скачать книгу бесплатно
Ни разу со дня возвращения в край Деда не видела она Всадника. Будто полагалось ему оставаться памятью детства и со временем выгореть, выцвести в почему-то ставшие в подозрение – совсем недавно, всего-то несколько дней назад ставшие Тамаре в подозрение – слова. В их не живые, НЕ ДИВНЫЕ описания выцвести. Разве передать Свет, опутывающий Его, коня Его, свору Его? Что значит «белый», что значит «беспредельно яркий, однако глазу, чудом каким, ничем не в боль»? Во что складываются эти слова? В нудь. В нудь. В разочарование. Потугу.
Тамара визжит и даже хлопает в ладоши. Вот Он! Вот ОН!!!
И мчится на Тамару Всадник, и мчатся на Тамару псы Его.
В лице Всадника – покой, псы же его – сам азарт, а конь – движение, преграды не знающее. И все они – Свет, и все они – в Свете! И все они не более нежели видимость, явью себя приказывающая.
Секунды – и врезается жеребец грудью в Тамару, и, пошатнувшись, но все-таки удержавшись на ногах, прокручивается Тамара вслед вихрю Всадника и свиты его, а они… они уже сгусток света в просторе Поля.
Сгусток.
Сгусток.
Ничто.
Сколько же сказок она о Нем насочиняла и КАК верила в них! Мечтала, что позовет Он и что будет она с Ним и за Ним по миру мчаться. Препятствий не замечая. Появляться, восхищать и исчезать. И как злилась на братьев, доказывающих, что история Всадника записана в воздухе – подумать только: в воздухе! – и нет в ней Тамары и глупых россказней ее. Все это было в детстве, далеком детстве, теперь она уже не сочиняет… теперь она уже… тяжела для этого… Ну что же, Всадник – это всегда помощь.
Тамара закрывает глаза.
Усталость отступает.
Тамара открывает глаза.
Чуть поодаль серая стена Дома землю давит; камни подогнаны так тесно, что литой кажется. У стены стоит стол, за ним сидят Мать и Дед. Осанки прямые, напряженные. Внимание на Тамаре сосредоточено. Вот Дед что-то говорит Матери; та же словно и не слушает и все на Дочь смотрит. Внимательно, оценивающе. Тамара тоже смотрит, ожидая расспросов.
– Утро прохладное какое. Принеси шаль, будь добра. Серую, – сдержанно улыбается Мать.
Ни вопроса, ни слова о том, что ждали, волновались, недовольны.
Тамара кивает, торопится в Дом.
Жесткость утоптанного песка под ногами. Двери. Лестница. Коридор в лучах света. Спальня. Горничная. Лицо, шея, руки отмыты; хотя полукружия земли под ногтями, словно насмешкой над усилиями щетки, лишь бо?льшую определенность цвета и отточенность формы принимают, но это ерунда, это привычная ерунда. Выскользнув из армейских штанов, вливается Тамара в строгое теплое платье, и ладно сходится оно на спине ее мелкими пуговками. Волосы распутываются, расчесываются и резво в косу укладываются. Улыбки перед зеркалом примеряются, и каждая Тамаре в недовольство: не изживается пытливая напряженность из глаз. Прячь. Ты его найдешь. Ты его НАЙДЕШЬ. Только это знай, только так думай. Ты найдешь его. А другое – не для тебя, не для него. Найдешь. Он твой, ты – его. Найдешь. Обязательно. Ну же, улыбнись. Тебе сейчас улыбаться. Веселить и веселиться. Не печалить ни Мать, ни Деда. Улыбаться. Ты вернешь его, еще сегодня он отыщется. Все. Вот! Вот так! Еще раз?.. Вот так. Еще раз?.. Молодец. Да. Оставайся такой. И захвати шаль.
Вниз по лестнице дробным перестуком каблучков. Остановка перед порогом. Вдох, выдох. Улыбка. Тамара выходит во двор, поворачивает налево, поспешно скользит вдоль стены Дома, а повернув за угол, приостанавливается, оценивающе обводя взглядом сидящих за столом. Любуясь ими.
