Всадник Апокалипсиса: Прелюдия для смертных

Лира кивнула, занося данные в свою ментальную картотеку. Гнев: кратковременная, иррациональная, основана на страхе и уязвимости.

– Это похоже на страх, – заметила Лира. – Тоже инструмент управления.

– О, это инструмент куда более тонкий! Страх парализует. Гнев – мобилизует. Им можно не только управлять, но и… направлять. Указать им объект для их ярости, и они сами разнесут его в клочья, не задавая лишних вопросов.

– А теперь, просто для твоего общего развития, маленькое отступление. Чем гнев человека отличается от гнева, скажем так, высших сил.Он замолчал, давая ей усвоить информацию, а потом его ухмылка стала шире.

Лира наклонила голову, выражая интерес. Бальтазар обожал эти лирические отступления. По его лицу пробежала тень. Он смотрел на дождь, и в его глазах вспыхнули те самые золотистые искры, что выдавали в нём демоническую природу.

– Гнев Утренней Звезды… – он произнёс это имя с непривычным ей почтением, смешанным со страхом. – Это не кипение крови. Но это и не… – он запнулся, подбирая слова. – Представь себе самый совершенный, самый блистательный разум, созданный самим Творцом. Разум, созданный для того, чтобы отражать Его свет и славить Его имя. А потом представь, что в этот совершенный разум проникает семя. Семя мысли: «А почему?». «Почему я должен служить? Почему я не могу быть равным?». Его гнев родился не из страха, как у людей. Он родился из гордыни. Из чувства, что с ним поступили несправедливо. Это гнев обиженного ребёнка, но ребёнка, обладающего силой творения. Он не разрушает в порыве ярости. Он… противопоставляет. Он строит свою оппозицию. Ад не был создан им. Бог создал Бездну. А Люцифер лишь… обустроил её, сделал своим знаменем, своим протестом. Его гнев – это вечный, холодный, обдуманный бунт.

Лира слушала, не отрываясь. Это была уже не психология. Это была космогония.

– А гнев… Творца? – тихо спросила она.

– О, это вообще не гнев в каком-либо понимании смертных или падших! Гнев Господина – это не эмоция. Это – принцип. Это закономерность. Как гравитация. Ты упадёшь с обрыва – разобьёшься. Это не «гнев» гравитации на тебя. Это – следствие нарушения установленного закона. Гнев Бога – это холодное, безличное, неотвратимое воздаяние. Это сметающий всё огонь, который выжигает грех, не глядя на грешника. В нём нет ненависти Люцифера. В нём нет обиды человека. В нём только абсолютная, ужасающая справедливость. Ангелы-разрушители не злятся. Они исполняют приговор. Если хочешь… Представь себе гигантский, идеально отлаженный механизм. Все шестерёнки крутятся, винтики на месте. И тут одна маленькая, ничтожная шестерёнка вдруг заявляет: «А я хочу крутиться в другую сторону!». Гнев Создателя – это не кипение. Это холодная, безличная корректировка. Это не эмоция. Это функция. Как если бы ты, видя ошибку в коде, просто стёрла её и вписала правильную переменную. Никакой ярости. Только… исправление. Вплоть до полного удаления ошибочного кода. Понимаешь?Бальтазар нервно рассмеялся.

– Понимаешь разницу, ученица? Человеческий гнев – это хаотичный пожар в хижине. Гнев Люцифера – это вечный, холодный огонь в сердце звезды, который светит из принципа. А гнев Бога… это сам Большой Взрыв, который привёл всё в движение и который однажды всё в себя и вернёт. Три уровня ярости. Три вида пламени.Он обернулся к ней, и его взгляд стал тяжёлым.

Лира сидела, переваривая услышанное. Она снова посмотрела на дерущихся соседей. Их гнев казался ей теперь жалким, ничтожным. Игрушечным. Но мысль её зацепилась за другое. Бальтазар сказал: «обиженного ребёнка». Значит, Люцифер, совершенное творение, начал чувствовать. Сначала гордыню, затем обиду, а после – и гнев. Он не был создан с этими эмоциями. Он приобрёл их. Эманация чистой воли Творца стала… эмоционировать. Как человек.

– А мой… гнев? – спросила она после паузы, отгоняя эту странную, новую мысль. – Какой он?

Бальтазар внимательно посмотрел на неё, и в его взгляде мелькнуло что-то, отдалённо напоминающее жалость.

