Всадник Апокалипсиса: Прелюдия для смертных

Лиса Хейл

Всадник Апокалипсиса: Прелюдия для смертных

Пролог: Дар и Ноша

Тишина после битвы – самая громкая. Я стояла на пепелище, где ещё час назад цвело королевство. Воздух дрожал от предсмертных стонов, а земля впитывала кровь, словно жаждущий губами губку. Я не сражалась. Я лишь наблюдала. И забирала. Каждую душу, каждую жизнь, оборванную мечом моего нового владыки. Война – это всего лишь ускоренный урожай, а я – его жнец.

Они называли это «заслугой». За то, что я без колебаний, без капли той слабости, что люди зовут «милосердием», выполнила приказ. Я была идеальным инструментом. И инструменты, что служат хорошо, получают повышение.

– Ты доказала свою преданность, – его голос был скрипом врат вечности. – Наблюдать издалека – удел учеников. Пришло время узнать ту плоть, что ты пожинаешь. Познать её изнутри. Прочувствовать каждую трещину на этой чаше, которую ты опустошаешь.Мне явился он. Тот, чьё имя нельзя произносить, чья суть – конец всех вещей. Не в громе и молниях, а в звенящей, леденящей пустоте. Моей наградой стала не просто сила. Моей наградой стало понимание. Мне даровали вечность, чтобы изучить объект.

Тысячу лет я странствовала по миру, незримым эфиром вселяясь в их скоротечные жизни на закате их дней. Я была последним вздохом старика, умершего в своей постели. Была отчаянием юноши, заколотого в тёмной аллее. Была тихим угасанием младенца, который так и не узнал вкуса материнского молока. Я видела всё. И всё это лишь укрепило мою уверенность: они были ошибкой, мимолётным всплеском боли в бесстрастной симфонии мироздания. Шумом.

Пока я не вошла в неё.

Это должно было быть просто ещё одной главой в моей бесконечной летописи конца. Одиннадцатилетняя девочка. По их меркам – ребёнок. Она сидела на кровати в комнате, заваленной игрушками и нотными тетрадями. От неё не пахло страхом. От неё не пахло болезнью или отчаянием. От неё исходило лишь… ожидание. И непрожитая, оглушительная тишина.

Я коснулась её души, готовясь аккуратно извлечь её, как драгоценность из хрупкой оправы.

И тогда она посмотрела на меня.

Не физическими глазами. Чем-то глубже. Взгляд шёл из самой её сути, и в нём не было страха. Было знание. И усталость. Такая древняя усталость, что моя собственная вечность перед ней померкла.

«Ты пришла, – прозвучало внутри, не голосом, а чувством, чистым и ясным, как камертон. – Я тебя ждала».

Это было невозможно.

«Они слышат только ноты, – „думала“ она мне. — Отец – гаммы. Мать – аплодисменты. Учителя – ритм. Они не слышат музыки внутри. Она слишком громкая. Она разрывает меня изнутри. Я устала».

Она видела меня. Не тень, не символ, а меня. Сущность, для которой имена собственные давно утратили смысл.

«Возьми. Это тело. Оно знает все ноты, но не слышало тишины. А ты… ты тишина. С тобой спокойно. Мне давно не было так спокойно. Или… Никогда не было… Сделай с ним что хочешь. Я ухожу. Спасибо».

И прежде чем я успела среагировать, её душа – яркая, ослепительная искра – не была сорвана моей рукой. Она просто… погасла. Самостоятельно. Добровольно. Оставив после себя идеальную, пустую оболочку. И меня – заточённую внутри.

– Лира, солнышко! Скоро репетиция, ты готова? – её голос был колокольчиком, не знающим о трещине внутри.Дверь в комнату открылась. Вошла женщина с сияющими глазами. Я посмотрела на её лицо, на её любовь, адресованную мне-не-мне. Я попыталась отступить, выйти из сосуда, как делала это тысячу раз.

Но не смогла. Дверь захлопнулась. Девочка, которую звали Лира, была мертва. Её тело, её жизнь, её мир – теперь моя тюрьма. Моя лаборатория. Мой нелепый, жалкий маскарад.

Я рванулась к её границам, в ярости бьющей током, разрывая изнутри эту хрупкую оболочку. Моя суть, способная гасить галактики, с силой обрушилась на клетку из плоти и костей. Но стены не рухнули. Они лишь болезненно сжались, заставив сердце бешено заколотиться, а в глазах помутиться от нахлынувшей физиологии. Я была поймана. Скована. Унижена. Вечность, сжатая в комок нервов и сухожилий. Гнев был слепящим и абсолютным, яростный рёв в тишине собственного бессилия.

