Когда кончилось лето

– Хорошо.

– Алина, а вы еще к нам зайдете? – с неподдельным интересом спрашивает Кислый.

– Если будете хорошо себя вести. – она устало улыбается и собирается уходить.

– А если плохо, то точно зайдете. – проронил, ухмыляясь, Ларик.

– Доброго утра, Алина! – бросаю я в тяжелый дверной проем, когда в нашем вагоне осталась только пятка от одной из лодочек Алины. Да и та скоро пропала.

А за окном начинало светать. В тело стал просачиваться сон и легкий разлад алкогольного распада. По рукам и ногам протянулось утомление. На небе взбух резиновый привкус. Я приоткрыл дверь и ткнулся в пованивающий уют вагона, набитого теплыми и мирно дышащими людьми. В основном семьи, которые пересекают всю страну с севера на юг, чтобы отдохнуть в Анапе или Туапсе. Резким уколом – страшно. Отчего-то я верю, что они славные люди, но так чудовищно не хотел бы оказаться на их месте. Нет-нет-нет, оставьте. Спите спокойно, доброго сна, а я обратно в тамбур.

Редкие постройки обозначают, что мы подъезжаем к станции. Света становится все больше. В нем пустые окраины города кажутся одинокими, покинутыми. Где-то в этих домах живут люди, выросшие под постоянный стук колес. Люди, мимо которых десятками проносятся поезда во все стороны нашей страны. А многие из них на них и не ездили дальше Твери. И даже не представляют, в какие края тебя может завезти этот поезд. Свидетели вечного движения, привыкшие к тому, что от очередного состава позвякивают стекла, также как японцы к землетрясениям. Японцы от землетрясений подозревают неустойчивость в мироздании, подчеркивающую прелесть и принципиальную несокрушимость мира, а что думают о нем жители Бологого?

Поезд заскрежетал и остановился. Мы протиснулись сквозь вагон, выбрались на платформу мимо сонного проводника. Прошли взад-вперед и поняли, что делать здесь нечего. Присели на лавочку, Сазан закурил. В этот момент Ларик запел внезапно. Гулко, тягуче, с грудными всхрипами:

Я помню тот Ванинский портИ крик пароходов угрюмый,Как шли мы по трапу на бортВ холодные мрачные трюмы.

Я пытался присоединиться в тех местах, где мог хотя бы угадать слова. Песня закончилась на словах «Встречать ты меня не придешь, а если придешь – не узнаешь». Сазан сорвался в вагон и прибежал с пластиковой полторашкой Виноградного дня. Выпили. Да и допили ее почти молча, пока сонный поезд дремал у перрона.

– Пассажиры, проходите на свои места, не мешайте пассажирам спать. – увещевал нас проводник.

– О, каков, проснулся, ишь! – приветствовал я, как выяснилось, Виталика.

– Наверное, и правда пора расходиться. – прислушался к разуму Сазан.

– Согласен. – подтвердил Кислый.

– Эх, так и знал, что день кончится Виноградным днем. – поделился наболевшим я.

– Или начнется, как посмотреть. – добавляет Ларик.

– Спокойной ночи!

– Доброго сна!

– Желаю увидеть козла и осла.

– Желаю, чтобы все.

Звуки затихали. Кто-то недовольно ворочался. Поезд тронулся. Сон забрал меня лежащим навзничь.

4

– Лось, вставай, Петрозаводск!

Слова доходят через серую пелену, откуда-то, где должен открыться легендарный свет в конце тоннеля. Я открываю глаза, но взгляд все еще погружен внутрь. Как будто делаю ревизию, все ли на месте, не потерялось ли что-то жизненно важное в организме. Потом картинка проясняется – встают на место запекшиеся линзы и между полок кристаллизуется кудрявая голова Сазана. Вслед за этим появляется невероятный сушняк. Я мямлю, что скоро выйду, кладу приподнявшуюся было голову обратно на подушку. Голова Сазана уплывает. Шарю рукой по простыне и натыкаюсь на телефон, в кармане мнет ногу кошелек. Кажется, никто в вагоне не смотрит на меня осуждающе, всем на меня плевать. Значит все хорошо. На часах время за полдень. Внизу сопит сизо-розовый под рыжим Кислый. От Ларика остался только блокнот и карандаш, которым он записывает нашу летопись. Одиноко стоит чья-то пенопластовая мисочка с красными разводами острого доширака. Пора вставать.

