Суета. Хо-хо, ха-ха

скачать книгу бесплатно


– А! Так, может, все дело в желании?! – взмахивая рукой, картинно заламывая ладонь, восклицает Виктор. – Может, его просто недостаточно? И в тебе, и в человеке? Может, в нем стоит покопаться?

– В желании? – вдумываясь в предложенное, переспрашивает Тамара и задумчиво качает головой: – Его нет. Во мне. Я довольствуюсь собой такой, какой сейчас себя ощущаю, понимаю. Довольствуюсь. А человек… Порой человек желает знать себя, истово желает – у Господа просветления просит!

– А может, просить-то не надо. Ведь это о СЕБЕ. И потом – Господь… – неопределенно пожимает плечом Виктор и, опустив руку на сумку, с нажимом, удовлетворением погладив ее, спрашивает: – А как Дед о выборе узнал? Или вспомнил?

– От людей. Когда-то каким-то людям открывалась правда о мироздании.

– Вот как? И что – Силой они облекались?

– Дед не упомянул Силу. Сказал, что, получив знание, иссушались они и телом, и разумом.

Виктор досадливо морщится:

– А что еще сказал?

Тамара вздыхает:

– О другом молчать велено. Мать выпытывай.

Виктор снова морщится, откидывается к стенке повозки, молчит некоторое время, потом говорит:

– Я везу Деду рассказ. Признание.

– В чем? – тут же живо интересуется Тамара.

Виктор смотрит на нее строго, изучающе:

– Расскажу и тебе. Да сейчас, в уюте, и расскажу… Это тянется за мной из детства. Забывается, вспоминается. Желается. Отторгается. Более всего отторгается… Время у нас есть?

– Есть. Я долго шла.

– Ну, тогда…

8. Ибо вырастает лишь то, что прорастает

…Помнишь зиму, когда стали вы болтать о чарах? Ты и Лукьян. Помнишь? Тогда-то это все и случилось… Ты в эту историю не замешалась, потому что уж очень слаженно и тайно мы тогда себя повели, не желая шеи подставлять под твое «руководство». Хотелось самим с задачей разобраться… Так вот, в ту зиму, в Кабинете, недалеко от дверей, за чертой, прислонившись к стеллажу, стояла плита. Ничем, разве что высотой, на первый взгляд не примечательная. По ней только символы шли. Сжатыми строками по центру. Никаких картинок – ни птиц, ни змей, ни цветов, ни людей со звериными головами, ни мерзких уродцев – на ней не было. Лишь символы. Мы все время мимо нее шмыгали, когда к Деду бегали, и ничем она наше внимание не цепляла. А вот Степан… Степан заметил, что к вечеру начинала-таки в письме фигура проявляться. И совсем не рисунком, а неясностью: туманом, белым туманом человека с крыльями…

Почему-то именно меня Степка с находкой своей ознакомил – и… все! Попался я! Накатило на меня ХОЧУ. Должен, просто должен был рассмотреть я невнятность ту… К Деду, сама понимаешь, за помощью обращаться не стал: все нам можно, да вот то, что за чертой, – не знать нам и не замечать. И потому уверен был: спрошу – и плита исчезнет, уберет ее Дед подальше от глаз моих. Поэтому решил сам с тайной разобраться. И для этого нужна была мне ночь. Всего-то! Понимаешь, вбил себе в голову, что если днем на фигуру и намека нет, а к вечеру она проявляется, то может же такое быть, что ночью она ЯСНО видна? По-моему получалось, что такое вполне возможно, и неважно мне было, что неотлучно ночь вокруг Дома стояла – в окно взгляни – и вот она, – нет, нужна была правильная, по часам правильная, ночь…

И вот, Степка, я и Лешка, который, болтовню нашу о ночной вылазке уловив, просто намертво за нами увязался, дождались полуночи и пошли в Кабинет.

Помню холодок под босыми ногами и как он мне лаской казался, ведь знал я, ЧТО там, за стенами, зима творит – каким холодом там все дышит!.. Никаких предчувствий дурных. Задача проста: зайти, посмотреть, выйти. Все. Было, конечно, неудобно перед Дедом: он ведь не разрешал без него заходить в Кабинет. Но… интерес велик был. Жглось мне.

