скачать книгу бесплатно
Царская чаша. Главы из Книги 1
Феликс Лиевский
"Что нас возносит, то и губит!"Главный герой романа – приближённый царя Ивана IV Грозного, Фёдор Басманов. Юный сын боярина воеводы Алексея Басманова готовился к обычной для молодых людей его сословия военной службе в государевом войске, но в один день судьба его обернулась необычайно, изменив жизнь Феди бесповоротно и навсегда. На несколько недолгих, но впечатляющих лет опричнины, положившей начало серьёзных перемен в судьбах всей Московской Руси (да и мира), Федька-кравчий становится ближайшим к царю человеком, который мог видеть вполне, что "царь – он хоть и помазанник Божий, а всё же человек!". В избирательно представленных главах – отражение Русского мира середины 16 века, люди, традиции и обычаи, их судьбы и переживания, их отношения, жизнь и смерть в том ярком, стремительном, драматичном времени. Все иллюстрации – авторские.
Феликс Лиевский
Царская чаша. Главы из Книги 1
Вместо Предисловия
Темна вода во облацех – дела дней, давно минувших.
И сейчас-то поди разбери, где правда и что как было, а история, как наука, опирается только на те артефакты, свидетельства и документы, которыми мы располагаем на данный момент.
Век 16-ый – ярчайший, неистовый, весь исполнен драматизма, своеобразия, неведомого нам величия и тьмы. Подвига и света, равно как и ужаса и скверны людской. Ведь как бы не различались мы – и они, потомки – и предки, они и мы – люди, и потому ничто не меняется в сущности, всё постижимо умом и сердцем, и, делая выводы, стоит помнить об этом: человек внутренне остаётся собой, и люди бывали счастливы и несчастны тогда, как и сейчас, изменяются во времени только декорации и реалии его жизни…
«Вид Басманова являл странную смесь лукавства, надменности, неизнеженного разврата и беспечной удали» – пишет Алексей Толстой в романе «Князь Серебряный» (1862 год).
«Прекрасный лицом, гнусный душою, без коего Иоанн не мог ни веселиться на пирах, ни свирепствовать в убийствах» – так ближнего царёва стольника описывает Карамзин в своей «Истории государства Российского» (1821 год). До некоторых пор альтернатив этим субъективным фантазиям просто не существовало.
Теперь невозможно сказать, как всё там было на самом деле. Одно несомненно – личностью юный Фёдор Басманов был заметной во многих аспектах, раз умудрился остаться в истории и искусстве, не смотря на видимую незначительность его фигуры в масштабе эпохи правления царя Иоанна Грозного.
Много чего откровенно скандального понаписано о бесчестности царского любимца как в жизни при дворе, так и в самой кончине. Автор не ставит целью опровергать всё это или подтверждать, пересказывая как «средневековый анекдот», но намерен пояснить читателю свой взгляд на те события, относясь ко всем имеющимся сведениям с осторожностью и вниманием. Во-первых, потому что сомнения в правдивости вызывают сами многие тогдашние источники этих сведений, относящиеся к недругам и откровенным врагам царя Ивана IV, а значит – и его приближённых (см. раздел «Историография»). Во-вторых, не сохранилось никаких подробных документов или иных перекрёстных подтверждений «подвигам» Фёдора Басманова, описания их только кочуют из монографии в монографию, из публицистики в художественные тексты и киносценарные версии, и что из этого – правда, можно лишь предполагать. Всё зависит от интерпретации, одни и те же события и факты могут быть истолкованы по-разному, в том числе и современниками, и тем более – теми, кто берётся судить издалека; один и тот же человек видится неоднозначно с разных точек зрения.
Что же могло руководить столь приблизившим его к себе государем Иоанном Васильевичем, которому, как любому сильному, неординарному, мощному умом и характером, разносторонне развитому лидеру, маловероятно было бы по душе одаривать на протяжении нескольких лет особым вниманием человека посредственного, малодушного и излишне порочного, каким по привычке представляют нам Фёдора Басманова, даже если он обладал выдающейся красотой и определённой гибкостью ума?
Тем таинственнее внезапное исчезновение его из всех Разрядных книг и дворцовых росписей к 1570-му году. И дальше его следы начисто теряются. Вновь имя Фёдора Басманова появляется только в церковном поминальном по его душе вкладе царя, а также – в грамотах и распоряжениях относительно его наследства и наследников. Этому могло быть множество причин. И, чтобы обосновать свою версию, автор предлагает присмотреться ко всему попристальнее. И к героям, и к тому потрясающему миру России середины 16-го столетия, который был их родным домом.
Глава 1. Льняное лето
Вотчина[1 - Вотчина – древнейший вид частной земельной собственности на Руси (земля, постройки, живой и мертвый инвентарь) и связанных с нею прав на зависимых крестьян. Вотчину можно было передавать по наследству, менять, продавать. Термин происходит от слова «отчина», то есть отцовская собственность. Село Елизарово ( нынешняя Ярославская область) с окрестностями являлось исконной вотчиной рода Басмановых-Плещеевых. Рязанские угодья, о которых пойдёт речь в дальнейшем, являлись поместьем Алексея Даниловича Басманова, то есть землёй, подаренной государем за службу лично ему.] Басмановых в Переславском уезде Ярославской губернии.