– У тебя его нет, Мавт. У Смерти не может быть гнева. Гнев – это эмоция жизни, протест против конца. Ты – и есть тот самый конец. Ты – холодный ветер, что задувает все огни, и хаотичные, и вечные. Ты – тишина, что наступает после крика. Ты не можешь гневаться на то, что являешься собой.

– Запомни это. Твоя сила – в твоём абсолютном безразличии. Не позволяй никому и ничему пробудить в тебе что-то иное. Потому что если у Смерти появится гнев… – он не договорил, лишь многозначительно посмотрел на неё, – …это будет нечто, перед чем померкнет даже ярость падшего архангела.Он встал, отряхиваясь. Он ушёл, оставив её одну под дождём, с новой порцией знаний, которые делали её ещё более чужой в этом мире, полном кипящих, гневающихся, жалких и великих страстей. Она была тишиной. И этот урок лишь подтвердил её истинную природу. Но зёрнышко сомнения было посеяно: если самое совершенное творение научилось чувствовать, что мешало сделать то же самое последнему и самому безличному из Всадников?

Глава 13. Протокол апокалипсиса

Тишина после её пророчества на арамейском повисла в воздухе густым, не рассеивающимся туманом. Бальтазар всё ещё стоял, парализованный ужасом от осознания, что все эти годы водил за руку не просто могущественное существо, а сам Конец, описанный в самых древних и страшных пророчествах.

Мавт развернулась к нему, и её лицо снова стало маской холодной аналитичности. Ужас Бальтазара был для неё просто данностью, не вызывающей эмоций.

– Одиночество – уязвимость, – произнесла она вслух, нарушая молчание. Бальтазар, кутавшийся в тени от пронизывающего ветра, встрепенулся.

– Внезапное прозрение? – язвительно бросил он, но в его голосе не было прежней лёгкости. Он всё ещё не мог отряхнуть оцепенение, наведённое её пророчеством на арамейском.

– Если на нас объявлена охота, логично предположить, что цель – все Всадники, – продолжила она, не обращая внимания на его тон. – Мне кажется, пришло время для встречи, – произнесла она ровным тоном, словно предлагала обсудить расписание уроков.

– Чего? Какой встречи? Бальтазар моргнул, вынырнув из оцепенения.

– Со всеми. С Мором, Войной, Голодом. Нам необходимо обсудить сложившуюся ситуацию. Координация повышает эффективность.

– Ты… ты с ума сошла? – выдохнул он. – Встреча Всадников? Мавт, ты понимаешь, что произойдёт, если вы четверо соберётесь в одном месте? Это будет не встреча, это будет… катаклизм! Вселенского масштаба! Почвы превратятся в пепел, реки воспламенятся, небеса разверзнутся! Это же апокалипсис в миниатюре!Полудемон смотрел на неё, не веря своим ушам. Казалось, её слова физически ударили его.

– Ты слишком драматизируешь. Мы – функции, Бальтазар, а не стихийные бедствия. Если мы не будем активно применять свою силу, то можем спокойно побеседовать, не вызывая коллапса реальности. В любом ресторане. Например, в «Salle Privée» при «Alain Ducasse au Plaza Athénée» в Париже. У них есть прекрасные изолированные залы.Мавт посмотрела на него с лёгким, почти презрительным недоумением.

Она назвала один из самых дорогих и невозможных для бронирования ресторанов мира с такой же лёгкостью, с какой он когда-то предлагал ей сходить в забегаловку. Бальтазар закатил глаза, но это была маска, скрывающая нарастающую панику.

– В РЕСТОРАНЕ?! – его голос сорвался на визгливый фальцет. Он схватился за голову. – «Здравствуйте, столик на четверых? Да, один для Войны, один для Голода, один для Чумы и один, прости господи, для Смерти!» Мавт, они тебя боятся! Все боятся! Чума опасается, что ты отменишь её эпидемии досрочно. Война боится, что ты положишь конец его любимым битвам. А Голод… он просто ненавидит тебя на принципиальном уровне, потому что ты – единственное, что может утолить его окончательно! Они предпочтут перегрызть друг другу глотки, чем сесть с тобой за один стол!

– Их страх иррационален, – парировала она с холодной логикой. – Я – не их враг. Я – финальная стадия процесса, который они запускают. Без меня их работа не имеет завершения. Это симбиоз.

– О, да они просто мечтают о таком симбиозе! – закатил глаза Бальтазар. – Поверь мне, в мире много иррационального, и страх перед концом – его краеугольный камень. И он касается даже таких, как они.