Какие же они особенные! Мать держится Императрицей, все существо ее пронизано державной таки властью и толикой самодовольства. Дед же, будучи больным – старостью, исхудалым – старостью, большую часть дня к креслу прикованным – старостью, даже в немощи своей свободней зверя вольного кажется. Тамаре нравится принадлежать им. Быть ими. Продолжением их. И сейчас, за завтраком, – время только улыбкам. Только. Помни об этом. Ты – сейчас, здесь – для них.
Когда снега отходят от двора, за угол Дома, к стороне Поля, выносят доски, из них сооружают низкий помост, который посыпается песком и на который выставляются стол и стулья. И начинаются поздние семейные завтраки на свежем воздухе, подчиненные правилам, установленным Дедом для Тамары и ее братьев, когда те были детьми. Первое: за столом у Дома нет предела сладостям. Второе: за столом у Дома нет места Гнету Правильных Манер. Третье: за столом у Дома нет места сварам. Ведите разговор о легком, приятном или молчите. Четвертое: к столу у Дома всегда выходить без шуб. Допускается только легкий плащ. Пятое: за столом у Дома никогда не ежиться. Утренние заморозки, жесткость ветра и частенько налетающие россыпи льдистых снежинок весны и осени должны игнорироваться с той же непринужденностью, что и прохладные туманы лета. Шестое: при наступлении жарких дней к столу у Дома допускается лишь тот, кто, встав утром пораньше, выловил в Явре хоть одну рыбешку к обеду.
И эти где дары, где требования детьми беспрекословно, с явнейшим и азартнейшим удовольствием поддерживались. И даже Мать, навещая своего Отца и детей – выпросивших, выскуливших обещанием хорошего поведения недели, а то и месяцы Дедовской вседозволенности, а порой и просто сброшенных на него, – отказываясь от шубы, подставляла себя под укусы отходящей или наступающей зимы, и даже Мать летом непременно выходила с удочкой к Явру. А вот отец детей, часто сопровождавший жену в поездках «на люто-мило северище», рано вставать не любил и, можно сказать, не умел и поэтому летние завтраки просыпал, если только дети не тормошили его особенно настойчиво. А уж завтраки при заморозках были ему в муку: не принимал организм его «хлесткую забаву эту». И пока держался холод, он почти неизменно завтракал в Доме, а если и выходил к столу во дворе, то непременно закутавшись в шубу – пользуясь тем, что правила, в строгости своей, относились лишь к детям, – и все равно очень скоро начинал хохлиться, растирать пальцы, уши, прятать лицо в мех и притоптывать ногами. Тамара и братья при этом смотрели на отца несколько свысока: им-то нравилось вырабатывать в себе стойкое, бравурное безразличие к забавам погоды края, им-то нравилось ощущать себя господами тел своих, добиваться от составляющего самих себя послушания, и потому, уминая утреннюю горячую выпечку, запивая ее бесценным напитком какао, они болтали, хохотали и с вызовом посматривали в высь неба, испытывающего их россыпями колючих снежинок и шквальными порывами ветра. А вот уверенный затяжной дождь был им в огорчение: в такие дни стол накрывался в Доме, а там уже не позволялось объедаться сладким, болтать с набитым ртом, дрыгать ногами и громко, до гоготания, хохотать, не позволялось носиться вокруг стола, не позволялось задавать Деду миллионы важных вопросов. В столовой наступал Гнет Правильных Манер.
И по сей день, переродившись в традицию, живут и властвуют правила завтрака «за столом у Дома».
Тамара подходит к родным, передает Матери шаль, целует Деду руку, садится за стол. Ветер то юлит, то режет. Пахнет морем и сладостями, затаившимися на кухне. Дед поднимает колокольчик – после первой трели понесут им свежую выпечку, варенья, мед, чай, какао.