Елизарово, июнь 1563-го
С некоторых пор в высоком тереме Арины Ивановны снова было беспокойно. Подросший Петенька носился по сеням, лестницам и клетям, как по двору, опрокидывал всё, что плохо стояло, и хватал всё, что плохо лежало. Сенные девушки, за подолы которых мимолётом также хватался господский младшенький, повизгивали и смеялись, одаривая прехорошенького баловника улыбками, и по возможности охраняли от его пока что разрушительной силы хозяйское добро. После обеда Арина Ивановна Петеньку забирала в горницу, где он всячески противился уговорам прилечь-отдохнуть, но засыпал в мгновенье, под тихий напев девушек, занятых всегдашним рукоделием в самые светлые и спокойные часы, или под размеренный голос матери, читающей ему. Тогда Арина Ивановна укрывала сына своей роскошной персидской шалью, шёлковой летней, или шерстяной – зимней, и ложилась сама на застеленную беличьим покрывалом резную лавку перед высоким окном, с удобным бархатным валиком в изголовье. Душистые травы, коими был валик набит, успокаивали её, приносили лёгкость и недолгий целительный сон. Травы собирались под её руководством в богатых природой окрестностях, заготавливались на всякие нужды лечебные, и просто для утешения души, которое дарит свежий дивный ароматный воздух дома. Заваривали на травах и мёд, и «чаи», и всю долгую зиму в покоях сохранялось ощущение лета, тепла, солнца, которое она так любила… Готовила она также коренья, ягоды и семена, так что имелось под рукой в кладовой лекарство почти ото всех недугов, и нередко обращались к её мастерству не только домашние, но и дворовые люди, и сельчане в трудных случаях, хоть была, конечно, в каждой деревне окрестной своя знахарка или знахарь. Будучи сама красоты удивительной, хоть и «не нашей», как говорили, Арина Ивановна немалое значение придавала её поддержанию, и все теремные девушки перенимали привычку ухаживать за собою с особой тщательностью… Не могло тут обойтись и без всегдашних шепотков о якобы колдовском ведении боярыни. Не о самой, конечно! – кто бы осмелился на такое открыто при живой-то хозяйке-боярыне! А что была в её роду половецкая, не то хазарская либо турецкая принцесса-колдунья… Девушки божились, что, дескать, даже в самый разгар обильного росами лета, ночами, при растворенных настежь окнах в тереме не водилось комаров.
Но слухи оставались слухами. Арина Ивановна, как только младший перестал требовать её неусыпного внимания, и возможно стало препоручать его исполнительной Марфуше, занялась обширным хозяйством вотчинных земель от имени почти постоянно отсутствующего мужа. Государева служба… Одной бы ей не поспеть за всем, конечно. Алексей Данилович чутьём военачальника умел подбирать себе людей, и вот уже с десяток лет здесь, в Елизарово, исполнительной властью был назначенный приказчик, дворянин Кузьма Кузьмич Фролов, или попросту – Фрол. Он же заведовал сбытом льняного полотна высочайшего качества, простого и окрашенного, и пестрядинного, знаменитого «ярославского-узорного», производимого вотчинной артелью, и составляющего основную статью поместного дохода. Однако, надзор за порядком в вотчине было не самым важным делом для Фрола, и если поискать как следует, нашёл бы воевода Басманов достойного на эту должность исполнителя. Стократ важнее было то, что росли у воеводы два сына, да без него, считай. И всю мужескую науку житейсткую им Фрол внушал, а чего сам не ведал – для того через людей проверенных наставников приглашал. Чтоб умели они всё, положенное воинскому славному сословию. За что числился Фрол ближайшим доверенным человеком Басмановых…
Раза три в году воевода Басманов наезжал к семье, в свои угодья под Переславлем, оставался обычно на неделю, а то и на две. Бывало, что приезжал не один – с гостями рязанскими или московскими, и тогда к ним слетались родичи, дом и двор гудели день и за полночь, отворялись-убирались гостевые покои, если только вся гульба не отправлялась на охоту на целые сутки. Тогда Арина Ивановна тоже почти не видалась с мужем, лишь на обеденных приёмах, да в опочивальне, но была счастлива уже тем, что он жив-здоров и где-то рядом.