На не совсем знакомых ногах выбираюсь на перрон, который сразу вспоминается во всех деталях. Вокзал со шпилем чуть в отдалении, прямо перед лицом блестящий черный с красным памятник-паровоз. На перрон высыпали сомлевшие от нехватки движения пассажиры, а между ними снуют продавцы с клетчатыми сумками-мигрантками и колесными тележками. «Пиво холодное, напитки прохладительные, чипсы». «Мороженое, мороженое берем». «Картошечка вареная, котлеты домашние, обеды готовые». «Пирожки с капустою, с мясом, с яйцом, сосиски в тесте, печеные, жареные, свежие». Такое можно услышать на любой крупной станции неохватной России. Но мы в Карелии, а поэтому в обычное многоголосие вплетается клич лесов и болот, копоть лесных избушек и привольность неоглядной воды. «Рыбка копченая, сушеная». «Чернику берем, морошка на здоровьице», «Пироги с рыбою, расстегаи…». Вот как раз расстегай я и хватаю, и иду уже увереннее к Сазану с Лариком, что расположились с пивком в руках неподалеку. А на асфальте под ногами подернутая прохладной поволокой полторашка воды. Это именно то, что надо. Я мечтаю к ней припасть.

– Здорово, пьянчуги! – голос спотыкается на первом слоге, но потом приобретает уверенность и респектабельную хрипотцу.

– Так всю жизнь проспишь! – бодро отвечает Сазан.

– Милости прошу к нашему шалашу. – гостеприимно приглашает Ларик.

Запиваю следы прошлой ночи, отхватываю половиину расстегая одним укусом. И становится хорошо. Вокруг уже поменялся воздух, или мне просто так кажется. Солнце светит ярко, но не печет. Где-то далеко за общагами, закрывающими обзор, лежит великолепное Онежское озеро. А внутри трепещет нетерпеливое «Скоро! Уже скоро».

У входа в соседний вагон постукивает пяткой Алина. Если что-то из вчерашнего тамбура упорхнуло в глубины забвения, то это точно не была встреча с ней. Пацаны проследили за моим взглядом и мы, не сговариваясь, решили подойти. Алина нас узнала.

– А, утренние певцы! Привет.

– Привет-привет! Как самочувствие? – галантно интересуется Сазан.

– Работаю, все хорошо. Вагон спокойный, удивительно, даже дети. А в вашем, наверное, не у всех утро было добрым? – кажется, насмешливый взгляд Алины упирается именно в меня. А потом постепенно перебирается на Сазана – Кстати, пить в общественных местах – правонарушение. Здесь почти напротив, в дирекции, отделение милиции.

– Утро прошло, как сон, ничего по себе не оставив. А день вполне себе ничего. Только расходится. – делюсь ощущениями после пробуждения.

– Ну мы так, только пригубили. Не думаю, что это заинтересует милиционеров. Им еще жуликов ловить. – смеется Сазан.

– Правонарушение – это лишать людей радостей, которые никому не мешают. – добавляет Ларик.

– Согласна, но, если что, – я вас предупреждала. Вы далеко едете, в поход?

– Да, на Валкийоки. Это нужно будет в Ламбино выйти завтра утром. А потом еще ехать до самой финской границы. Я там уже бывал. – рассказываю о наших грандиозных планах.

– Далеко-о – протягивает Алина – там, наверное, уже холодно. И охота была туда катить. Природа, конечно, красота. Но ни поесть нормально, ни помыться, ни потусить…

– Нет, ну во-первых… – мы начинаем чуть ли не хором.