Позвонив, рука Деда медленно, тяжело опускается на стол и, отпустив колокольчик, замирает. Тамара исподтишка наблюдает за этой рукой, за ее равнодушным покоем, за выпуклыми венами под истончившейся кожей. Как же сдал Дед, как резко, заметно стал стареть в последнее время. Объедает, объедает его… Вот уже и кресло, и с каждым днем все более покладисто вписывается Дед в него… Он, конечно, уйдет… уйдет… Неужели? Неужели не станет его?! Неужели уйдет?.. Дед, словно почувствовав взгляд Тамары, поднимает на нее глаза. Уставшие. Умудренные. Долгой жизнью умудренные. Тамара ласково улыбается им. Дед усмехается и обращает взгляд к морю. Тамара переводит глаза на Мать. Для которой выстроились в голове у нее две новости. Недельной давности, правда, и, быть может, той ни в коей мере не интересные, но это все, чем согласна делиться Тамара, и, дождавшись прихода-ухода прислуги, обращается она к Матери нотками светской избалованности приправленным голосом:
– Мама, а вы помните мсье Пьяже? Мсье Пьяже, композитора? Все такое симфоническое. Гордое такое.
Мать утвердительно кивает, Тамара продолжает:
– Мсье мне написал. Пришел большой пакет, в нем послание и композиция. Он прислал мне свой новый этюд. Мне! Как вам? С нижайшим поклоном и прочим. Моим мнением интересуется! И пишет также, что вас волновать и не смеет, зная о великой вашей занятости. И кланяется, кланяется вам. Интересно, почему к нам обратился?
Тонкой насмешкой сдвигаются к переносице брови Матери:
– Чуткая птичка этот мсье Пьяже, не правда ли?
– А что, у Верхвенских проблемы? – с интересом осведомляется Тамара.
– Нет, у них нет проблем. Однако мсье им поднадоел, и мсье, видимо, понимая шаткость своего положения, осмотрелся и определил себе новых кормильцев.
– Неужели нас? Но титул?
– В его понимании титул нам обязательно скоро повысят. К подножью самих «верхов» подведут.
– Он ошибается?
– Очень ошибается и все же удивляет меня своей чуткостью.
Тамара прищуривается:
– Вот как? Но если дело не в титуле, тогда в чем же именно чуткость мсье?
Мать загадочно улыбается и не отвечает. Тамара, понимая, что дальнейшему обсуждению тема эта сейчас закрыта, и закрыта напрочь, беззаботно перескакивает на второй предмет разговора:
– Лидия в столицу приехала. Уже успела осмотреться и составить мнение.
– Вот как? Смелая девочка. И какое же оно? Лестное?
– Не сказала бы: признается, что от людей наших ей неуют. Жесткость и готовность к осуждению чувствует.
Мать понимающе кивает:
– Каким же кругом она принята?
– Пытается вступить в «ягодку».
– Пытается? О, значит, щетинятся матроны наши. Бедная девочка… А в гости к тебе не просится?
– Может, лишь только настроением письма.
– А ты ее пригласи, – чуть подумав и бросив на Отца быстрый взгляд, советует Мать.
– Сюда? – искренне удивляется Тамара.
Мать расцветает образом радушной хозяйки, полной сочувствия:
– А почему бы и нет? Девочке плохо. Папа, что скажете?
Дед, не отводя глаз от дали моря, приподнимает ладонь, определяя таким образом непротивление решению Дочери.
Тамара задумывается, сосредотачиваясь взглядом на блюде сахарной пыльцой припудренных булочек, и наконец, потянувшись рукой, отщипнув кусочек от одной, соглашается:
– Пожалуй, да, Мама, можно позвать. И в самом деле, почему же это мы всегда одни? Сегодня и напишу. Вы уверены?
– Ну и мило! – широко улыбается Мать. – Поселим к тебе поближе. Нашепчетесь. Как же удачно все складывается – гостья приезжает! Сплетни новейшие привезет, веселье. О платьях вспомнишь!
Тамара, неопределенно пожав плечами, тянется за потревоженной булочкой и, укладывая ее на тарелку перед собой, вспоминает:
– А Витя? Ее до Вити вызвать или после?
– Пожалуй – до. Видишь ли, Витин приезд немного откладывается. Только на него не сердись: занят он, каждый день, думаю, струной у него.