Но больше всех других ждал приезда воеводы Фёдор. Десятилетним он впервые был допущен во взрослое общество. Ничего, кажется, не было сладостнее момента, как матушка перекрестила его, упрашивая поберечься, и он взлетел в седло, с места взяв в галоп, догонять отца с гостями. Ночёвки под небом или в шатре на берегу Вишки и Озера, приготовление простой трапезы на костре или углях, купания голышом, рыбалка, мужские разговоры и шутки, байки и были, которые он впитывал, как таинство, не вполне ещё понимая, но чуя нечто истинное,– всё это переполняло его самозабвением восторга животной силы, не говоря уж о диком азарте охоты. И даже треклятые комары, сводящие его с ума с июня по сентябрь, от которых он скрывался отдохнуть в матушкином тереме, не могли ничуть уменьшить наслаждения. И всегда, зимою ли, весной, по возвращении заваливались в баню. Тогда же ему дали отведать медовухи, а дружок детства Захар, тоже из Плещеевых, пятью годами старше, подначивал его на всякие проказы, от описания которых Федьку бросало в краску. Захар ржал, отцовы гости одобрительно посмеивались, а Федька всегда начинал кручиниться на своё несчастье – «ну чисто девичью красу»… (Как-то подслушал он беседу дворовых в конюшне, и кинулся было с закипающими слезами разобраться с оскорбителями, обсудившими его стати, точно отроковицу на выданье, на которую полдеревни парней заглядывается, но вовремя сообразил, сколь унизит себя открытой обидой перед холопами. Лучше после отомстить стервецам, уследив, когда напортачат, и вложить по полной перед Фролом, чтоб шкуру с них спустил. Впрочем, до этого так и не дошло ни разу). Обычно неудачные шутейные совращения переходили в открытые приставания, и всё разрешалось потасовкой с Захаром, с которым одним Федька мог состязаться в полную силу, и без гнева от души накостылять, притом как следует получить и самому. Конечно, силы были не равны, но это только пока, говорил себе Федька, поигрывая боевой саблей, перерубая с одного удара ясеневую жердь или баранью тушу, и снимая стрелой без промаха озёрную дичь на лету. Алексей Басманов, души в сыне не чаявший, учил его сам, всякую свободную минуту спеша отдать первенцу наиглавнейшие для жизни знания. А ко всему, касаемому его «девичества», относился с шуткой на словах и серьёзным расчетом в мыслях. Опытен был воевода Басманов, нравы людские узнал во всех видах… Внушил сыну, что главное дело – отвага и умение в бою, и разум в миру. А прочее…– прочее ты себе сам позволишь. «Девичья» краса скоро расцветёт в мужскую, глазом не моргнёшь, а пока что и из неё возможно великую пользу извлечь. И вообще, «люба всякому красавица, да не всякому достанется». Воевода приобнимал своё сокровище, встряхивая, наделяя несокрушимостью веры в себя. И в счастье впереди.
Лёгкие быстрые шаги, взбегающие снизу. Заливистый детский хохот наперебой со звучным юношеским голосом. Возня перед расписной дверью. Арина Ивановна отложила вышивание, обернувшись к вошедшей с поклоном няньке Марфуше.
– Княгиня-матушка, детки к тебе пожаловали.
– Да не княгиня я, – мягко с улыбкой вздохнула Арина Ивановна, накидывая на голову узорный плат. – Поди, скажи внизу, чтоб как только Кузьма возвратится, мне доложили.
Марфуша посторонилась, пропуская Фёдора с брыкающимся Петькой под мышкой. Оба были взлохмаченные, мокрые и запыхавшиеся. Перекувырнув брата через голову, Фёдор поставил его на пол.
– Тяжёлый стал! Матушка, дай иголку с ниткой. Рубаха порвалась… За гвоздь ненароком зацепил. Вот.
– Так ты сними, я зашью, – она понимала, что сын вырос, но не могла каждый раз удержаться от движения нежности. Не могла наглядеться, нарадоваться, пока ещё он рядом. Отвела с его разгорячённого, слегка загорелого лица тёмно-русые волнистые влажные пряди, взглянула на пострадавший рукав. Он развязал пояс, который тут же схватил, наматывая вокруг себя, Петька, и стянул рубашку.
– Да нет, матушка, дай я сам. А плохо сделаю, так ты меня отругай, и покажи, как надобно, – он рассматривал вырванный клок на рукаве, пока мать отошла достать из “рукодельного” сундучка желаемое. – В походе-то со мной нянек не будет!
– Так научишься ещё. Оставь, надень чистую.
– Так некогда особо ждать. Батюшка сказал, как вернутся они с Литвы, заберёт меня нынче на зиму в Рязань.
Арина Ивановна даже вздрогнула, и не сразу обернулась. Не хотела показывать ему, что ожидаемый удар грянул всё же нежданно… Понимала, что сыну это – радость и гордость великая. А ей – … Ах, Алексей Данилович! Ничегошеньки ведь не сказал, не намекнул… Может, не решено ещё дело, и не хотел ты раньше времени сердце моё надрывать. И без того дня не проходит, чтоб прошедшая страшная зима не поминалась, как ждала она день за днём вестей из-под Полоцка, где как будто бы войсками стоял воевода, а Фёдор при нём был. И чего бы бояться, при отце же, обещал держать Феденьку от боя подалее… И как уж воевода радовался, что расписали Федю в первом же его походе – и к царю в свиту! Ликовал Алексей Данилович, увозил сына в Коломну, премудростям порядка царского выхода обучаться… А Петька вытвердил и всем хвалился, что брат его при самом царе будет, «поддатней рынды третьего саадака»! Арина Ивановна тоже радовалась, больше тому, что государя-то уж точно оберегут от опасностей, а значит, и всех, к нему приставленных. Но не было покоя ей, пока по весне не вернулся невредимым.