– Тогда это их проблема, – пожала она плечами, и в её жесте была леденящая душу беззаботность. – Худшее, что может случиться – они откажутся.

– Худшее? – Бальтазар смотрел на неё, словно видел впервые. – Худшее, Мавт, это то, что твой «звонок друзьям» может стать тем самым спусковым крючком, который все и ждут. Собирая вас в одном месте, охотник может убить сразу четырёх зайцев! Ты сама создаёшь для них идеальную мишень!

– Ты боишься. Сейчас. Прямо сейчас ты испытываешь страх. Не за мир, а за себя. Потому что если мы соберёмся, твоя роль «тени» закончится. Ты боишься оказаться ненужным. Какой трогательный… человеческий страх.Но она его уже не слушала. Решение было принято. Оно казалось ей столь же очевидным, сколь безумным оно виделось ему. И тут её взгляд, холодный и пронзительный, задержался на нём. Она наклонила голову.

Её слова впились в него, как ледяные иглы. Она видела его насквозь. Она использовала его же уроки против него, и это было унизительно и страшно.

– Это не… – он попытался возразить, но она уже отвернулась.

– Где искать Войну, я знаю. С Голодом и Мором сложнее. Но есть универсальные гонцы.

Она подняла руку, и в ночной воздух, пропитанный гарью, словно из самих теней, с тихим шелестом начали слетаться вороны. Десятки, сотни. Они усаживались на обломки, на ржавые балки, на землю, уставившись на неё блестящими бусинами глаз. В культурах смертных они были вестниками между мирами. Для неё они были просто удобным инструментом связи, существующим на грани реальностей.

Не произнося ни слова, она отправила мысленный приказ. Найти. Призвать. Передать место и время. Стая с громким, зловещим карканьем взметнулась в небо и растворилась в темноте, словно чернильные кляксы, смытые дождём.

– Готово, – констатировала Мавт. – Осталось ждать. Встреча состоится через три часа. Позаботься о том, чтобы зал был готов. Бронь на имя «Авель». Чтобы нас никто не беспокоил.

Бальтазар открыл рот, чтобы возразить, что это невозможно, что никто не сможет организовать приватный ужин в одном из самых знаменитых ресторанов мира за три часа ночи по местному времени, но встретил её взгляд. В её бездонных глазах не было просьбы. Был приказ. И осознание того, что невозможное для смертных – всего лишь небольшая трудность для тех, кто знает, на каких струнах страсти и жадности сыграть.

– Ладно, – прошипел он. – Но счёт они оплачивают сами. И чаевые – тоже.Он тяжело вздохнул, доставая из внутреннего кармана пиджака изысканный, тонкий смартфон.

Пальцы Бальтазара затанцевали по экрану. Он не звонил. Он слал сообщения в тёмные чаты, на определённые номера, принадлежащие таким же, как он, теневым дельцам, чьи сети опутывали мир смертных. Он сыпал именами, намёками, цифрами на счетах и обещаниями. Он играл на страхе парижского маэстро перед скандалом, на жадности администратора, на долгах одного из членов совета директоров отеля. Это была грязная, быстрая, демоническая работа.

Через двадцать минут он получил короткое подтверждение: «Salle Privée» будет ждать господина Авеля и его трёх гостей ровно в 3:00. Персонал будет предупреждён: не беспокоить, не заходить, не задавать вопросов. Стол будет накрыт по меню шефа.

– Готово, – буркнул он, пряча телефон. – Надеюсь, ты понимаешь, что это безумие.

Мавт не ответила. Она уже отходила на край плаца. Бальтазар смотрел, как из её спины, с едва слышным шелестом острейших лезвий, разворачиваются огромные, чёрные крылья. В этот миг он не видел Лиру. Он не видел даже Мавт. Он видел сам принцип конца. Абсолютную, безразличную красоту уничтожения. Она была ужасна. И она была прекрасна.

Она оттолкнулась от земли, и её тёмная фигура, не скрываемая больше плащом, рванула вверх, в сторону спящего города, оставив его одного среди руин и тишины, которую теперь охраняли лишь безликие жнецы, заканчивающие свою работу. Бальтазар понимал: игра только началась, и ставки в ней были выше, чем он когда-либо мог представить.

