А мы, как только разглядели их черты, будем вынуждены их забывать. Кончится поход, и лето кончится, завершится у всех учеба. А мы так и будем катиться и катиться, забыв обо всем. И о нас все забудут. И никто никогда не поймет, было ли это хорошо.

– Знаешь, я согласен. И почему бы нам не катиться. Кто там, где там? Они ждут нас, а мы вроде как готовы служить тому, чему присягнули. Но раз, и получается так, что мы уже совсем другие, не такие, какими они о нас помнили. И или им придется расстроиться от несоответствия, или нам играть дурную роль. Когда ты заедаешь луковицей Ягуар, ты знаешь, что это пройдет. Когда ты начинаешь скрывать кто ты, как снова заговорить от себя? Так может просто ехать, без вчера или завтра? Всех знакомых, которые были хороши, ты всегда найдешь от теплоты, когда почувствуешь их рядом. Ведь если ее нет – то зачем делать вид, что вы близки? – делюсь мыслями я.

– Но какой в этом смысл? – задумчиво крутит ветку в руках Кислый. – Невозможно ничего найти, убегая. Если ты умеешь только бежать, то когда-то встанет вопрос, что делать, если выдохся. Вот ты стоишь, такой классный, но спекся, а что дальше. Если отбросить минутное влечение – бежать нужно к чему-то, а не от чего-то и даже не просто так.

– А кому это нужно? – спрашивает Ларик. – Кто такой замечательный спрятанный герой, который вкладывает всем то самое «нужно». Уже попы не сильно рвутся раздавать облатки, партийные активисты сожгли по дачам собрания сочинений своих вождей. Но нет же, «нужно» никуда не делось. Расскажите мне, что это абстрактный долг, мораль, или порядочность, а я отвечу – что это рабство, которое родилось от трусости ума.

– Трусость – это бравада красивыми словами при нежелании что-то делать. – констатирует Кислый.

– Ну так долг индивидуален, как и трусость. Я не должен кому-то, я должен самому себе. А почему – каждый найдет свой ответ: потому что так надо, потому что так велит бог, государь, история, желание, прихоть. – врывается Сазан.

– А если и самому себе ничего не должен? Почему отталкиваться от этого? – не даю закончить я.

– Я понимаю, о чем ты. Проблема в том, что если нет вообще ничего, то нет и тебя. А если есть что-то, то нужно принимать это во внимание. – круто, но глубоко забирает Ларик.

– Блин, что мы творим. Это же космос. Мы где-то неизвестно где. Сейчас какой, второй день? А я уже ничего не понимаю, я как будто не был дома год, и нисколько об этом не жалею. – резко меняет тему Сазан.

– И ведь все только начинается. – я задумчиво хлопаю его по плечу.

За гравийной дорогой громоздится стена леса. Холодна, как абстрактная красота. Фургон распахнул капот и дверцы. Мужики-ягодники курят, поплевывая. Я понимаю, что абсолютно осоловел. Мы не доедем до темноты. Все идет непредсказуемо. От этого я на миг напрягся. А потом отпустило – пусть себе, мы вывезем.

Когда Виталя починил машину, в лесу стало уже почти темно. Мы поехали, но не успели далеко уйти, как Кислый вспомнил, что оставил весло. Забарабанил по кабине. Фургон остановился.

– Мы потеряли весло! Недалеко, где чинились.

У нас есть запаска, но запаска еще пригодится. Если терять весла, еще не доехав до реки, то удачи нам не видать.

– Бля, ну что за е-мае. – протягивает обреченно Виталя. – Мужики, есть рюмка?

– А че с веслом? – спрашивает Кислый.