– Ну держи, Феденька. Садись тут, у окна. Петя! Идём-ка со мной, мой ангел. Расскажи мне, а чему вы с Федей сегодня научились… Что это у тебя ручки чернилами запачканы?
– А он ленится, матушка! Прикидывается косоруким. До Глагола дошли – и начало перо из рук валиться. Отлупить бы его как следует, – склонившись над новой премудростью, он сделал несколько неуверенных стежков и тут же уколол палец. И сходу – ещё раз. Решил не обращать внимания, и измарал кровью полотно. Тихо чертыхнулся, совсем по-взрослому.
– И кто ещё косорукий! – вырвавшись от матери и заглядывая брату через плечо, проверещал Петька, едва успевая увернуться от подзатыльника. – Вот посмотрим, кого батюшка с собой возьмёт!
Арина Ивановна вопрошала всепечальную Богородицу такими же, как у Неё, огромными, осенёнными тенью ресниц очами, прижимая ладонью нехорошо, часто и трудно забившееся под золотным шёлком сердце.
Ранним, ещё туманным, росным прохладным утром на реке, выше по течению против заводи, куда часом раньше выгоняли вернувшийся из ночного табун, было безлюдно. Солнце пока что не выкатилось над островерхим чернеющим гребнем леса, и тени лежали длинные и сине-розовые…
Федька вприпрыжку спускался к дальним мосткам, с ушатом исподнего и обмоток, стирать. Сперва, когда отец завёл речь об этом, искренне изумился, – как так, чтоб воевода да сам себе готовил-стирал-убирал! Одно дело – доспехи с оружием самому проверять, иное совсем – своим платьем заботиться. Если б вот матушка, к примеру, сама полы мести начала, что б челядь себе возомнила?! Посмеялся воевода, потрепал сына по густой гриве. Да всё так, Федя. Только вот в походе всё случается, а в боевом – подавно. Попадёшь в осаду, скажем, или стремянный твой животом заскорбеет, а то и вовсе прибьёт его ядром или стрелою, так что ж, ты в грязных портах воевать дальше будешь? Или с голоду помирать? Дома да в миру, Феденька, должно соблюдать свою господскую правоту, а при войске каждый обязан уметь себя обиходить полностью. Тут как перед Богом, так и перед смертью – все равны становятся…
Тогда, пожалуй, он начал до конца понимать предстоящее. И что убивать придётся не уток и не зайцев, и не косуль даже. А тех, кто хуже волков… При мыслях этих под ложечкой всё скручивалось в узел, и дух захватывало, и было немного даже боязно. Как срываться и лететь над провалом.
Воображая под копытами своего коня падающих поверженных врагов, он яростно трепал в воде, тонко пахнущей свежей рыбой и чистотой, последнюю пару портянок. Он и не заметил, как солнце обняло его склонённую обнажённую спину, ласково и уже горячо. Тонкий кокетливый смешок за ним. Скосил взгляд. Дуняшка с Алёнкой, с полными корытами холстин, и с торбами золы. Белить пришли, видно, но что-то далековато от обычного места. И принесла же нелёгкая…
– Доброе утречко, Фёдор Алексеич!
Невесть с чего вдруг застеснявшись своего занятия, он сам на себя озлился, и даже не ответил на приветливо-игривое почтительное приветствие.
Устроившись поодаль, девки подоткнули подолы, и принялись раскладываться, переговариваясь как бы обыкновенным образом, но так, чтоб ему было слышно. Эту их уловку Федька понял прекрасно. По-хорошему надо бы прополоскать ещё разок… И тут с соседних мостков прилетело: – Не помочь ли тебе, Фёдор Алексеич? Мы с Алёнкой вмиг всё выстираем как след! – и обе тихо рассмеялись, переглянувшись.
– Тебе, Евдокия, работы своей мало, как я посмотрю, – с лёгкой угрозою отвечал он, и Дуняшка смиренно отвернулась, как бы даже немного обиженная.
– Алёнка, тащи золу!
– Бегу! – сверкнули лёгкие ножки – Алёнка и рада пройтись лишний раз мимо молодого господина. Он оглядел её, распрямившись, и невольно улыбнулся её озорству и свежести. А Алёнка, очумелая от его близости и улыбки, осмелела как бы, остановилась, склонила голову к плечу, и принялась поправлять алую ленту в кончике перекинутой на грудь косы.
– Ну что застыла. Ступай, работай, – и он надменно вернулся к своему занятию.
– А ещё сказывают, что-де ты ласковый, Фёдор Алексеич. А ты вон какой!
– Алёнка!!! – страшным шёпотом окликнула младшую товарку Дуняша.
– Это кто же сказывает? – он поднялся, выжимая воду из последней тряпки, – А? Говори, раз начала.
Тон его странно понизившегося голоса не предвещал ничего хорошего. Он смотрел ей прямо в глаза. Алёнка попятилась и, ища помощи, метнула на Дуняшку отчаянный взгляд. Та только охнула, прижав холодные ладони к пылающим щекам, ибо была куда поопытнее, и намерения Фёдора Алексеича читала без труда не столько по лицу его, сколько по телу сквозь мокрые полотняные штаны.
