скачать книгу бесплатно
Дед опять не отвечает, сам спрашивает:
– Вот что тебе Поле?
Тамара, пожав плечами, бросает взгляд в Поле, улыбнувшись ему, говорит:
– Обыденность и восторг. Данность и постоянный интерес. Оно мне в МОЕ! В собственность.
– Да-а… А вот кое-кому из братьев твоих – в неприязнь, потому что требовало оно… Оно, Тамара, порой требует человеческие жизни. Может само взять. Может принять. Однако и потребовать может. Болью.
Тамара напрягается:
– И я боль ощутила.
Дед кивает.
– Да, когда требует – подчиняет этой болью. Но все же у тебя…
– У меня обмен. Сделка, – обеспокоенно выстреливает Тамара и, замерев на секунду, просит: – Дед, не сердитесь, но… кольнуло меня мыслью… Да, я знаю: Дьявола нет и сделок с ним нет, а сам Творец – Свет Дарующий Свет, не более. Я помню слова ваши. И все же… если человеку о вчерашнем рассказать, то однозначно Дьявола вплетет… Дед, сделка ведь произошла. Сделка!
Дед успокаивает:
– Нет его. И не создавай страх в голове своей. Просто признай, что произошло тебе непонятное. Жди – может, придет время и поймешь, что именно произошло. А по человеческим следам не ступай: они отведут тебя от самой себя и приведут к страху и правилам – к человеку, каким он выбирает быть… Так вот о Поле. Если когда потребует – отдай. Не спорь. Не мучай себя болью. Оно все равно победит. Так что просто отдай.
– Просто? Человека? Просто так?
– Да. Отдай.
– А вы отдавали?
– От меня не требовало.
– А отдали бы?
– Отдал бы. С легкостью.
– Человека?
– С легкостью.
– Но почему с легкостью?! Почему люди вам в нелюбовь такую?
Дед пожимает плечами:
– Устал от них. Устал почти сразу, как встретил.
– Хо-ро-шо, – медленно, по слогам проговаривает слово Тамара. – Хорошо… Мне, конечно, не понять, не зная жизни вашей, – не понять, однако… если можно, если черту под вашим опытом подвести, то ЧТО вам люди?
Дед отвечает:
– Существа, уродующие и себя, и мир. Не более. Вся жизнь их об этом, глупостью. А ведь не ленись, не избегай смотреть в себя – всем миром могли бы править. Дано это им по замыслу.
– Творцом дано?
– А кем же?
– Разве не правят?
– Уродуют… Велико их разнообразие по лицам, а по жизни все они – единство страдания себе и всему. До отвращения. До скуки.
– Но разве мы лучше?! – волнуется Тамара. – Посмотрите, что я совершила, ради себя совершила. Разве не принесла я уродство в мир выбором своим – разве не принесла страдание родным Лидии? Лидии же больше нет! Я ее выбором УБИЛА! Да что же вы так спокойны? Разве и в самом деле не жаль вам ее?
Дед устало вздыхает, заводит руку за шею, растирает позвонки:
– Мне – нет. А тебе?
Тамара, недовольно мотнув головой, досадливо подтверждает словом то, что уже знает:
– Нет.
Дед усмехается:
– Потому что правильно, для себя и пса своего правильно поступила. ВЫБРАЛА. И так и живи. Собой.
– Собой? Но как это?! К чему приведет? К новым Лидиям?! Да я – я ничем не лучше Лидий. Они о своем – я о своем. Я не лучше!
Дед опять усмехается:
– Правильно. Не лучше. Это надо понимать.
– Лучше – хуже, жаль – не жаль, – жестким холодом опускается на Тамару голос Матери. Повелительницей поднимающейся со стула и подступающей к спинке кресла Деда. – Отцепись от мороки человеческой. Иначе сама себе ад выстроишь. Отцепись. И еще: братьям ни слова об исходном мире Отца моего. Ни слова. Никому. Быть может, и придет время, да не пришло еще. И сейчас им знание такое только к беспокойству. Хотя, – здесь Мать подчеркнуто неодобрительно сужает глаза, – что я волнуюсь – ведь ты бумагу бережешь?
Солнце печет. Травы Поля леностью опадают. Цветы же настойчиво ввысь тянутся, преображая Поле в гладь розового озера. Уман с дремой прощается, подбирается, усаживается, в Поле голодом смотрит.