Всадник Апокалипсиса застрял в теле одиннадцатилетней девочки-вундеркинда. И моя вечная тишина впервые оглушительно звенела от звука одного-единственного вопроса:

«Что теперь?»

Глава 1. Симфония в миноре с диссонансом

Днём её звали Лира. Это имя, доставшееся в наследство от той девочки, что сбежала, стало её маскировкой, её униформой для мира людей.

Двадцать шесть лет. Целая жизнь, прожитая в теле, которое всё ещё иногда чувствовалось чужим, как слишком тесное, но красивое платье. Окончено музыкальное училище – не из-за страсти, а потому что тело помнило движения, а голосовые связки сами выводили нужные ноты. Институт так и остался мечтой, похороненной под грузом родительских вздохов о деньгах. Потом был брак, такой же стремительный, как и его крах. Война. Бегство с сыном на руках, с единственной мыслью: «Выжить. Спрятать его».

Именно тогда она поняла свою новую «услугу». Ночью, когда сын засыпал, надышавшись грудным молоком со снотворной примесью её силы, она могла уйти. Оставляя тело в кровати, истощённое, но живое, её истинная сущность отправлялась на работу. Она стала идеальным солдатом на той войне: невидимым, неуязвимым курьером, разведчиком, а иногда и призраком, наводящим ужас на вражеские дозоры. Она делала это ради него. Ради шанса, что её ребёнок не узнает настоящего ада.

Потом – новая страна. Новый брак. С Марком. Добрый, простой мужчина, который видел в ней красивую, уставшую женщину с ребёнком и дал им крышу над головой. Она не любила его. Она была ему благодарна. А для Всадника благодарность – уже почти непозволительная эмоция.

И вот – работа. Частная музыкальная школа «Камертон», только что открывшаяся. Её уголок нормальности.

– Лира, вы где? Концерт через пятнадцать минут! Ваши «птенчики» уже сбились в стайку у сцены, волнуются! – голос директрисы, Марины Францевны, пронзил коридор, как фальшивая нота.

– Я здесь, уже иду! – её собственный голос был мягким, тёплым, идеально откалиброванным под молодого педагога.

Она поправила простенькое платье-футляр, потрогала пучок на затылке – ни одной выбившейся прядки. Маскировка должна быть безупречной. В зеркале в учительской на нее смотрелась женщина с усталыми, но спокойными глазами. Никто бы не подумал, что несколько часов назад эти же глаза, ставшие бездонно-чёрными, видели, как гаснет жизнь в солдате, забытом на нейтральной полосе. Она забрала его, потому что его страдания нарушали тишину её ночи. Это было нарушением. Он должен был мучиться до рассвета.

За это утро чёрные прожилки на её шее, обычно похожие на треснувший фарфор, стали темнее и отползли чуть выше, к линии челюсти. Она прикрыла их высоким воротником блузки под пиджаком. Проклятие непослушания. Если они сольются в единую паутину и покроют её с головы до ног… Она не знала, что будет. Полное уничтожение? Или окончательное превращение в того монстра, роль которого она должна играть? Мысль была странно спокойной.

Концертный зал школы был полон. Папы с видеокамерами, мамы с букетами, взволнованные дети. Воздух пах духами, детским потом и надеждой. Лира вышла на сцену, собрав своих учеников – шестерых подростков, готовых вот-вото распасться от нервного напряжения.

– Все глубоко вдохнули? – её голос зазвучал тихо, но так, что его услышали все. – Помните, вы поёте не для них. Вы поёте для музыки. Она вас ждёт. Просто дайте ей выйти.

Она села за рояль. Её пальцы сами легли на клавиши. Тело помнило всё. Мышечная память Лиры, той первой Лиры, была безупречным инструментом. Она взяла первый аккорд.

И полилась музыка. Чистая, немного наивная, студенческая. Она аккомпанировала, кивая ученикам, улыбаясь им только глазами. Она ловила каждую фальшивую ноту, каждое дрожание голоса – но не как критик, а как настройщик, ловко ведущий их к гармонии. В эти моменты она почти понимала ту девочку, что подарила ей это тело. В музыке был порядок. Логика. Математика звука. В этом не было хаоса человеческих чувств.

Её взгляд скользнул по залу. Упитанные, довольные лица. Они не знали, что такое настоящий голод, настоящий страх. Они играли в жизнь, как её ученики играли в музыку.