Хочется рассказать в деталях, вдохнув жизнь в слова, то, что можно только почувствовать. Набросать эти картины, описать замирающий восторг и уверенное спокойствие. Попытаться объяснить, что значит – увидеть себя настоящим, а все вокруг – естественным. Раскидать пригоршни историй, показать то, что открывается взгляду на реке. Но диктор что-то выплюнул в хрипящий громкоговоритель, и на успокоившемся было перроне вновь началась суета. Диктор забрал наши слова, и они так никогда и не были сказаны. Алине нужно было заняться пассажирами, нам – возвращаться.

– Я к вам забегу.

Залезаем в вагон, а там осоловелый Кислый позвякивает ложечкой в чае и вопросительно утверждает, что мы его бросили. Ерунда, пацаны протягивают ему пиво, и он понимает, что не бросили. Поезд тронулся. Пока все тихие и занимаются кто чем поодиночке. Я прилепился к пейзажу за окном.

Я не знаю, есть ли любовь с первого взгляда, мне не доводилось ее испытать. То, что казалось ей, по здравому размышлению нельзя назвать любовью. По крайней мере такой, о которой пишут в книжках. А в Карелию я восьмилетним щеглом влюбился сразу и безоговорочно. Время прошло не мало – больше полжизни с тех пор, и столько всего изменилось, кроме этой любви. Сказать честно, сейчас мне даже сложно объяснить, что в этом месте такого невероятного. Разбираешь по полочкам, анализируешь, сравниваешь. И понимаешь, что вот там леса гуще, там – реки мощнее, там – даль неохватнее, там – горы дикие стоят. Все так, но это ничего не меняет. И здесь как раз все похоже на любовь в книжках. Я всегда недоумевал, как можно любить кого-то всей душой и всю жизнь, если всегда найдется кто-то красивее, умнее, интереснее, ярче. Что ампутируется в человеке взамен на волшебство любви? Эта тайна, под толстую шкуру которой пробраться не удается. Но тому, кто любит – достаточно самой любви.

И если речь о месте, а не о человеке, то уж точно абстрактная красота вскоре отступает перед радостью воссоединения, торжеством тождественности и соразмерности. Когда окружающее становится не иссякающим источником вдохновения, отделенным настолько, чтобы ты мог остаться собой, припав к нему. Неразделимым настолько, что только с ним ты можешь ощутить это чувство. Другие и по-другому – да, где угодно, но так – только здесь.

Мимо пробегает неровная стена леса. Она рвется, всегда внезапно, захватывая дух, выпадает звонким пространством озер, спокойно общающихся с небом. Обманчиво ласковым, кидающим синь на зеркальную гладь. Она опадает бесприютными болотами с мертвыми кривыми стволами – вешками отступившей жизни. Она дает волю рекам, убегающим под гремящие колеса, за которыми хочется бежать, куда бы они не вели.

Когда я отвлекаюсь на одной из остановок, пацаны рассуждают о месте пьянства в повседневности. Прежде всего, в ключе, что чему подчинено в процессе создания. И вообще, все уже немного ерзают. А, значит, совсем скоро будет:

– Пойдемте Виноградный день пить. – высказал наболевшее Ларик.

– А у нас ничего больше нет? – строит грустную мину Кислый.

– Есть еще полторашка «Алко-фейхоа» и напиток «Ай да киви». – Сазан как-то умудрился взять и их.

– Ну и бонусный батл клюковки у меня. – добавляет Ларик.

– У меня коньяка немного во фляжке. – завершает счет Кислый.

– Ну давайте все это сгребем – и в тамбур.