Тамара, сглатывая обидный тон Матери, уточняет:
– А о выборе?
– А вот о нем – пожалуйста, – позволяет Мать. – Замечательное руководство и лекарство.
Уман, заприметив зайца, срывается на перехват.
Тамара обращается к Деду:
– А от кого из братьев Поле требовало?
Дед не отвечает – взгляд его на линии слияния воды и неба, и кажется, что Тамару он не слышит. Мать отзывается:
– Хочешь знать?
– Хочу, – насторожено подтверждает Тамара.
Брови Матери слетаются в насмешку:
– Хочешь – пиши.
Уман вытягивается в прыжок…
Тамара шлет Матери нарочито светлую, лучистую улыбку и, понимая, что вот-вот – и ухватится та за спинку кресла, и развернет его, и увезет Деда, спешит к нему со следующим, ранее оставленным без всякого внимания, а сейчас почему-то неприятно о себе напомнившим вопросом:
– А что спрятало?! Что Умана спрятало?
Глаза Деда устало закрываются. Не получает Тамара ответа и на этот вопрос.
Уман поймал, сломал зайца. Теперь станет он живот добыче вылизывать и лишь после зубы в нее впустит. Такая у него привычка.
6. Вставай и радуйся!
Сегодня особый день. Ожидают Виктора. И удивительно, насколько занята Тамара именно в этот день.
Бумаги! Вчера сказано было, что торговые записи, документы и письма по заводу и поместьям срочно к перевозу в столицу подготовить следует. И вот, с раннего утра идет бумажный перетряс: Мать определяет, какие именно подшивки в какие именно ящики в какой последовательности укладывать полагается, а Тамара выполняет указания. Она же затаскивает на ящики крышки и вколачивает гвозди – работа тяжелая, пыльная, занозистая. Не для барышни.
Гвозди Тамара научилась вбивать еще в детстве, в полуподвальном помещении флигеля их столичного дома, оборудованного под слесарную мастерскую. Время от времени ее торжественно приглашали туда для обозрения очередного достижения братьев – новой деревянной игрушки, всегда слишком громоздкой, не куклы и тем совершенно не интересной Тамаре. Интерес работа братьев не вызывала еще и потому, что на занятия в мастерскую Тамару не допускали, и из-за этого большущая обида топталась в голове ее и все выпиленное, сколоченное в этой запретной, лишней, противной конуре казалось ей никчемным. Однако, не желая даже намекать на недовольство, на поражение свое, Тамара стойко улыбалась и вовсю расхваливала не милые ей никчемушки. В тот день ее пригласили полюбоваться только что сработанным кораблем. И тогда-то и привлекли ее внимание блестящие пуговки гвоздиков, линейной аккуратностью разбегающиеся по деревянному корпусу игрушки-переростка. Идея неясная в них почувствовалась. Тамара упросила показать, как следует с гвоздями обращаться, и даже сама несколько в доску вбила. Еще немного покрутившись по мастерской, выскользнула из нее тайной обладательницей одного из молотков. Чуть позже раздобыла и гвозди.
И вот девятилетняя Тамара вдумчиво изучает мебель в своей комнате. Выбирает. Замечает, что взгляд нет-нет да и перескакивает на шесть мелких выдвижных ящичков, засевших в письменном столе; печально, просительно поглядывающих на нее кольцами ручек. Смотрит на ящики очень внимательно. И вдруг неясность в голове ее сцепляется в восторженность: ЕДИНЕНИЕ! А далее сочиняется уверенность в том, что ящики когда-то были частью стола и им было хорошо, но их потом отделили – вырезали, и им теперь плохо. Единение! Вот для чего гвозди! Поймала-таки идею.