Дошли до Кабинета. Степан за ручку двери взялся, дверь приоткрыл, проскользнул, и… мы с Лешкой о нем тотчас позабыли. Вообще забыли, зачем пришли. Смотрим друг на друга: оба в сорочках, обоим спать хочется. Что у Кабинета делаем? Спать и пошли. Утром, по обыкновению, заглянул в гостиную. Ты есть, но вот уже и убегаешь – к себе, дорисовывать что-то, и просишь позвать, как все соберутся и к столу пойдут; Лукьян, Гришка, Лешка есть; Степки нет. «Спит», – думаю. А как Дед вошел, как лицо его увидел, так и вспомнил нас троих, к Кабинету крадущихся, и Степана, в него входящего. Обеспокоившись, рассказал о вылазке Лукьяну, а тот зашипел: «Дурак, что ли? Ночью? Там же чары. Как забыть мог?» Я возмутился – я тогда совсем не верил вашим с Лукьяном россказням о чарах, о колючести их, о том, что даже видеть вы их можете. Все это воспринималось мной как выдумка, на зиму припасенная дразнилка: вы – особенные, мы – «так себе», на веру ваши слова брать обязанные. Ругнулся я тогда и оттолкнул брата. А он к Деду: «Спасай Степку!» Дед глазами хлоп, а потом догадался, что именно Лукьян имеет в виду, от чего Степку спасать полагается, и к Кабинету ринулся. Мы за ним…

Дед нас в Кабинет не пустил – сам зашел и почти сразу же вышел, уже со Степаном. Весьма вялым… Братец проспал сутки. Как проснулся – мы на него насели: что с ним случилось? что видел? А он: «Ничего не помню…» Деду я поступок наш объяснил тем, что, устав слушать хвастовство твое о каких-то там кусачих жучках, таящихся в Кабинете, решили мы сами, ночью, все хорошо в нем проверить и или отыскать жучков, или тебя во вранье уличить. Дед подумал-подумал и признался: есть жучки – чары есть. Сказал, что не врешь ты и что в нас просто чувствительности к ним нет, что днем они Хранилище оберегают, а ночью по всему залу разлетаются, живое поджидая, что довольно опасны они и он надеется, что более в Кабинет, без его присутствия в нем, не пойду и никого не поведу. Я обещал, слово дал. Однако… пока слово давал, уже знал, что ветер оно, уже знал, что пойду, опять полезу, – НАДО было мне… Что обещание отступить, когда ЗНАТЬ хочешь? Что? Вынужденная, недолговечная уступка по слабости – не более… Приняв существование чар и их власти над нами, выискивая помощь себе, посвятил я всех братьев в интерес мой. Ведь до того знали о плите только я и Степан. Даже увязавшемуся за нами Лешке что-то наврали мы тогда. Как ни странно, к камню и фигуре особого интереса ни у кого не возникло, а вот чары, подтвержденные Дедом, заинтересовали Гришку и Лешку: захотели они пробраться в Кабинет и ВЫЙТИ из него чарам назло. Проверить решили волю свою. Степан же и Лукьян в Кабинет идти отказались. Степан меня тогда удивил: не понимал я, как мог он от тайны, от постижения ее с такой легкостью отказаться? С Лукьяном же все понятно было: если чары ему неприятны, то зачем ему к ним?

Решили мы так. Набираем веревок по кладовым и переплетаем их в три упряжи – для Гришки, Лешки и меня. Надев упряжи, закрепив их, сцепившись локтями в одно целое, входим в Кабинет. За нами хвосты веревочные тянутся, концы их Лукьян держит. Он к дверям не подходит, чтобы чары не одолели, – сидит у колонны напротив Кабинета и считает до пятидесяти. Досчитает – и, если мы сами к тому времени не появимся, тащит нас из комнаты, колонну для упора используя. Степан остается в спальне, в кровать не ложится от соблазна сна подальше, стоит посередине комнаты и восемь глав из его любимой книги о пиратах Жарды вслух читает. Эти главы определяли отрезок времени, в который полагалось нам уложиться, а чтение именно вслух и стоя должно было удержать братца от нечаянного сна, потому что, не вернись мы к нему до девятой главы, полагалось Степке Деда будить и о помощи просить. Нас вызволять… Конечно, дали возможность Лукьяну потаскать нас по полу – в бельевой порезвились, от тебя подальше… Должны были в Кабинет зайти, к плите подойти, всмотреться и выйти. И все. Все обсуждения, все «видел – не видел», «казалось – не казалось» планировалось провести позже, поднявшись наверх к Степке… Да, вроде бы все продумали. Ну, по нашему пониманию… Только что веревки против волшебства: разве ими волшебство переиграешь? Наивны, наивны были. И… Степан. Он урок нам задумал. Незаслуженный… Ну а теперь к главному, к тому, что Деду должен рассказать… Упряжи мы накинули. За руки взялись. К дверям подтянулись. Настежь их распахнули…