Тамара расцветает улыбкой:
– На Витю? Сердиться? Что вы!.. И чем же он занят?
– Важным, – поворачивает лицо к Тамаре Дед. – Пробует силы свои. Без малейшего надзора. Каждое решение – его.
– О! Пусть все у него получится! – жарко желает Тамара. – Пусть все, все получится, а я подожду. У меня и лес, и Уман!
И это последнее слово, имя это, так уверенно слетевшее с губ, крушит на тревоге и надежде выстроенную беспечность ее.
Уман. Умочка! Как найти тебя?! Умочка?
Ноготки Тамары впиваются в мягкую, теплую, ароматную, сладкую, покорную, НЕНУЖНУЮ плоть булки. ВСЕ. Сломалась, не дотянула. Теперь уже себя по новой не выстроишь. Сломалась… Ну что же… Всегда плохо владела ты собой… Ну что же… И, поднимая потяжелевший взгляд на стену Дома, выставляет Тамара миру своенравную шею и плечи свои. Предательски упруго, дерзко и жадно силу плечи набирают, и вся Тамара в них – гордых и пружинистых.
А недавняя мягкость речи, нежность улыбок, изящные наклоны, повороты головы – это что? Это так… лента в волосах ее.
Тамара поднимается из-за стола, извиняется и идет к морю. Сглатывать осмелившуюся подступить к горлу истерику и искать, искать. Искать.
Мать уверена, что выражение лица и голос под контролем были, а вот руки… руки она на стол так и не выставила и, кажется, весьма правильно поступила. Она склоняет голову. Так и есть: пальцы насторожены, напряжены. Разминает их. После наливает себе чай, набирает ложечкой подогретый мед и, всматриваясь в его вновь обретенную прозрачность, раздумывает об одном решении, принятом сгоряча и словно не ею выполненном, и намечающихся последствиях…
Дед поднимает глаза к высокой дали, набухающей ледяной моросью. Тамара. Моя ты Тамара. Опять от тебя отломилось… Терпи. Вытерпи и это…
После завтрака Дочь и Отец удалятся в Дом, в Кабинет, – читать, обсуждать, высчитывать и опять обсуждать. Письма писать. И так до обеда, а после – спустит Дочь кресло Отца во двор, и отправятся они в даль, по Дороге, и лишь к ужину вернутся. Отец спящим, а Дочь – раскрасневшейся, приуставшей. А перед сном вновь примет их Кабинет, только уже тайнами книг и настойкой смородины на меду.
3. К окнам лоб прижимает и мир о чуде просит
Уман – это пес. Чем пес этот так необыкновенен? Ничем. Всем. Он к Тамаре в душу проник.
Сидела она на лежаке в Дедовском поезде, ожидая отправления состава, дивясь тому, что нисколько по столь приятно проведенному времени на юге и ни по одному человеку недавних ее приключений не тоскует… Только, быть может и все-таки, по подруге своей – по Лидии, а так… белокаменная страна беспокойного солнца не манит, ни одним воспоминанием не манит, скорее даже затирается в этакое пресноватое «былое»… Неужели так смеялась, что щеки болели? Неужели кто-то там нравился? Неужели были какие-то там «чувства»?.. Получается, что нет – не было чувств. Сон! Сон, и сном уйдет. Уже ушло. Только вот Лида… И чем? И увидимся ли?.. Нет, нет, подруга, – я исчезну в тишине Дедовского края… Тебе оставаться в солнце, соли и романах, мне же… исчезать. Вот так-то Лида, вот так… Хотя полетят между нами письма, обязательно, уже знаю, что, как приеду, напишу. Объяснять отъезд не стану, просто напишу – о какой-нибудь ерунде целый лист натку. Жди… А что скажет Дед? Как примет? Сразу обнимет или строго взглянет и только потом к себе прижмет? Ну так и что? Главное, что обнимет, и главное и то, что о ПРИЧИНЕ не спросит. Никогда не спросит… И отдаст мне весь край свой: небом, лесом… озерами… одиночеством. Небом… небом, небом, небом… Почему же не заглянула я к Матери и братьям?.. А ни к чему. Вот. Вот так. Все просто… Небо. Небо. Не заглянула, потому что… потому что желаю я небо, покой его. Желаю небо. И как можно скорее.