Собираем наш скромный пикничок и топаем в знакомые стены жестяного короба, который успел изрядно накалиться на ленивом северном солнце. Некоторые пассажиры провожают нас сосредоточенно-равнодушными взглядами. Кое-где под столами поблескивают бутылочки. К кофтам и матрасам, простыням и занавескам, пластиковым столам и крупным порам живых тел уже плотно пристал запашок лежалой курицы, яичек с крошащимися желто-сизыми желтками, рыбали, пюры и Ролтона-бульона-объедение. Кое-где пробивается аромат выдохшегося пива. От мест, где сейчас спят, оставив железные кружки с присохшей пенкой по бокам в беспорядке на столе.

Хватаю красный Виноградный день. По традиции внимательно рассматриваю пробку.

– С тех пор, как мне впервые показали, что на крышке винюшки изображена смерть с косой, не могу избавиться от этого знания.

– А что – это реально смерть? – Кислый к таким напиткам не привык.

– Ну смотри – вот коса, вот профиль… Просто скучающая смерть, которой все это уже надоело, идет за тобой, кретином, как на работу.

– Жесть, на хер так делать? – недоумевает Кислый.

– А мне казалось, что это веселый грузин идет собирать виноград. – Сазан смотрит на вещи оптимистичнее.

– Так и задумывалось маркетологами. – подхватываю я.

Припадаем.

– Интересно, а реально, насколько употребление Виноградного дня может скостить срок жизни? – оптимизм Сазана перешел в научный интерес.

– Хороший вопрос, зависит от того, сколько и как пить, скорее. Если прям лудить постоянно мрачно, то получится лет десять-пятнадцать, всего скорее. Хотя в современном мире, говорят, решающий фактор – это вообще стресс. – я уже думал об этом и хотел выступить первым экспертом.

– Ну, а значит лучше или не пить, или пить весело! – соглашается Ларик.

– А откуда ты взял про десять-пятнадцать лет, все-таки? Просто так? – Сазан хочет плотнее заняться темой.

– Смотри. Это очень грубая прикидка. У нас разница в продолжительности жизни женщин и мужчин 10—15 лет. Разница общей продолжительности жизни с нормальными странами лет 15 по минимуму. На это влияет множество всяких факторов, – уровень доходов, здравоохранение плохое, насильственные смерти и прочее – поэтому на мрачное питие винюшки все не списать. Но, с другой стороны, те, кто мрачно пьют винюшку, явно находятся в повышенной зоне риска. Вот так – туда минус, сюда плюс – и получаем десять лет. – я выказываю географическую подкованность.

– Впечатляет. А я согласен про стресс на самом деле тоже. Сейчас о нем только и говорят постоянно. Хотя есть ощущение, что это выдуманная, наигранная история. Неужели нельзя перекроить жизнь, чтобы этого стресса избежать более-менее… Ну или снимать стресс. – рассуждает Ларик.

– Знаем мы, как ты снимаешь стресс, на практике видели воочию! – начинает похохатывать Кислый.

– А ты как будто иначе! Поделись тогда! – в шутку негодует Ларик.

– Вот, кстати, где сермяжная правда кроется. Я так посмотрел на всех наших. Кто-то из-за учебы сильно парится, у кого-то с деньгами или родичами напряги. Но в действительности – главный источник стресса – девицы. – делится опытом Сазан.

– Точнее, их отсутствие в нашем случае. – поддакиваю я.

– Ага, а разговоров то! Этот змеится, это клинья подбивает, этот под боротьбу площадку топчет, этот целую стратегию разработал… И что? А получается, что либо не солоно хлебавши сидишь, либо рукой махнешь – мне водка ближе. Или вот как Тимка, телку нашел, так с ней только и валандается, не видно больше Тимки, нет его в нашей жизни. И он такой – «Да я, пацаны, вас ни на что не променяю, будем так же тусить». И где это тусовщик? А если придет – Аня то, Аня се. Спору нет – Аня в порядке вообще. Но когда ты тут заскочил на огонек, можно немного пластинку поменять. В общем, фигня какая-то. Либо все страдают, что нет ни хуя. Либо человек пропадает сам по себе – и становится приложением к Анечке, Катеньке, Леночке… Бред тупой. – разошелся Сазан.