Глава 14. Урок шестой: Семь ликов обезьяны

Очередной урок проходил в городской библиотеке. Бальтазар считал, что для изучения человечества нет лучше места, чем это хранилище их тщеславия, страхов и надежд, аккуратно расставленных по полкам в виде книг. Он развалился в глубоком кожаном кресле в углу читального зала, листая какой-то фолиант с гравюрами, изображавшими адские муки, и время от времени с одобрением хмыкал.

Лира сидела напротив, её поза была, как всегда, идеально прямой и неестественной. Она изучала людей – старика, дремавшего над газетой, студентку, лихорадочно конспектировавшую что-то, влюблённую парочку, перешёптывающуюся за стеллажом.

– Ну что, – тихо начал Бальтазар, откладывая книгу. – Мы прошли базовый набор: страх, гнев, их производные. Но люди – сложные зверьки. Их эмоциональный диапазон куда шире. Сегодня Урок шестой: семь универсальных эмоций по некоему Экману. Скучный учёный мужик, но кое-что он уловил верно.

Лира повернула к нему голову, её взгляд был готовым к приёму информации.

– Он утверждает, – продолжил Бальтазар, снисходительно растягивая слова, – что есть семь эмоций, которые все люди на планете выражают и распознают одинаково. Вне зависимости от того, в джунглях они родились или в мегаполисе. Своего рода… базовое программное обеспечение.

– И наконец, король и бог всего, Страх. О нём мы уже говорили. Расширенные зрачки, застывшая поза.Он поднял палец. – Радость. Самый простой для подделки и самый сложный для понимания. Внешне – улыбка, морщинки у глаз. Внутренне… сложный коктейль из удовлетворения, возбуждения, благополучия. Люди ищут её, как наркоманы. Готовы на всё, чтобы получить свою дозу. Полезная приманка. – Печаль. Опущенные уголки губ, потухший взгляд. Внутренне – ощущение потери, беспомощности. Прекрасный инструмент для манипуляции. Вызови печаль – и тебя будут жалеть, тебе будут помогать, тебе простят ошибки. – Гнев. Мы его уже разбирали. Сведённые брови, оскал. Внутренне – кипение и желание разрушить преграду. – Отвращение. Сморщенный нос, поджатые губы. Внутренне – реакция отторжения на что-то неприятное, будь то тухлая еда или моральная гниль. На этом можно сыграть, направив его на нужного человека или идею. – Презрение. Лёгкая, односторонняя ухмылка. Уголок рта приподнят. Самая ядовитая и холодная из эмоций. Она не горяча, как гнев. Она говорит: «Ты ниже меня. Ты ничего не стоишь». Разрушительнее любого крика. – Удивление. Широко раскрытые глаза, приоткрытый рот. Кратковременная реакция на новое. Полезно для создания нужного эффекта, чтобы перехватить инициативу.

– Конечно, больше! – Бальтазар махнул рукой. – Это просто базис! Зависть, гордость, стыд, вина, скука, любовь, ненависть… Это всё сложные конструкции, собранные из этих семи кирпичиков. Но если ты научишься безошибочно видеть эти семь, ты сможешь разобрать на части любую, самую замысловатую человеческую реакцию.– Это всего семь, – заметила она. – Ты говорил, что их больше.

– Урок №6: Любая человеческая эмоция – это либо искренняя реакция их биохимии, либо… спектакль. Запомни: улыбка не всегда означает радость. Она может быть маской для печали, оружием презрения или ширмой для страха. Печаль может быть искренней, а может – театральным представлением для получения выгоды. Твоя задача – видеть не только гримасу, но и то, что скрывается в глазах. Микровыражения. Они длятся долю секунды, но это и есть истинное лицо.Он наклонился вперёд, и его голос приобрёл привычный, конспиративный оттенок.

– Смотри и запоминай. Вон тот студент, который только что получил сообщение на телефон и глупо ухмыляется, глядя в экран? Видишь, как у него морщинки у глаз собрались в «гусиные лапки»? Это радость. Искренняя, пока что.Он обвёл рукой читальный зал, его пальцем-указкой.

– А теперь переведи взгляд на ту женщину у окна, – его голос стал тише. – Та, что смотрит на старую фотографию в телефоне. Видишь, как её плечи слегка ссутулились, а уголки губ не просто опущены, а будто стекают вниз вместе с невидимой тяжестью? Чувствуешь исходящую от неё густую, тягучую волну? Это печаль. Она почти осязаема.

Лира молча кивнула, её глаза перемещались с одного объекта на другой, как у хищной птицы.