А потом она увидела его.

Он сидел в последнем ряду, почти в тени. Мужчина. Он не был похож на других родителей. В его позе не было расслабленности, в глазах – умиления. Он смотрел внимательно. Не на детей, а на неё. Его взгляд был тяжёлым, изучающим. Как будто он читал не ноты с листа, а саму партитуру её души.

Лира не дрогнула. Палец не сорвался с клавиши. Но внутри всё сжалось в ледяной ком. Кто он? Случайный зритель? Нет. В его взгляде была концентрация хищника.

Концерт завершился под гром аплодисментов. Дети сияли, раскланивались. Лира встала, улыбнулась, подыграла роли. Всё это – на автомате. Её настоящее внимание было приковано к тому человеку. Он не аплодировал. Он просто смотрел. А потом медленно поднялся и вышел, растворившись в толпе.

Тревога была слабой, как далёкий диссонанс. Но она её услышала.

Вечер. Сын, уже трёхлетний, засыпал у неё на руках, зарывшись носом в её шею. Она пела ему колыбельную. Ту самую, что пела та, первая Лира. Голос был тем же, но в нём не было её отчаяния. Была только тягучая, бесконечная усталость.

Марк уже храпел в спальне. Она уложила сына, закрыла дверь в детскую и наконец осталась одна на кухне, в тишине.

Она подошла к окну, глядя на ночной город, на его оранжевые огни. Пора. Ночной дозор.

Она не стала ложиться. Она просто закрыла глаза и… отпустила.

Маскировка рухнула. Платье-футляр сменилось кожей чёрного, как сама ночь, карсета и леггинсов. Кроссовки – на ботфорты с каблуком, который мог бы служить оружием. Из её спины, с едва слышным шелестом острейших лезвий, раскрылись огромные крылья. Они отбрасывали на стены кухни страшные, величественные тени. Ровные волосы рассыпались по плечам смоляным водопадом.

Она подошла к зеркалу на кухонном фартуке. Её отражение было отрицанием всего, чем она была днём. Бледная кожа. Глаза – бездонные колодцы тьмы. И чёрные, как смоль, прожилки, ползущие по шее и щеке, словно ядовитые корни. Напоминание о её грехах. О тех, кого она спасла, и о тех, кого убила без приказа.

Она провела пальцем по самой крупной жиле на шее. Она была холодной и мёртвой.

Кто был тот мужчина? Шпион? Или что-то ещё?

Неважно. Ночь всё расставит по местам. Она оттолкнулась от пола, и её силуэт растворился в темноте за окном, став частью ночи, которую она была обязана охранять.

Её двойная жизнь продолжалась. Но в её безупречную симфонию смерти кто-то начал настойчиво вбивать новую, тревожную ноту.

Глава 2. Жнец на ниве страдания

Расстояние не имело значения. Для существа, которое могло слиться с тенями и мчаться быстрее мысли, триста километров до линии фронта были просто неприятной необходимостью. Особенно когда знаешь, что тебя ждёт.

Она летела над спящими городами и деревнями, чёрный плащ развевался

позади нее, как траурное знамя. Её крылья не хлопали – они рассекали воздух с тихим, зловещим шелестом, словно тысяча обоюдоострых лезвий. Внизу мелькали огни машин, окна домов – крошечные, наивные свечки жизни, которые кто-то другой однажды задует.

Воздух сменился. Запах спящей земли и выхлопных газов сменился едкой, знакомой смесью гари, пыли и смерти. Грохот артиллерии, ещё не слышный ушами, уже отдавался вибрацией в её костях. Она чувствовала это место, как хирург чувствует гнойник.

Вот он – край человеческого безумия. Пограничье.

Она приземлилась на руины многоэтажки, что когда-то была чьим-то домом. Стояла на краю обрыва, вглядываясь в темноту, разорванную вспышками взрывов и трассирующими очередями. Для обычного человека это был бы адский пейзаж, какофония ужаса. Для неё это была… работа. Беспорядочная, грязная, созданная бездарным дирижёром.

Её рядовые жнецы – тени, бледные и безликие – уже трудились. Они скользили между развалинами, наклонялись над искалеченными телами, забирая души с безразличной эффективностью падальщиков. Их было много. Слишком много. Война всегда давала сверхурочные.

Но её работа была другой. Она была Старшим Жнецом. Её цель – те, кого пропустили. Те, кто застрял в агонии, чьи страдания нарушали «естественный» ход вещей. Или те, чья смерть требовала особого, персонального внимания.