Вбивать гвозди приходится наискось, и поначалу ножки их все больше гнутся и работа почти как и не идет. Растревожившись тем, что задуманное может оказаться не по плечу, Тамара начинает ошибаться до наскоков молотка на пальцы. И все же затею не отбрасывает: медленно, пускай очень медленно, да наводятся мосты между передней стенкой верхнего ящика и столом. Свершается ВЕЛИКОЕ ЕДИНЕНИЕ! Наконец, истратив гвозди, Тамара откладывает молоток и, отодвинувшись от стола, любуется содеянным. И тут-то, гадкой удушливостью, обидно поздно, вворачивается в нее осознание того, что карандаши и любимый альбом остались в ящике. И теперь они от нее железяками отгорожены. Тамара кривит губы, почему-то именно сейчас остро почувствовав боль ушибленных пальцев. Сказка о необходимости воссоединения забывается. На ум приходит лицо Мамы. Последствия! От которых не укрыться – ведь скоро появится ябеда Катька и донесет, донесет! Выслуживаться поспешит. Что делать? Что можно сделать? Остаться около стола или отойти – сознаться сразу или выждать, когда сами взрослые «озорство» обнаружат? Или… а не свалить, не свалить ли вину на братьев? Тамара сосредоточенно рассматривает изувеченную поверхность ящика, признавая, что на братьев такое не свалить: вон как аккуратно с кораблем обошлись. Разве что на малого Степку? Да кто такому поверит? Да и самое страшное – не гвозди, а альбом и карандаши. Ужасно, невозможно глупо с ними получилось. Неужели в этом признаваться?! Неужели?!.. В отчаянии дергает Тамара кольца ящика, желая высвободить свои сокровища, а более всего желая, чтобы никто не узнал, что она САМА, по СОБСТВЕННОМУ недомыслию заперла их в столе. Мысль о том, что ЭТО может стать известным братьям, – жжет, прожигая до самих пяток. Это она насмехается над ними, она! А им нельзя! Непозволительно!.. Дергает и дергает Тамара кольца, упорно сражаясь с гвоздями за сохранение своей ошибки тайной. За этим занятием застает ее горничная. И разлетаются по комнате визгливые охи-ахи, и бежит гадкая Катька за госпожой…
…Любимым лакомством Тамары в детстве было мороженое. Его подавали белыми накрученными шарами по центру длинноногих стеклянных чаш, распахнутых лепестками лилии. Эти чаши и мороженое в понимании Тамары были символом особости ее семьи: ни у кого из знакомых не было подобного сервиза и нигде не предлагали такие щедрые порции сливочного счастья. Также казалось Тамаре, что каждая чаша чем-то неуловимым близка тому хозяину, которому служит, словно сотворена именно для него и его одного правильно, цветом и формой, отражает. Чаша Мамы, цветок ее… темно-красной гладью стекла заманивающий свет, а затем спутывающий, всасывающий, никогда не отпускающий; готовящийся к закрытию и потому приподнимающий самые кончики лепестков, но не по-доброму приподнимающий, по-хищному – ловушечкой… Да, эта чаша была о Маме: в Маме таилась опасность…
И мороженое… Да, и оно: любой подаваемый на стол шар мороженого, сердцевиной цепкого холода и желанной поверхностью тоже был о ней. Шар мог подтаять, самой сердцевиной подтаять, превратиться в податливый крем и стать Мамочкой-Мамулей, на каждое «солнышко» находящей время и приветливое внимание, каждого понимающей и любящей особенной, лишь ему подходящей любовью. В такие, кремовые, дни, если погода и расписание дня Мамы позволяли, она, объявив, что «занятиям не быть сегодня!», везла детей к морю, и там, смеясь, сама в играх, когда немарких, участие принимала, а после вела восторженных и голодных «неугомонцев» в малюсенький, с витыми драконами по стенам, ресторанчик, в котором подавали необычную и каждый раз обязательно вкусную еду, куда заглядывали странные, занимательные люди и где заинтересованно вслушивалась она в веселую детскую болтовню и сама с жаром подключалась рассказом о чем-то забавном или, наоборот, гордо СВОЕМ и гордо серьезном – о заводе. И казался тогда завод волшебным царством, где невозможное возможным становится, была бы там Мамочка… А мог шар и на удивление долго не отдавать холод, строптиво оставаясь Матерью – встречающей и провожающей детей взглядом, желающим скорейшего освобождения от них – сброса на руки гувернанток и гувернеров.