– Ну? Отвечай же, дура болтливая! – он шмякнул портянку в ушат, и шагнул к обомлевшей Алёнке. Были они одногодки, обоим по пятнадцать, но Федька был высок, и Алёнка, повинуясь, подняла на него личико, увидела близко-близко прекрасный сияющий лик его, и почуяла жар. – А, впрочем, не надо. Сама хочешь спробовать?
Она только смотрела, не мигая, онемев и окаменев. Свет покачнулся, он подхватил её на руки и бегом утащил на прибрежную траву, повалив мягко под себя.
Дуняшка выронила холстину, кинулась к ним, сдавленно кричала, прикоснуться не смея:
– Фёдор Алексеич! Помилуй!!! Помилуй, свет мой, просватанная она!
Отпустил не вдруг. В глазах темно, в теле кровь бьётся, грохочет. Поднялся, вернулся на мосток за ушатом. Накинул рубаху, опоясался. Молча прошёл мимо ошеломлённых девок. Уже издалека почти спокойно крикнул: – А коли просватанная, так пусть дома сидит, приданным занимается!
– Чего ревёшь? Испужалась? И правда, дура ты и есть… Рази так можно! – Дуняша в сердцах вздохнула, оправляя сарафан свой и подруги, приводя её в чувства. – Будешь теперь знать, как к парням липнуть. Это тебе не олухи деревенские! Нашла ты, с кем шутки шутить. Пошли, умойся, да работать надо. Этак до ночи не справимся!
Белили до самого обеда, не разговаривая. Оставили полотна в щёлоке мокнуть, а сами поднялись на бережок в тень ивы, пообедать и передохнуть.
– Я ж не думала, Дуняшка… – виновато всхлипнула Алёнка, переплетая растрепавшуюся косу. – С виду нежный такой…
– То-то что не думала! – ворчливо отозвалась Дуняша, радуясь восстановленному миру. – Скажи спасибо, что Фёдор Алексеич такой. Другой бы не пожалел…
– Так ты же первая начала…
– Я – другое дело. Понимать же надо.
– Дуняша… А ты что ж, правда, с ним..? – и Алёнка вся зарделась от недосказанного.
– Ну тебя, придурошная. Чтоб я ещё раз тебе что-нибудь сказала! – она отвернулась, закусив губу. Не сдержала слёзы, уткнулась в подол.
– Дуняш, ты чего? Ты прости меня, глупую, я ж думала, ты сочиняешь всё… – Алёнка сокрушалась, одновременно изнывая от потрясения и любопытства, и вины перед подругой за свою несдержанность. Но Дуняша нрава была весёлого, и долго грустить не любила. Отерев слёзы, она улыбнулась блаженно, потянулась, подмигнула подруге: – А он – ласковый. Такой ласковый… Ну, давай, подымайся, подышали – и будет.
На обратном пути, ясным вечером, они медленно брели с тяжёлыми корытами прополощенного льна к сушильням, куда сейчас стекались бабы с такими же поклажами, целые дни занимающиеся белением полотна, натканного за зиму. Останавливались отдохнуть.
– Дуняшка, а как же Степан?
– А что Степан… – сощурив лукавый взор в сторону усадьбы, с чуть печальным вздохом отвечала первая сельская красавица. – Осенью свадьбу сыграем. Я его потому и выбрала, что добрый и спокойный, и лишнего не спросит с меня. Куда ж большего счастья желать?
– Выбрала! Вот так, значит… А ну как Арина Ивановна узнает?!
– Ну и узнает, и что. Подумаешь… Парень – не девка, в подоле не принесёт. Это нам, коли прознается, – стыдоба да хлопоты, а парням – удаль и почёт. Так уж мир устроен, видно. Да полно, Алёнка, мне ль жалеть чего! Этакую сладость испытать хоть разочек – так и помирать не жалко.
Но всего Дуняшка не открыла ей, конечно. Ни к чему никому было знать, что захаживал о прошлой осени к ней сам воевода, жаловал золотом и серебром (а батюшка и рад тому!), и уверил без особого труда, что не грех любовь узнать до венчания. Венцом грех прикроется, да и ладно. Говорил, что сыну пришла пора стать воином, что в поход идут скоро, от хана Давлет-Гирея защищаться, на неизвестность полную, а Федя и пожить-то не успел… А она – проказница такая, что и святой угодник не утерпит. В общем, Дуняша поняла всё правильно. В условленное время, перед самым почти отъездом своим, Алексей Данилович проводил её в сумраке в боярскую баню, и оставил их с Фёдором Алексеичем наедине.
Глава 2. Засечная черта
[2 - «засечная черта» – рубеж, граница тогдашнего московского княжества, то есть нескольких княжеств, объединённых Иоанном Грозным под своим самодержавным правлением. Пограничные линии укреплялись порубленными полосами леса, валами, рвами, и деревянными щитовыми укреплениями-частоколами ( засеками), а также острожками, или засечными заставами,– малыми крепостными сооружениями в местах у открытых дорог, способными в случае вражеского набега какое-то время до прибытия основных воинских сил противостоять неприятелю или укрывать жителей окрестностей. Рязань, с центральной городом-крепостью Переяславлем-Рязанским, была Южным рубежом России, и первой принимала на себя удар главного на то время врага – крымского ханства. Иоанном Грозным была создана и разработана, с помощью приближенных военачальников, по сути первая система регулярных пограничных войск России. Система строилась на чётко расписанном по должностям и обязанностям реестре населения приграничных мест, охватывающем все сословия, от поместных крестьян и ремесленников до высшего дворянства.]