Она спрыгнула вниз, её ботфорты бесшумно ступили на землю, смешанную с кирпичной крошкой и осколками. Плащ скрывал её форму, делая её похожей на саму Тень.

Первый. Молодой солдат, зажатый в подвале обрушившегося дома. Его ноги были раздроблены бетонной плитой. Он был в сознании. Он тихо плакал, звал маму. Его боль была густой, липкой, как физическая субстанция. Она подошла, и он увидел её. Его глаза расширились не от страха перед смертью – он уже прощался с жизнью. Он испугался её. Той абсолютной, безжизненной тьмы в её взгляде. Она не стала тянуть. Левая рука метнулась вперёд – и тонкий кинжал из наруча тихо вошёл ему в сердце. Вздох облегчения. Тишина. Она забрала душу, тёплую и испуганную, и отпустила её в небытие.

Второй. Командир, засевший в блиндаже. Он был ранен в живот, истекал кровью, но цеплялся за жизнь с яростью раненого зверя. Он кричал в рацию, требуя подмоги, которая уже никогда не придёт. Его страсть, его гнев – это был диссонанс. Он мешал. Она вошла, появившись из темноты. Он попытался схватиться за автомат. Два выстрела подряд. Глухих, приглушённых. Пули из её пистолетов нашли цель. Война получила ещё одну душу. Быстро, эффективно, без лишнего шума.

Она двигалась дальше. Разрушенный госпиталь. Она шла по коридорам, среди стонов и запаха антисептика и разложения. Её жнецы работали тут конвейером. Она лишь наблюдала, исправляя «ошибки». Старуха-санитарка, умирающая от потери крови, но всё ещё пытающаяся дотянуться до кружки с водой для молодого солдата, который уже был мёртв. Её самоотверженность в этот миг была таким же нарушением порядка, как и ярость командира. Лира положила ладонь на её лоб. Холод смерти принёс утешение. Старуха затихла.

Так продолжалось часами. Выстрелы, вздохи, последние взгляды. Она была механизмом, скальпелем, вырезающим гнойник боли. Но с каждым актом «милосердия» чёрные прожилки на её шее пульсирующий холодным огнем. Она нарушала правила. Она решала, кому страдать больше не нужно. Она играла в Бога.

Когда предрассветная мгла начала разбавлять тьму, она закончила. Война на этом участке затихла, исчерпав себя на сегодня. Она взмыла в небо, оставляя

за полем молчания, которое она помогла создать. Обратный путь казался длиннее. Тяжелый. От нее исходил запах смерти, хотя ничто физическое не могло запятнать ее истинный облик. Она чувствовала тяжесть душ, которые забрала, холодную тяжесть в груди.

Она уже почти была дома. Пролетала над спальным районом своего города, готовясь раствориться и вернуться в своё тело, в тёплую постель, пахнущую Марком и детским кремом.

И тут она увидела его.

Тот самый мужчина. Он стоял в сквере, всего в паре кварталов от её дома. Неподвижный, как статуя. Он смотрел не на её окно. Он смотрел вверх. Прямо на неё. На её истинную, невидимую для смертных глаз форму, парящую в небе.

Ледяная игла пронзила её. Это было невозможно. Никто не мог её видеть.

Она замерла в воздухе, её чёрные крылья застыли. Он не отводил взгляда. Его лицо было скрыто тенями, но в его позе читалась не просто внимательность, а… наблюдение. Как учёный, изучающий редкое явление.

Первым порывом было спуститься. Использовать кинжалы и пистолеты, чтобы выяснить, кто он и что ему нужно. Угроза её маскараду, её сыну, должна быть устранена.

Но истощение брало своё. Тело в квартире уже было на пределе, требуя возвращения. Чёрные прожилки на лице ныли ледяной болью, напоминая о сегодняшних «нарушениях».

Нет. Не сейчас. Не в таком состоянии.

С последним взглядом в его сторону – взглядом, полным холодной угрозы, – она рванула вперёд, проскользнула в приоткрытую форточку своей спальни и влилась обратно в своё спящее человеческое тело.

Она вздрогнула и села на кровати, обливаясь холодным потом. Сердце билось чаще, чем после ночной вылазки. Рядом похрапывал Марк.

Она была Всадником Смерти. Она была самой тьмой. Но почему-то сейчас, в своей безопасной, тёплой комнате, ей было страшно.