– А потому что странные вы люди. Считаете, что проявить такт и расположение к даме – это вроде как западло. А тот, кто отключился от вашей клоунады хоть на минуту – вообще потенциальный предатель. Вот и остается, или локти кусать, или откалываться совсем. Какая девчонка нормальная на вашей посиделке обычной высидит. Зачем ей это? – парирует Кислый.

– Есть такие, та же Саша, допустим, или Кристина. – не соглашаюсь я.

– Но давай по чесноку, мы же их сами короновали в эту нашу тему, и они вроде как без спроса и запроса перешли в роль боевых подруг. И все были очень рады поначалу, но оробели потом. Вот Сазан с той же Сашей ходил выпивать на крыше. Что-то там рассказывал, романтику пытался устроить. Как-то проявить себя. А что у той Саши в голове – одному богу известно. Но только помните, что было, когда Сазан к нам в домик с недопитой бутылкой вернулся? – вспоминает Ларик.

Мы все засмеялись. Я поглядывал на Сазана, пытаясь разглядеть неискренность, но не нашел ее. А дело в том, что перед выходом на дело мы перекрестили Сазана, дали ему гондон и пинок, с пожеланием не возвращаться на щите. А когда он вернулся с рассказом, что все на мази, но пока без победы – мы его осыпали улюлюканем, хрюканьем, завываниями. И вытолкали из домика на улицу. Потом впустили правда, когда куражится надоело.

– Опять вы за свое. – по Сазану видно, что все это уже прошлое.

– А чего нет? Потом еще над Сашкой все стебаться стали, и она окончательно стала монахиней нашего движения алко-дегенератов. Хотя, я вам скажу, монахиню она вот вообще ни разу не напоминает. Продолбали девицу ни на чем. – подводит итог сей басни Ларик.

– За Сашку!

– За алко-дегенератов!

– За анархо-аморализм!

Виноградный день плескается через край на манишки, а Сазан напевает шлягер «Лейся, лейся Виноградный день, Виноградный день, Виноградный дееень, о-о».

– А вообще, Кислый, в чем-то ты прав. Надо как-то придумать, как не потерять весь наш кураж и дебош, но и не остаться в нем, как в тюрьме. Все-таки, правильнее всего – это включить в него телок, но не понимаю как. – продолжает Сазан.

– Поменять что-то, ничего не меняя – это наш любимый загон. – напоминает Ларик.

– Есть что-то хорошее, что не хочется продолбать, мы же не втираем никому ничего и не позируем – какие есть, такие и есть. – почему-то наяряюсь я.

– Старо предание, да верится с трудом. Вы реально иногда как дети малые. – продолжает Кислый.

– Что ты имеешь в виду?

Кислый собирается с силами, но рассказать свою теорию в этот раз не получится. К нам входит Алина. Она неумолимо трансформируется из соседнего проводника в… кого? Просто знакомую? Объект томных размышлений? Послушницу нашего движения?

– Привет! Не помешаю?

– Привет! Конечно нет! Рады видеть, уже заждались. – приглашает Сазан.

– Серьезно? Здорово. Вы все пьете и пьете. А, может, у вас закурить есть? – внезапно спрашивает Алина.

– Конечно, а как же. – Сазан протягивает пачку Явы. – Кстати, курить в тамбуре – не правонарушение?

– Да ну его, запарилась я уже с этим, все – объявляю перерыв. – заявляет Алина, победно тряхнув головой, и вытягивает у Сазана палочку Золотой Явы.

– А мы вот культурно отдыхаем. – говорит Кислый.

– Как раз обсуждали дам. – добавляю я.

– Вот и все разговоры, что у девчонок – про парней, у парней – про девчонок. – смеется Алина. – Я думала, вы тут обсуждаете прошлые и будущие подвиги.

– Ну не без этого, конечно. – соглашается Ларик.

– Завидую я вам на самом деле. Хотя и не понимаю. Но вот нравится вам так отдыхать – вы и катите, и никто вам не указ. А у меня практика, и болтайся по поездам туда-сюда.