Прикрывая глаза, намеревается она подловить легкую дрему, но раздается недовольный окрик вагонного, а ответом – вызывающий детский хохот, вихрь топотка ног по коридору и задиристая барабанная дробь в дверь купе. Тамара открывает глаза, ждет. Ручка двери заходится дрожью, однако дверь, которую полагается откатить в сторону, напору детей, с такой конструкцией не знакомых, не поддается. Тамара поднимается и сдвигает дверь вбок. Прямо на нее наваливаются два человечка, крепко пахнущие мылом. Мальчик и девочка. Тамара улыбается им, возвращается к лежаку, садится и с интересом смотрит на визитеров. Ожидая объяснения. Дети же смотрят на Тамару. Точнее – глазеют. На разодетую госпожу. Наконец мальчик легонько толкает девочку в бок, и та, встрепенувшись, делает несколько поспешных шажков вперед. Остановившись перед Тамарой, достает из-за пазухи что-то круглое, пушистое и явно весьма обожаемое – оттого покрываемое быстрыми чмокающими поцелуйчиками. Поощрительно улыбаясь, протягивает пух Тамаре. Тамара, принимая дар, обнаруживает в нем два глаза и кнопку носа. Щенок! Щенок, зевнув, слабой струйкой обмачивает ее платье. Дети, прыснув, вылетают из купе, однако девочка тут же возвращается и опускает на колени Тамары конверт; затем, не удержавшись, – хихикнув на маленькое темное пятнышко, угнездившееся по центру груди госпожи, – приседает в быстром мелком поклоне и бросается вон. В дверях же купе появляется встревоженный вагонный, сконфуженно объясняя, что Григорий Сергеевич велели детей пропустить, а сами ушли. Тамара отпускает вагонного кивком и, посадив щенка на колени, придерживая его, распечатывает конверт. Читает: «Сестренке от братишки. Люблю-люблю, целую, Гришка». Усмехается. Конечно, Гришка! Только он, даже такую прелесть даря, мог вот так, пятном противным подгадить. Комкает край покрывала, бережно пересаживает щенка в уютные складки и, затаив дыхание, наблюдает за хозяйственной возней клубка пуха, устраивающего себе гнездышко для сна.
Протяжный свист, вагон вздрагивает – и щенок, не удержавшись на лапах, растягивается поперек лежака.
Протяжный свист, поезд трогается – и Тамара, опустившись на колени перед лежаком, обвивает щенка руками. Успокаивая, обещая защиту.
Клубок вырос в симпатичнейшего пса неопределенной породы – круглоглазого, лобастого, вихрастого, с пышным хвостом, обычно закрученным на спину, и роскошнейшими, словно к стуже севера специально заготовленными, панталонами. Не больно высокого. Общим своим окрасом – напористо рыжего, с вкраплением блюдца белого пятна на лопатке. Взгляд суровый, внимательный хранил он для мира. Взгляд трогательно наивный и вместе с тем хитрющий дарил Тамаре.
С самого щенячества, получая только ласку от рук Тамары, решил Уман, что он Господин, Властелин Мира и что Тамара – его Забота и ему угождать ей. Вот так решил – будучи Властелином Мира, угождать решил. И лишь порой своенравить. Однако подросши, осмотревшись, разобравшись в Тамаре получше, ввел и железно настоял на двух правилах: поскольку мир за пределами двора Заботе в недосказанность, потому как не располагает она правильным чутьем, не ступать ей со двора без сопровождения его, Умана, и тро?пы, те, что через болота, никак не ей выбирать.