Глава 3. Обольщение и немедленная расправа

Будильник прозвенел ровно в шесть. Не пронзительным, навязчивым звонком, а мягкой, мелодичной вибрацией. Человеческие уши её бы не услышали, но тело – откликнулось. Лира открыла глаза, и первое, что она ощутила, – это тягучее, сладковато-тошнотворное дыхание Марка, спящего рядом. Запах несвежей слюны, остатков ужина и простого человеческого сна.

Она задержала дыхание, отодвинулась и бесшумно встала с кровати. Ритуал начался.

Кофе. Горький, чёрный, как её истинная сущность. Но Марк любил с молоком и двумя ложками сахара. Она механически нагревала молоко, её взгляд был пустым. Пока оно подогревалось, она собрала обед: сэндвич с ветчиной и сыром, яблоко, шоколадный батончик. Еда. Топливо для хрупкой человеческой машины. Ей было противно прикасаться к этому.

Потом сын – ВиктОр. Его комнатка пахла детством: кремами, чистыми простынями и чем-то беззащитно-тёплым. Он копошился во сне. Она разбудила его, и её лицо автоматически сложилось в тёплую, материнскую улыбку. Она говорила ласковые слова, которые сама не чувствовала, одевала его маленькое, хрупкое тело. Её прикосновения были точными и быстрыми, как у хирурга.

– Мама, а мы сегодня на машинке поедем? – спросил он, доверчиво уткнувшись носом в её шею, прямо туда, где под высоким воротником блузки прятались чёрные прожилки.

– На автобусе, солнышко, – её голос был медовым. Внутри же её всё сжималось от предвкушения давки, духоты и того густого коктейля из человеческих запахов: парфюма, пота, алкогольного перегара с утра и безысходности.

Так оно и было. Автобус 107-го маршрута стал для неё ежедневным чистилищем. Она стояла, вцепившись в поручень, стараясь дышать ртом, сводя к минимуму контакт с окружающими её телами. Она считывала их эмоции, как данные с экрана: усталость, раздражение, редкие всплески радости от сообщения в телефоне. Она изучала их выражения лиц, копировала их, чтобы самой казаться «нормальной». Но люди, как стадо, чувствовали чужака. На неё бросали короткие, настороженные взгляды, отодвигались, стараясь не задевать. «Странная», – читала она в их мыслях.

Работа была спасением. В «Камертоне» её ждал порядок. Ноты, гаммы, ритм. Её взрослые ученики, приходящие после работы снять стресс, видели в ней идеального, терпеливого педагога. Они говорили: «Лира, вы такой добрейший человек!» Они не видели, что её доброта – это всего лишь безупречно выверенная алгоритмическая последовательность действий, направленная на достижение результата без лишнего шума.

Идиллия длилась до обеда.

Она разбирала почту на ресепшене, когда дверь открылась. И вошёл Он.

Он был одет неброско, но дорого. Тёмные джинсы, свитер, пальто на руке. Но от него веяло таким не мужским, приторным ароматом, что у Лиры свело желудок. Не духи. Что-то более древнее и сладкое, как разлагающийся мёд.

Его глаза сразу нашли её. Игривые, насмешливые, с золотистыми искорками.

– Здравствуйте, – его голос был бархатным, обволакивающим. Он обратился к администраторше, молоденькой и впечатлительной Анечке. – Я бы хотел записаться на вокал. К самому лучшему педагогу.

Анечка вспыхнула, сражённая его обаянием. Лира почувствовала, как по её спине пробежал ледяной сквозняк.

– О, я не сомневаюсь. Но я слышал, именно мадемуазель Лира… творит чудеса, – он повернулся к Лире, и его улыбка стала оскалом. – Вы ведь можете подарить голос даже тому, у кого его, по сути, и не должно быть, верно?– У нас все педагоги прекрасные! – защебетала Аня. Он знал.

Он разыграл целый спектакль. Начал непристойно флиртовать с Аней, сыпал двусмысленными комплиментами, но каждую фразу адресовал ей. Он говорил о «последних нотах», о «вечном молчании», о «невыполненных контрактах».

– Некоторые, я слышал, любят играть в куклы, – сказал он, томно облокотившись на стойку и глядя на Лиру. – Носить чужие платьица, варить кофеечек… Мило. Трогательно. Напоминает театр абсурда. Особенно когда за кулисами прячутся такие… интересные костюмы.

Лира чувствовала, как по её шее, под воротником, расползается ледяной ожог. Чёрные вены реагировали на его присутствие, на его наглую провокацию.

– Сударь, если вы не по делу, прошу вас, не мешайте работе, – её голос прозвучал как щелчок бича, холодно и резко.