– Тоже ведь романтика… – протягивает Кислый.

– Такая себе романтика – от алкоголиков старых отбиваться, полы подтирать и над грязными простынями пылью кашлять. – по лицу Алины пробежала легкая тень.

– А мы вот практику уже прошли. – меняет тему Ларик.

– А вы кто вообще? Учитесь? – спохватилась Алина.

– Вот и приехали: мы – географы из московского универа. Я – Дима, вот – Артем – указываю на Сазана, это у нас Пашка – Алина переводит глаза на Кислого, – и, наконец, Илларион, или просто Ларик.

– А я Алина, хотя вы и так знаете.

– Будем знакомы! – чокаемся Виноградным днем.

– Если географы, то тогда понятно. У вас и практика, наверное, такая же была, в лесу. А у вас девушки на курсе есть?

– Ну почти в лесу. Да у нас половина курса – девушки! – поясняет Кислый.

– Но что-то здесь их нет, или в вагоне прячутся, не высовываются?

– Нет, мы тут сами. – отчего-то гордо говорю я.

– А что за универ?

– В Москве есть только один универ. – мы начинаем смеяться старой поговорке, высказанной Лариком. – Ладно, не обращай внимания, из МГУ.

– Офигеть – просто говорит Алина – и так вот, с Виноградным днем. У нас и в технаре такое старались не пить.

– Давайте, кстати, выпьем! – предлагает Сазан, и мы прислушиваемся.

– Не будешь? – от души протягиваю полторашку я.

– Издеваешься что ли, меня и так прессуют, потому что старший проводник мудак редкостный. Я и делать все должна, а еще ему нравиться и смотреть на него по-собачьи. А что проводник-то этот – вообще ни о чем. Не умеет ничего толком. С людьми общаться не умеет. Козел. Была бы моя воля – я бы не возвращалась туда. – Алина махнула рукой в сторону своего вагона.

– А знаешь что – поехали с нами! У нас одна лодка большая – вместишься. А что без вещей – вон у Кислого, Пашка, то есть – тоже их нет, и ничего, что-нибудь придумаем. – Сазан говорит так, что, кажется, отказать нельзя.

– Эх, Артем-Артем – как давнему знакомому говорит Алина – хороший ты парень, но зря все это. Мне еще документы у себя в шараге закрывать. На зарплату шмотки осенние покупать… А так приедешь в Белгород обратно. Порадуешься пару дней знакомым, а потом смотришь – и нет ничего. Галимая пустота. И не планируется ничего. Голяк. Страшно становится. Дом только старый, и пыльные улицы. Железная дорога эта по ушам ездит. Пацаны, которым вздумалось, что все про тебя знают, и что момент только не пришел еще. Смешные скорее, но иногда так бесит. Родители. Огород, чтобы горбатиться на нем. Подпол с плесенью. Тьфу на это все. Может, ты Паш, и прав, что лучше уж поездная романтика. Кому какая. Да только хочется иногда взять и убежать. Даже не в Москву там, как другие девчонки. А совсем. Чтобы только чемодан вещей, пустая телефонная книга и новое все вокруг. Люди другие, дома другие. Я наивная, думаю, что тогда и начаться все может по-новому. Бред, конечно, как и мысль убежать. Но ничего не поделаешь, приходит в голову. О-СТО-ПИЗ-ДЕ-ЛО. Извините, парни.

Алина глубоко затянулась, а потом тамбур наполнился дымом: Сазан помог. Дым струился в лучах и казался живым. Захотелось, чтобы он не пропадал сразу.