Имение Басмановых под Переяславлем-Рязанским.
Сентябрь 1564 года.
– Скажи ещё про Полоцкую победу! – Федька обернулся к отцу, приподнявшись на локте.
День клонился к вечеру, костерок прогорел добела, в его лёгком мареве дрожал воздух, начинающий заметно свежеть к середине сентября.
– Ну, чисто, дитятко. Одну и ту ж сказку ему по сто раз сказывают, а всё мало, – воевода принял из его руки ковшик с водой, напился. – Доехать завтра надобно до Шиловского. Ты Михайло Тимофеича помнишь? Должен. Бывал он у нас как-то. Сказал, заставы свои объезжать будет на днях, так на Берегу с ним и встретимся. Ему одному только здесь доверие есть. Прочие черти, вишь ли, нос дерут, знаться не желают. Да ничо, ради дела государева Басманову не зазорно до них самому прокатиться.
Оттенок злорадства в голосе Алексея Даниловича явился неспроста. Перемены в том, что допрежь виделось незыблемым, родовитое боярство принять не хотело, на самого Иоанна роптали в открытую многие, а уж о том, чтоб с выборным дворянством[3 - «выборное дворянство» – люди из знатных семей, за заслуги приближенные Иоанном Грозным ко двору и пожалованные его «Выборным приказом» в дворянские думные чины, с причитающимися правами участия в управлении государственными делами и подаренными самим царём землями. Рязанские угодья Басмановых как раз были подарены семье ещё отцом Грозного, Великим князем ВасилиемIII.] добром мириться, и речи не было. Но воевода Басманов имел свои виды на грядущее, долготерпеливо выношенные и талантами ратными, и кровью боевых ран заслуженные уже, по совести, не единожды. Федька так же недобро усмехнулся, покивал. Да уж, за пределами родной вотчины всё показалось куда интереснее, чем наивно мечталось. Тогда, в первых походных мытарствах на пути к Полоцку, паче всех чаяний ожидая побыть в сражении, да так и не сподобившись, он мало что успел разглядеть толком, и ещё меньше – понять, занятый всецело исполнением своих обязанностей в многочисленной государевой свите… Год с лишним миновал. За это время успелось увидеть и узнать больше, чем за всю прежнюю жизнь. А рассказа о Полоцкой победе требовал, потому что хотелось ему всё объять, всё знать, как было, единым взором окинуть ту великую могучую картину, быть малой крохотной частицей которой он удостоился.
Воевода, казалось, задремал. Кони их помахивали богатыми хвостами, рассёдланные на отдыхе, в отдалении, и Ока внизу плыла себе неспешно, изрядно обмелевши за жаркое лето. Федька погрыз травинку, уже вдоволь натешившись бездельем и ленью, равно как послеобеденным самозабвенным сном на приволье. Во снах этих, коротких и глубоких, в отличие от ночных, полных здоровой полнокровной усталости, всегда было что-то томительное, бредовое, и часто они оканчивались непотребством со стороны грешного тела его, причиною для коего могло послужить пустячное видение, вроде нитки стеклянных бус на шее Дуняшки. Или венка из васильков, которыми в конце сенокоса, почитаемого как праздник, медовым августом, украшаются девки, и который однажды выторговал у них за пригоршню леденцов неугомонный Захар, а после взял да и возложил ему на голову, прям посреди луга, и поклонился жениховским чином. Тогда он смутился, хоть и виду не подал, в смех обратив своё украшение и повелев девкам наплести венков побольше, а после дотемна гуляли по окрестностям и пели, и встречным венки раздаривали. А вот во сне смущения и в помине не было… И уж вовсе не к чему приписать недавнее: рука, сильная и красивая, вся в цветных тяжёлых каменьях, перстнях чистого золота, сжимает рукоять благородного кинжала-дамаска, припустив его узорное лезвие на три пальца из тиснённых червонной кожи ножен, прямо перед взором его, от невыразимой неги любования и трепетного вожделения на колени павшего перед силой неведомой. Такое оружие, да и перстни такие вот он бы и сам примерил, чего уж! Но что за страсть то была, сильнее всех, прежде на себя примеренных?.. Наваждение ли лисьих глаз, сверкающих из чащи, или горящих ягодами опушек, или переливчатое ожерелье солнечных капель в каждом ручье и озере соткали такую дивную грёзу, облачили в неё, как в драгоценный оклад, самое заветное из желаний – обнажить доброе оружие в смертельной схватке, и самому стать таким, каким видится ему каждый, кто через это прошёл? А что до попутных… странностей, то, верно, батюшкиного совета будет достаточно. ( «Что, Федя, сладкий сон увидал?– заставши его тогда врасплох, открыто рассмеялся воевода. – Ничего, трижды три раза на ночь прочти «Избави мя от лукавого». А ещё лучше, с забавницей одной тебя сведу. Чего улыбаешься? Или одной с тебя не достанет?»). И молитвы читал, и от забавниц не отказывался, только напасть не убывала что-то.