Сразу оказался я у стола. Один. Ни Гришки, ни Лешки, ни веревок. Передо мной поверхность Дедовского стола, за ней кресло и стена. В комнате довольно светло. Стою, выжидаю, по сторонам не смотрю: уже знаю, что за мной наблюдают, – что-то рассматривает меня со спины. Жду шороха нападения, думаю, на стол ли разворотом прыгать или под стол нырять? Жду. Мысли о братьях как-то отошли, а о камне помню. И вдруг…

Я в столичном нашем доме, на площадке второго этажа, у лестницы, о чем-то задумавшийся. Мать подплывает, в щеку целует, улыбается:

– Витюня, а что ты стоишь? Поспешай за мной. Все уже в экипаже! К морю, к морю едем! Погода-то!

И, поцеловав меня еще раз, спешит она вниз и исчезает. В свете дня за распахнутыми дверями.

И почти готов я по лестнице за ней, к свету лететь. Да… Стоп. Зачем мне столько света? Зачем мне свет? Мне ночь, ночь нужна!

…Оп-па! Мягкая, мхом крытая земля под ногами. На меня налегает Лешка. Тяжело, жарко налегает. Плохо ему. Я обеспокоен: мы же никогда не болеем, а тут самый настоящий жар! Надо, надо выводить его из болот. Но… Лешка подождет, потерпит, еще немного потерпит. Сначала – камень. Где же он?

…Оп-па! Я в небольшой галерее, окруженный аппетитнейшими картинами. Одна особенно выделяется: на ковре, присыпанном желтыми лепестками роз и красными блестящими, явно ядовитыми ягодами, сидит совершенно голая рыжая красавица, ноги ее широко расставлены. Мне межножья девицы коснуться просто необходимо! Знаю, что оживет тогда и великое наслаждение мне подарит. Но… А жива ли фигура на камне?..

Какой-то треск – и я снова в Кабинете. У стола. Спину продолжает жечь чей-то взгляд. Я все так же не оборачиваюсь. Все так же выжидаю. Вслушиваюсь, малейший шорох уловить пытаясь. Рисую в воображении когтистые лапы, нацеленные на мои плечи, длиннющую шею, драконью голову на ней, сабельные желтые клыки, пустые, да зрячие глазницы… Резвлюсь, сочиняю страшилище… Понемногу все это начинает надоедать затянутостью своей, и злость на самого себя прорастает: как долго стоять мне и ожидать, ни на какое действие не решаясь? И уже готов отойти от стола, вернуться к дверям – к камню, около них покоящемуся, – как падают передо мной две игральные кости. Выпадают единицами: точкой и точкой. Что это? Игра? Сейчас? С кем? За плиту? За тайну ее?.. Почти соглашаюсь, почти готов поднять кости, но… нет, я сам, САМ все узнаю. МНЕ тайна и так откроется. Не будет игры! Мне нужен МОЙ камень. МОЙ. Подайте же его. Сюда, заместо игры глупой – ПОДАЙТЕ! Загребаю кости и отшвыриваю их, тут же понимая, что сыграл-таки – бросил. А передо мной уже новые они. Опять единицами выпавшие. И эти я не поднимаю – эти давлю, наваливаясь на них большими пальцами. Кости поддаются: хрустнув, дробятся мелом. Я победоносно ухмыляюсь. И здесь-то бросается на меня это ЧТО-ТО. Сторож мой. Злобой бросается. Я же, почти предугадывая движение за спиной, прыгаю на стол, однако не боевым разворотом, а плашмя – животом вжимаясь в поверхность, пальцами цепляясь за ее край, спиной и задом ожидая удара когтистой лапы. Которую сам и сочинил. Однако удара не следует – лишь стол начинает раскачиваться, а я по нему елозить, теряя хватку. И, уже почти слетая, упрямо требую: «Подайте же!» И… мне на руки падает моя плита. Боли я не чувствую, но к столу плита меня припечатывает. Приговаривает. Я сразу же впиваюсь в нее взглядом. Отыскивая туман фигуры. И вижу…