И в отношении Мамы к детским проказам тоже было это самое мороженое: могла она, выслушав жалобу прислуги, простить детей, снисходительной, а подчас и озорной, понимающей и даже поощряющей улыбкой, а могла и с легкостью одарить наказанием. Все зависело от степени мягкости серединки ее в тот момент. Так казалось маленькой Тамаре…
Тамара бьется с ящиком до самого появления Мамы – лишь когда двери распахиваются, отпрыгивает она от стола; внутри нее что-то сжимается в ссохшуюся горошину. Мама входит, а точнее вплывает в комнату – она всегда двигается очень плавно, с великим, нерушимым достоинством. За ней семенит горничная. Строго взглянув на Дочь, приближается Мама к столу, опускается на колени и долго, мучительно долго осматривает место «преступления». Тамара от напряжения начинает мелко дрожать. Все что угодно! Двойные, тройные задания по письму, задания на весь день, только не спрашивайте, не спрашивайте меня о том, что в ящике.
Наконец Мама поднимается с колен, вниманием нацеливается на Дочь:
– Почему так грубо, дорогая? Шляпки скошены, да и расстояние меж ними не вымерено. С мусором тоже поаккуратнее надо бы быть – хоть расстелила бы что. Тамара, ну как же так? Неужели не хочется своей работой гордиться?
Тамара тихо, шатким голосом испуганного существа, отвечает:
– Хочется.
– Хочется, – задумчиво повторяет Мама и вкрадчиво ввинчивается в основу поступка Дочери: – Они тебе место ищут, определяют, а ты с ним – навязываемым – не согласна, не так ли?
Тамара поднимает на Маму глаза. Молчит, размышляя. Мама слегка улыбается:
– Тебя в мастерскую тянет?
– Не пускают! – тут же набирает силу отчаянной жалобы голос Тамары. – Не пускают. Я барышня. Девочка.
Мама понимающе кивает, помолчав, предлагает:
– Требуй.
Тамара сжимает кулачки, встряхивает ими:
– Так ВСЕ не пускают! Только и зовут на ерунду смотреть. И я хвалить ее должна. Не пускают, а хвалить я просто обязана! – Здесь она уже и ногой топает.
Мама повторяет:
– Требуй. Иначе обман тебе оставят: побрякушки и чаепития.
Обман? Украшения и сладкие чаи – обман? Тамара не понимает Маму, но сейчас ей хочется только соглашаться с ней, и поэтому она решительно встряхивает головой – соглашается пылко.
– Ты, как вырастешь, присмотрись к работе художников, – уже совсем непонятно зачем говорит Мама. – Хороших. Сбоку встань и присмотрись. У них в какой-то момент в картине нет явной точности, порядка нет, и вот именно тогда жизнь на холсте чувствуется. А потом они ее сглаживают. До высокого искусства сводят… Да… А вот столярное мастерство… оно как раз именно о точности – изначальной и последующей. Пойдешь?
Тамара кивает. Пойдет. Потребует. Пускай попробуют! В голове ее уже задор малой войны: за значимость свою! Не будет терпеть указаний о месте!
– Вот и хорошо, – улыбается Мама и, видимо, решив, что более ей в комнате Дочери делать нечего, направляется к дверям, однако, почти покинув комнату, вдруг останавливается, оборачивается и спрашивает:
– Я надеюсь, ты позаботилась опустошить ящик?
– Да, – уверенно, легко врет Тамара.
– Молодец, – хвалит Мама и, обращаясь к услужливо склонившейся горничной, говорит: – Катенька, позови Зиновия, пусть ящик высвободит.
Тамара внутренне ликует: Зиновий стар и молчун, никому и ничего не расскажет. Ему дела до них, до «мелкоты», нет.
Мама выплывает из комнаты и уже из коридора доносится до Тамары насмешливое:
– Врать, врать учись!
Следующим утром Тамара идет в мастерскую. Стучится в дверь. Ей открывает пропахший носу приятной смоляной едкостью Мельтон Бревович, который в доме и за учителя по языкам, и за учителя по делу столярному.
Тамара, поздоровавшись, проходит в мастерскую. Братья еще не заняты работой и сразу же замечают сестру. В глазах их вопрос.
Тамара объявляет:
– Учиться пришла.
Степка приветливо улыбается, Виктор и Лукьян снисходительно переглядываются, а Гришка и Лешка уничижительно хмыкают.
Тамара топает ногой.
Слышит излишне заботливый голос Мельтона Бревовича:
– Барышня! Барышне не…