Протяжный условный посвист и топот издалека. Воевода вмиг оказался на ногах, и опоясанный саблею. Поднялся и Федька, узнавая во всаднике Митрия Буслаева из отцовских ратников.
– Снова без броньки катаешься, – вполголоса ворчливо бросил сыну воевода, направляясь к спешивающемуся Буслаеву.
– Не купаться же в колонтаре[4 - Колонтарь – кольчуга с крупными металлическими пластинками на области груди и живота.]! От дому в двух шагах, – Федька притоптал угли и отошёл за конями.
– Поговори ещё.
– Алексей Данилыч, дозор твой с юга вернулся, и человек Шиловских с ними, говорят, степняки объявились на Тульской заставе! Вёрст за шестьдесят, говорят, будто бы.
– То-то давно их, собак, не было. Поехали… А где Одоевского люди?! Чего переславские молчат! И Сидоров – ни звука. Они первыми должны бы узнать! Дозор на дворе?
– В приказной твоей, Алексей Данилыч. Еле живы, полдня гнали.
До двора воеводы домчались за полчаса. За это время Федька успел не один раз возликовать и расстроиться. То, что ногайцев и прочую нечисть то и дело видели по всей юго-западной околичности, по степям за последними заставами не только Тулы, но и Белёва, и Козельска, с тех пор как сошло весеннее половодье, было не новостью, и само по себе ничего ещё не значило. Хан и прежде пережидал, пока отступит разлив Оки, Трубежа и Лыбеди, преображающий Рязанский крепостной холм в неприступный остров, и отрезающий все возможные пути через него к Московскому тракту, высылал свои разведывательные отряды, а покуда грабил запорожские или польские уделы… Непроходимые леса и болота севернее Переяславля вставали на пути любой орды таким же неодолимым заслоном. И зимою ханская конница вряд ли ушла бы дальше Рязани вглубь, к вожделенной Москве. Здешней зимой даже сами рязанцы не особо-то куда шастали, а только по хорошо проторенным накатам да торговым дорогам, где лошади не увязали по пузо, а волки и морозы, не известно, кто лютее, не успевали зажрать обозных путников. Так что по всем расчётам ожидать набега стоило летом, но лето прошло… Было уже немало раз, когда он с охотниками или разведчиками отцовыми летал по лесостепи крымской стороны вдоль засечных пределов, но напасть на живых степняков так и не получилось, только следы их и видали. Одно тешило ещё надежду, – шёл разговор пришлых, чумаков и купцов астраханских и вольных людей с Дона, что виднелись по степи огни, и пыли великие, как от несметного табуна. Стало быть, стоило ожидать всё же обещанного Давлет-Гиреем, озверевшим после утраты Казани с Астраханью, возмездия. Наконец-то! А то время проносится понапрасну, а ему и похвалиться толком нечем.
Воевода велел позвать писаря, подробно расспросил дозор и отпустил отдыхать. До сумерек было составлено с десяток приказных писем по имению и стражам звеньев вверенной ему засечной полосы, и столько же – для соседей, с предписанием произвести немедля полный смотр всего, необходимого к успешному оборонительному делу (исправности заграждений, мостов и гатей, оружия и доспеха, конского убора, провизии, тайников для сохранения самого ценного – хлеба, большая часть которого была сжата и убрана с полей, но много оставалось и на ниве…), и, конечно же, людей. По опыту и предчувствию почитая за благо лучше стребовать с местных вдесятеро, чтобы получить хоть половину, Басманов не стал сомневаться в размере опасности, а, напротив, настоятельно советовал князьям-воеводам приокским собирать ополчение, дабы быть в готовности всяческой, не дожидаясь, пока гром грянет. С первым светом назначено было отправить гонцов по порубежному соседству. Сам же воевода с ближайшими людьми поутру готовился в Переяславль, а пока отбыл от него в город гонец с именной грамотой, упредить о том же государева наместника, князя Одоевского, а также чтоб ключник приготовил воеводское подворье к его прибытию.
– Фёдор, ты б ложился, – уже в третьем часу ночи, услыхав скрип половицы в открытых сенях, позвал воевода. Ветер ходил по верхам чернолесья, порывами острого свежего холодка проносился по раскрытым пока ещё по-летнему ставням. Грибной сыростью и болотной еле слышной гарью всё ещё пахло с запада, с обширных каширских торфяников. Ночь шла, тёмная, удивительно тихая, полная как бы чуть печальных вздохов. Кони взмахивали головами, дремали под навесами во дворе, и тогда к постаныванию древесному и шорохам усталой листвы приплеталось глуховатое звякание бубенцов.