– Видишь? Универсальная реакция отторжения. Тело кричит: «Фу, как пошло!». Или, возможно, «Фу, как безвкусно!».– Прекрасно. Теперь вон та девушка у стеллажа с новинками, – Бальтазар едва заметно кивнул в сторону молодой женщины, которая с явным отвращением откладывала в сторону книгу с кричащей обложкой, её нос сморщился, а губы исказились, будто она почувствовала дурной запах.

– Видишь? Это – презрение. Холодное, тихое и смертоносное. Она не злится. Она считает его истории незначительными, а его самого – мелким. Его сложнее подделать, но ещё сложнее скрыть. Запомни эту гримасу.– А вот сейчас смотри внимательнее, – прошептал Бальтазар, указывая взглядом на пару за столиком. Молодой человек что-то увлечённо рассказывал о своей карьере, а его спутница слушала с каменным лицом и едва заметной, но совершенно однозначной ухмылкой, трогавшей только левый уголок её рта.

– Мимолётная реакция на неожиданность, – прокомментировал Бальтазар. – Но именно в такие первые секунды они наиболее честны. Потом включится разум и натянет привычную маску.В этот момент дверь в зал с грохотом распахнулась, впуская шумную группу подростков. Почти у всех присутствующих – у старика с газетой, у влюблённой пары – на долю секунды застыли лица с широко открытыми глазами и приоткрытыми ртами. Чистейшее, нефильтрованное удивление.

Он заставил её провести в библиотеке ещё час, играя в новую игру: «Истина или ложь?». Он указывал на человека, а она должна была определить, какую из базовых эмоций тот испытывает на самом деле, и была ли его внешняя реакция (улыбка, нахмуренные брови) искренней или притворной.

Лира внимательно слушала, её взгляд скользил по лицам в зале, беззвучно классифицируя их по новой схеме.

Возвращаясь «домой», она размышляла об уроке. Мир людей стал для неё ещё более прозрачным, но и ещё более сложным. Каждое лицо было теперь не просто маской, а системой шифров, где за улыбкой могла скрываться ненависть, а за сдержанностью – буря.

Она смотрела на своё отражение в витрине магазина. Её собственное лицо было чистым, незамутнённым эмоциями холстом. И теперь она знала, что может нарисовать на нём любой из семи универсальных ликов. Она была идеальной актрисой, потому что у неё не было своего лица. Только роли, которые она примеряла, как платья.

И в глубине её холодного сознания зрело понимание: если даже простые смертные постоянно носят маски, то что уж говорить о таких сущностях, как Война, Голод или Чума? Возможно, её будущая встреча с ними будет не столкновением сил, а величайшим в истории спектаклем, где каждый актёр виртуозно играет свою роль. И ей предстояло стать самой проницательной зрительницей. Или режиссёром.

Глава 15. Стол на четверых в конце света

Три часа. Сто восемьдесят минут. Промежуток, ничтожный для вечности, но достаточный, чтобы подготовить сцену для самого невозможного совещания во вселенной.

Мавт летела над спящим городом, её чёрные крылья рассекали предрассветную мглу. Мысли, холодные и отточенные, работали с той же безошибочной эффективностью, что и её жнецы на поле боя. План был прост. Слишком прост, чтобы понравиться Бальтазару, и оттого – идеален.

Она вернулась в квартиру за мгновение до того, как будильник мужа издал первый тихий щелчок. Одно движение – и крылья растворились. Другое – и она была в своей ночной рубашке, скользя под одеяло с закрытыми глазами, имитируя ровное дыхание спящего человека. Она чувствовала, как Марк ворочается, слышала, как он глушит сигнал и нехотя поднимается. Его рука на мгновение коснулась её плеча – тёплое, чужеродное пятно на её вечно холодной коже.

Ритуал начался.

Она встала вместе с ним, как образцовая жена. Сонная улыбка, потягивание. Урок №3: «Искусство маленькой лжи». Она прошла на кухню. Кофе. Сэндвич. Яблоко. Механические, выверенные движения. Пока Марк чистил зубы, она отправила Марине Францевне лаконичное сообщение: «Марина Францевна, доброе утро. Сегодня не смогу. Внезапно плохо себя чувствую. Все уроки перенесены, список у администратора».

– Всё в порядке? – спросил Марк, выходя из ванной и садясь за стол.

Она повернулась к нему, сделав чуть более бледное, чем обычно, лицо. Урок №8: «Объясни свою холодность физическим состоянием».

– Голова раскалывается, – сказала она, слегка потирая виски. – Кажется, мигрень. После того как отведём Виктора, я, наверное, вернусь в постель.