…Вижу я Ангела… Прямой лоб его, округлый подбородок с глубокой вертикальной складкой. Белые длинные волосы; постоянно переплетающиеся, сворачивающиеся в кольца… Упрямые глаза его. Черные. Омутами. Брови – ровные, широкие. Высокую, прямо-таки привставшую переносицу носа… Губы. Будто и мужские, а словно и женские. Очень капризные. Уверен, такие губы только беду принести могут – их сразу же целовать хочется и подчиняться, подчиняться им ЖЕЛАЕТСЯ. Непременно и полностью всю волю свою им, поцелуем, отдавая. Именно так, тогда, в те годы, почувствовал я… Крылья его – порванные и прорванные. И вовсе не в перьях, а вроде как в чешуе – белой, сияющей. И кожа его – белейшая… Да, он был очень белый, но казалось мне, нет – зналось, не удержаться этому цвету в нем, а перебродить, перегореть… в саму серость золы. Потому что… страшная боль в Ангеле. И нет такой боли в мире – только в нем. И то, что с крыльями его случилось, – от этой боли, и ему далее всему также от нее рваться. Но – быть. И тоже знал я: сделай шаг он назад – и покинет его мука, сразу же, даже памятью, и воссияет он. И тоже знал: не будет шага. Потому что он о СВОЕМ – цель в нем есть. Мне не открытая.

Я рыдал. Обещал спасти. Настаивал, что смогу. Как? Разве можно такого спасти? Но я обещал. Сыпал обещаниями. А потом услышал… Хотя как-то иначе принял слово, и слово ли то было? Но скажу так: услышал я… Да нет же, ВОШЛО в меня, пониманием: «Я». И это «Я» не объять было – не принимало оно предел. И на этом слове, если слово то было, Ангел держался и терпел боль. И я зарыдал пуще прежнего…

А потом… плита исчезла, и я, вымотанный слезами, соскользнул со стола и пошатываясь пошел прочь из Кабинета. Вышел на «шесть», спокойно, размеренно произнесенное Лукьяном. Он внимательно на меня посмотрел, сказал: «Так рано и такой нехороший», потянул за веревки, и все наши переплетения к нему из Кабинета с легкостью выплыли. Тогда я вспомнил о Гришке и Лешке, и совсем тошно мне стало…

Лукьян пошел за братьями. Сказал мне: «Если только шесть, а ты уже весь мятый, значит, время там по-иному бежит. Их СЕЙЧАС выводить надо. Жди». Я хотел было пойти с ним, но он меня бережно, нежно даже, к колонне прислонил и велел ждать, сил набираться. И пошел. И почти сразу вышел: ноги и ладони в кровь разодранные, круги под глазами, дыхание тяжелое, с хрипом и кашлем. Зато Лешка с ним. Аккуратненький. Нетронутый. Немного сонный. Вяловатый. А вот Гришки нет.

За Гришкой пошел я. Себя от колонны отклеил и вплелся в зал. И понеслось! Стволы, стволы, ухабы, стволы. Я меж ними лавирую. Убегаю от кого? Бегу за кем? Второе, пожалуй, ближе. Ищу я что-то. О темень какую-то спотыкаюсь, ее же успеваю подхватить, за собой потянуть. Несколько шагов – и выплевывает меня из леса в Кабинет. Я добычу рассматриваю: пень сучкастый притащил. Не то! Не то искал! Разворачиваюсь к лесу и, не зная, что именно ищу, понимая только, что не то нашел, делаю шаг и опять в гонку проваливаюсь, опять что-то нахожу, опять не то, снова шаг – и лес, и бег, и так кругами, до одури… Вывела меня из кольца гонки Дедовская уверенная рука и голос: «Довольно о стену биться. Выходите. Ну же, оба выходите. Мне Григория выводить надо». И я, будто очнувшись, увидел прямо перед собой завалившуюся на грудь голову Лукьяна… Дед вывел нас из зала, отвел к самому окну и вернулся в Кабинет. Тотчас же вышел, с Григорием. Ободранным, изможденным. Копией Лукьяна. Да и моей копией: я ведь тоже ноги и руки в кровь сбил и до отупения, опустошения устал.