– И тьма же тут зверья! Поболе даже, чем у нас, будет, – он вошёл со свечой в руке, поставил в плошку на угол печной полки, и приблизился к столу, поправляя накинутый на плечи щегольской терлик малинового тонкого сукна. – Теперь самая охота начинается…
– Знаю, о каком зверье мечтаешь! Что там в чашке-то у тебя? Опять травить меня явился. Ну, давай уж, – воевода отпил поднесённый тёплый травяной настой и поморщился. – Вот злое зелье!
– Это от полыни. И чаги. И белая ива здесь, как матушка советовала. Позволь, я тут лягу, не к чему уж постель разбирать, – он скинул терлик[5 - Терлик – верхняя мужская одежда высшего сословия, разновидность короткого сильно расклешённого кафтана, отличающаяся приталенным кроем и особым изяществом проймы рукава.] на высокую резную спинку стула, отошёл к застеленной шубой лавке у стены.
Никогда воевода не жаловался на здоровье, хоть сурово смолоду проводил годы свои, вырастая и мужая без отцовского совета и помощи, в одиночку пробиваясь там, где множество гибло бесследно и безвестно, в непрестанных трудах, походах, тяготах и аскезах. Неиссякаемым казалось его упорство, терпение и мужество. Но старые и новые раны всё крепче стали ныть к холодам, да и просто так, без причины, всё тяжельче были ночи бессонные, и годы как-то нежданно сгрудились на его плечах всегдашней теперь тяжестью. Всё, что выстрадано и возжаждано было, что утешило бы его гордость жизни, умалило бы горечь несправедливостей и дало бы вознаграждение за несчётные обиды судьбы, заключено сейчас было в устроившемся напротив позднем его счастье.
Воевода спал, но спал тяжело, и иногда тихо стонал во сне. Федька, упавши без задних ног, полежал с полчаса, но сон не шёл почему-то. Дикое возбуждение от близости желанного испытания, переполнявшее его тем более, чем ближе был час отъезда, внезапно сменилось на один укол беспокойства. Точно не сделал он что-то важное.
Ещё вчера ему бы и на ум не пришло такое – зашивать щепоть русалочьей травы в край подклада отцова поддоспешника, и ещё одну – в мешок его седельный походный, с которым воевода не расставался никогда вне дома, будучи верхом, а верхом он был всегда. Вечные матушкины страхи и опасения, им несть числа, и на каждое – своя присказка и причет. Все эти гадания, толкование примет и поводов пустячных – заботы девчоночьи. Слушал он её, то смеясь, то о своём размышляя, вполуха, не особенно веря, но всё же… Всё же матушкины снадобья своё дело делали, а потому, троекратно осенясь крестным знамением перед образом, и устыдясь себе, и удивляясь, он коснулся берестяной ладанки на груди, и заветные слова полились сами, непрошенные, с детства так и запавшие в память вместе с её глубоким мягким проникновенным голосом, покрепче иных молитв: «Еду я в чистом поле, а в чистом поле растёт одолень-трава. Одолень-трава! Не я тебя поливал, не я тебя породил, породила тебя мать-сыра земля, поливали тебя девки простоволосые, бабы-самокрутки. Одолей ты злых людей, лиха бы на нас не думали, скверного не мыслили. Отгони ты чародея, ябедника. Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса тёмные. Спрячу я тебя, одолень-трава, у ретивого сердца, во всем пути и во всей дороженьке».
– Пресвятая Богородица, прости меня, грешного!.. – прошептал Федька, кинув взгляд в красный угол, и возвращая кафтан подкольчужный батюшкин на место. Чудно природа задумала – сотворила кувшинку озёрную прекраснее всех цветов земных, а поди нарви её, постарайся, да и не живёт ни часу после, в тину обращается… А ведь какую силу имеет! Колдовская краса, болотная, древняя, одним словом – русалочья…
Но утром, вскакивая по отцовскому голосу, он уже и думать забыл о ночном прегрешении. Азарт с удвоенной силой объял его, и никогда ещё не сожалел он так жестоко о том, что ни кони, ни люди не летают. А до рязанской крепости придётся тащиться весь день.
Задержались в Свято-Иоанно-Богословской обители, испросить благословения-напутствия отца-игумена и честных старцев.
На переправе через Трубеж, против Тайницких ворот кремля, среди множества баркасов, стругов, ладей, плотов больших и малых, снующих мимо и у причалов, он всматривался в башни, купола и шпили узорчатых кровель большого города перед ними, ясно прорисованного на сияющем вечернем небе, в высоте, над крутым обрывистым берегом. Встречный посадский люд, отличающийся необычайным разнообразием, заприметив боярский хорошо вооружённый отряд, истово кланялся им, но без особенного подобострастия, а с живейшим интересом скорее, и тотчас возвращался к деловой суете.
Но уже к ночи вся Рязань гудела, что воевода государев Басманов, тот самый, что при Судьбищах, десяток лет тому, задал хану знатную трёпку, с сыном приехал, и с сотней[6 - сотней – надо заметить, что сотней в то время назывался любой отряд численностью более человек 20-ти, объединённых под началом одного командира. Вовсе не обязательно там было именно 100 человек, а чаще всего куда меньше.] бойцов, и что не иначе ждать скоро большого набега.