Мне кажется, мы думаем примерно об одном. Как не вяжется с образом Алины это «О-СТО-ПИЗ-ДЕ-ЛО». Но каким искренним звучит. Как хочется схватить ее за руку и сказать: «Алина, все будет хорошо. Я обещаю. Мы что-нибудь непременно придумаем». А дальше – смутно, вдруг подумает, что она нам что-то рассказала невпопад, а тут все поняли, как обычно. Набежали блудливые мальчики, да давай по плечику похлопывать, глазки влажно-слезливые закатывать, да все стараясь руками жадными и цепкими хоть кусочек урвать, пока дают. Но ведь и правда можно что-то придумать. А пока можно просто обрезать фразу:

– Алина, все будет хорошо. – и как будто не хватает только звонкого «Аминь» в конце.

– Да, конечно. Что-то я расклеилась. – Алина встревожилась от своих слов.

– Может, все-таки винюшки? Или у нас есть благородный московский напиток, дамский, «Ай да киви» зовется. – предлагает Ларик.

– Вот вы смешные!

Смеемся отчего то мы все. Как будто вся дистанция между пропала между парой сказанных фраз, но больше – между теми, не сказанными. В которых каждый может увидеть свой ненавистный огород, чем бы он ни оказался, и почувствовать полет от того, как убегаешь далеко-далеко. Свободным, сильным и радостным в дивный мир, которого не существует. Таким, каким ты никогда не был и не смог бы стать. И, может, быть это к лучшему.

Алина докуривает, а Сазан начинает развлекать всех походными байками, пока ей не приходит время уходить. Скоро остановка, мы подъезжаем к Сегеже.

5

Сегежа – чудный город на Выгозере. Город зеков и рабочих, неспокойный уголок на не совсем живой земле. В Сегеже мы взяли перекусить и тупо прогуливались туда-сюда перед мрачноватой многоэтажкой. Да что тут нагнетать – обычной многоэтажкой, которые есть на всем пространстве пролетарского строительства новой жизни. В таких же точно выросли и мы. Но есть одна особенность.

– Пацаны, а че тут так воняет-то? – спрашивает Кислый, когда мы вернулись в тамбур.

– Потому что мы навоняли. – рассудительно отвечает Ларик.

– Да не здесь, а вообще в этом городе. – продолжает Кислый.

– Так это же ЦБК! – восклицает Сазан.

– А что – ЦБК всегда так воняет? – удивленно спрашивает Кислый.

– Ага. – подтверждаю я.

– Да ладно! Ну это же дичь. Вот ты живешь. А у тебя в городе везде вонь. И дома, и на улице, и на работе. Болеешь, и воняет. Празднуешь, и все равно вонь. Душишся, а одежда высохшая уже воняет. Родился – воняло, в гроб кладут – тоже воняет. – задело Кислого.

– Так почти на всех ЦБК, а есть еще некоторые отрасли в химии, животноводство, кожевенная промышленность, рыбная – много всяких радостей. И везде вонь. – со знанием дела рассказываю я.

– И это нормально вообще? Ты сам как думаешь? – спрашивает Кислый.

– Я думаю, что нет. Закрыть бы его к черту, да и все. Ладно, воняет. Но они под него лес вокруг порубили весь, атмосфера ни к черту, вода ни к черту. Значит – болезни, смертность. На десятилетия отравленное место. А ведь так оглядеться – красота. Которой не остается и в помине. Тлен в таких местах, куда человек добрался, но обживаться особенно не стал. Только все разворотил, испохабил, да разбросал кого ни попадя ковыряться в отбросах. – негодует Сазан.

– А если закрыть, что людям делать? Не они строили, не они виноваты. Они живут просто тут. Совки хату за выработку дали, а новые хозяева дают денег, в аккурат, чтобы ноги не протянуть. Вот и сиди здесь кукуй. Но пока завод пашет, есть хоть что-то, чем можно заняться. Не все же в «Пятерочку» работать пойдут, которой, если гикнет ЦБК, и продавать-то некому станет. И вертухаями не всех возьмут. Вот на пайку разве что, в зону – это у нас пожалуйста. Так если все позакрывать, то повымрет все, и нечего станет дорогим москвичам перекладывать из пустого в порожнее. – я много видел подобных городов и много думал, как с ними быть.