– Может, к врачу?Он смотрел на неё с заботой, и она ощущала его беспокойство – тёплую, густую волну.

– Нет, просто схожу в салон, – она положила руку на его, применив Урок №23: «Тактильный контакт успокаивает». – Но ты не мог бы забрать Виктора из сада сегодня? И покормить его ужином?

Это была идеальная ложь. Она давала ей законное алиби на весь день, вызывала у мужа желание позаботиться и снимала все подозрения. «Поход в салон» – святое дело для любой женщины, даже для той, чьё истинное лицо испещрено узорами не-смерти.

– Конечно, без проблем, – он улыбнулся, полностью попавшись на крючок. Урок №34 сработал безупречно: «Закончи сложный разговор на оптимистичной ноте».

Проводив их обоих, Лира осталась одна в тихой квартире. Она подошла к окну, глядя на просыпающийся город. Где-то там, в Париже, в частном зале ресторана, накрывали стол на имя «Авель». Где-то летели её вороны с приглашениями для Войны, Голода и Чумы. А здесь, в этой уютной, душной клетке, она готовилась к встрече, которая могла либо отсрочить Концы, либо приблизить его.

Она не чувствовала страха. Только холодную, безразличную решимость. Она была Смертью. И пришло время напомнить об этом всем, включая тех, кто считал себя её коллегами.

Она повернулась от окна. Теперь предстояло выбрать платье. Для встречи такого уровня требовался соответствующий дресс-код.

Один час. Шестьдесят минут, чтобы превратиться из заурядной учительницы пения в существо, способное одним видом положить на лопатки три другие апокалипсические силы.

Мавт стояла перед шкафом. Её человеческая одежда – бежевые платья-футляры, белые блузки, строгие брюки – висела ровными рядами, как униформа. Это был камуфляж. Сегодня же требовался доспех. И оружие.

Она прошла мимо них и открыла потайное отделение в глубине шкафа, за вешалками с зимней одеждой. Там висело то, что Бальтазар с маниакальной ухмылкой называл её «аварийным фондом». Вещи, купленные через его тёмные каналы, без примерок, по точнейшим меркам. Инвестиция, как он говорил, в её «репутацию».

Её пальцы скользнули по ткани. Шёлк. Кашемир. Кожа высочайшей выделки. Она отвергла облегающее чёрное платье – слишком откровенно, слишком по-демонически. Отбросила строгий костюм-тройку – слишком по-человечески, скучно.

И тогда она нашла его.

Платье цвета ночной грозы, глубокого тёмно-серого, почти чёрного, но с едва уловимым холодным стальным отблеском. Его крой был безупречно простым и безумно сложным одновременно. Оно облегало фигуру, не стесняя движений, с длинными рукавами и высоким воротником, скрывающим шею. Ткань была упругой, эластичной – в нём можно было сражаться, бежать, убивать. И при этом оно кричало о безумной, нечеловеческой роскоши. Это было платье-заявление. Платье-приговор.

Она надела его. Ткань легла на её тело, как вторая кожа. Холодная и гладкая. Идеально.

Далее – обувь. Никаких шпилек. Только низкий, идеально устойчивый каблук на ботфортах из самой мягкой кожи. В каблуках были скрытые полости – давно забытая технология для микроплёнок или ядов. В её случае они были пусты, но сама возможность утешала.

Она собрала волосы в тугой, низкий пучок, обнажив черты лица. Никаких украшений. Её «украшениями» были бледная, лишённая кровинки кожа и бездонные глаза. Этого было более чем достаточно.

Мавт повернулась перед зеркалом. Отражение было пугающим. Это не была Лира. Это было нечто среднее между верховным жрецом и наёмницей элитного класса. Существо, для которого понятия «мода» и «смерть» слились воедино. В этом образе была и элегантность, и угроза. Роскошь, за которой стояла бездна.

Она представила, как войдёт в зал. Как Война, привыкшая к кровавому хаосу, увидит эту ледяную, безупречную строгость. Как Голод, вечно жаждущий, узрит нечто, чего нельзя потребить. Как Чума, несущая разложение, столкнётся с абсолютной, нетленной чистотой.

Уголки её губ дрогнули в подобии улыбки. Да, это сработает. Она заставит их почувствовать себя именно тем, чем они были на самом деле – грубыми, хаотичными силами. А она… она будет выглядеть как их законная повелительница. Та, что приводит любой хаос к единому, неумолимому финалу.