– О, я по самому что ни на есть делу! – рассмеялся он. И его глаза на мгновение вспыхнули адским пламенем. Только она это увидела. – Я пришёл поторговаться о своей душе. Слышал, в последнее время у вас тут действует система скидок от Мавт для… особых случаев. Или внеочередного обслуживания.

Он назвал её имя. Её настоящее, древнее, гортанное имя, которое не должен был знать никто.

Это была последняя капля. Её терпение, её тщательно выстроенный маскарад, вся ярость за эту удушливую человеческую жизнь, за вонь автобусов, за сладкий кофе Марка – всё это рвануло наружу.

– Молчи! – её крик был нечеловеческим, металлическим.

Она двинулась к нему. Не как женщина. Как хищник. Администраторша вскрикнула.

Демон лишь усмехнулся и принял боевую стойку. Его изящество сменилось звериной готовностью.

– Ну вот, наконец-то скинули шкуру, куколка?

Она не использовала пистолеты. Это было бы слишком громко. Это была ярость плоти и стали. Она буквально в секунду сменила облик, но без крыльев. В маленьком помещении они бы только мешали. Её кинжалы с лёгким шипением выскользнули из наручей. Он парировал первым ударом, его рука на мгновение покрылась чешуйчатой, тёмной кожей. Они промчались через холл, как вихрь. Он был силён, быстр, опытен. Он бился с насмешливой ухмылкой, ловя её удары и отвечая ядовитыми шутками.

– Папочка твой доволен твоими успехами? На ковре не была?

Она молчала. Её лицо было маской ледяной ярости. Она билась с убийственной эффективностью, которую оттачивала тысячелетиями. Он был демоном-искусителем, болтуном и хитрецом. Она была орудием тьмы.

Он промахнулся на долю секунды. Этого хватило. Её лезвие прочертило дугу, и он отпрыгнул, но слишком поздно. Клинок вонзился ему в плечо. Он зашипел от боли, и его глаза полыхнули по-настоящему.

– Ай-яй-яй, нечестно! – взвыл он, но в его голосе уже слышалась тревога.

Она не давала ему опомниться. Удар, ещё удар. Он отступал, ломая стул, врезаясь в стену. Сотрудники и случайные ученики застыли в ужасе, кто-то снимал на телефон.

И тогда она пошла в финальную атаку. Она резко ушла влево, он купился. Её настоящий удар был низким и стремительным. Она пнула его по колену, заставив рухнуть, и в следующее мгновение была на нём.

Её пальцы впились в его шею. Не сжимая. Нет. Они светились мерзким чёрным светом. Он затрепыхался, его глаза вылезали из орбит, полные настоящего, животного ужаса.

– Нет! Постой! Я могу… – он захрипел.

Но было поздно. С тихим, влажным звуком рвущейся плоти и ломающихся хрящей она вырвала ему глотку. Не физическую. Метафизическую. Сущностную. Из развороченной шеи повалил не кровь, а чёрный, вонючий дым, исторгая душераздирающий, беззвучный для обычных ушей вопль.

Его тело рухнуло на пол, начало быстро темнеть и рассыпаться в прах. Его истинная сущность, клочок ослеплённой, страдающей тьмы, метнулась к полу, пытаясь уйти.

Мавт не стала даже смотреть. Она просто махнула рукой, открывая на секунду портал в самое пекло, и затолкала его туда ногой.

Тишина. Разгромленный холл. Бледные, онемевшие лица. Мигающие камеры телефонов.

«Чёрт».

Мысль была спокойной, почти деловой. Она подняла голову, её глаза, ещё не утратившие свою бездонную черноту, обвели зал.

Она щёлкнула пальцами.

Время остановилось.

Люди застыли в немых криках, в полушаге к бегству. Осколки стула замерли в воздухе.

Из углов, из-под мебели, словно из самих теней, выползли серые, безликие существа в одинаковых комбинезонах – чистильщики. Они молча принялись за работу. Они собирали прах демона, чинили мебель, затирали трещины на стенах. Всё происходило с сюрреалистичной, быстрой эффективностью.

Лира тем временем подошла к компьютеру на ресепшене. Её пальцы застучали по клавиатуре с нечеловеческой скоростью. Она взломала систему видеонаблюдения за секунды, нашла нужные записи и заменила их на заранее заготовленный цикл – тихий и спокойный холл без всяких драк. Она стёрла файлы с телефонов, подключившись к локальной сети и обнулив память устройств.