Заметив своеволие подросшего пса, мужики со двора предложили Тамаре поработать с Уманом – приучить к месту и обязательному послушанию. Однако Тамара это предложение отмела. К чему? К чему место навязывать тому, кто явно сам его уже нашел? А послушание? ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ послушание? Это как и зачем? К чему оно? Пес умен, и с ним всегда легко договориться, а то, что правила ввел и что порой руководит ею, когда на охоте они, – так и что? Разве ей это когда в неудачу? И никому, даже обожаемому Деду, не позволяла она «муштровать» Умку.
Уман не приветствовал тоску, порой накатывающую на Тамару. Тоску, которая могла опустить ее и в снег, и в грязь, и заточить там в комок с остекленевшими, ничего не замечающими глазами, и поэтому, когда успевал заметить подступающую негодницу, тормошил Тамару, подставляя юлящего, ласкового, внимания требующего и заслуживающего себя под руки той. И тогда запрету подлежащая проныра лишь пожимала плечи Заботы, приопуская их, – до глаз же, стеклом, не добиралась.
Тамара обходит дюны. Обходит амбары, конюшню, псарню. Проверяет и кладовые в Доме. Опрашивает слуг – нет, не видели, не слышали, не знают. Не находит Умана. Будто слизнуло его что. И тогда спешит к Деду. Заходит в Кабинет. Мать с интересом вчитывается в письмо, Дед сверяет счета. Оба поднимают на Тамару вдумчивые, делом увлеченные глаза.
Сглотнув комок в горле, признается:
– Уман исчез.
Мать и Дед молчат.
Продолжает:
– Мне помощь нужна.
– Конечно, – соглашается Дед. – Чего дрожишь? Дорог так?
Смотрит в пол. Для вас он пес. Просто пес. Не так ли? А для меня?.. А для меня – воздух, солнце и вода.
Десять дней Тамара и мужики прочесывают округу. Не находят Умана.
Тамара ищет еще десять дней. Не находит.
Наступают дни принятия «жизни без Умана» – бесцветные, слишком длинные, одинаковые, отвратительные. Мучаясь ими, бродит Тамара по Дому. Ничего делать не хочет. Не может. Просто слоняется злобной осенней мухой. К окнам лоб прижимает и мир о чуде просит. О возвращении друга просит. Начинает ненавидеть украдкой бросаемые в ее сторону взгляды прислуги – сочувствующие, но и настороженные. Что вам? ЧТО вам?.. Не человек? Не столь важен? Кому – мне? А ЧТО вы, люди, мне? Пыль. И все эти другие вы, из прошлого, – пыль. Пылью, взбитой в воздух, были, когда рядом была; пылью и осели, когда отошла. Только и нужны мне: семья и Уман в ней… Где же он? Мой верный, ласковый и такой смелый ком пуха. Где он? Неужели НЕТ? Неужели смирение – подлое, мерзкое, гадкое, ненавистное смирение? ОПЯТЬ?!.. А Лидия, моя подруга единственная, – тоже пыль? Стискивает зубы Тамара – не знает ответа она.
Проходит время – небо вживается в ласковую, беспечную лазурь, поля наливаются травами, а Тамара, так и не обретя какого бы то ни было покоя, вновь приступает к поиску. Теперь ищет она подтверждение смерти друга: требуется ей найти хоть клочок шерсти рыжей – тогда поверит. Но, сколько ни рыщет по лесу, не находит. И не может принять смерть Умана. И живет в ней надежда, возрождающая и отравляющая. Наконец в порыве отчаяния, желая забыться, отправляет письмо Лидии, приглашая приехать. И Лидия приезжает.
4. Лида, Лидочка, давай мячик побросаем
– Все-таки в содержанки?
– Тамарочка, ну почему так резко? – морщит носик Лидия, вращая в руках мяч, перебросом которого развлекали подруги себя у моря, пока не наскучила им забава и не решили пройтись они по Дороге. – Он просто будет мне помогать. Тебе претит?
– Почему? Не мне же помощь поощрять.
– Перестанешь знаться со мной?
Тамара задумчиво скользит взглядом по громаде приближающегося Дома:
– Мне было бы удобнее устроить тебе пособие.
– Под покровительство взять? А не рано ли тебе делами стариков заниматься?
– Посредством Матери.
