Духота

Вожделенное Отечество Христа – на небе, а не на земле, внутри человека, а не в синагоге. «Христиане града своего не имеют, христиане града грядущего взыскуют» – учит ап. Павел. Для христианина почти не важно, где он живёт, в какую эпоху и режим завинчен. Лишь когда мы разбредёмся по могилам, и «осолит разлуку нашу горсть сырой земли», о, только тогда каждый узнает, где его подлинная родина! Для христианина ею может быть только Царство Небесное, Отчий край Отца, Сына и Святаго Духа.

Еврейская верхушка сообразила, что увязывать свои планы о Мессии со Христом опасно, что, если во Христа и Его учение уверует большинство народа, придут римляне и ещё больше овладеют их землёю. Разъярённая толпа потребовала от прокуратора-оккупанта Понтия Пилата казни Иисуса. «Царя ли вашего распну?» – ехидно вопросил Пилат беснующуюся чернь, которая ещё вчера хотела сделать Христа земным царём. Евреи не менее едко отбрили: «Нет у нас царя, кроме кесаря».

Пилат приказал распять Христа и начертать на кресте надпись, всего:

Четыре буквы.

Четыре слова.

Четыре евангелиста расскажут о них всему миру.

Пилат написал: «Царь» и добавил «Иудейский». Пилат распял, как, может быть, ему показалось не какого-то там еврея, а саму идею иудеев об их царстве.

Христос на кресте вкусил ещё одно последнее уничижение. Надпись над Его израненной головой говорила о чём-то земном… Он умирал, чтобы воскреснуть, родиться как бы вновь, в просветлённом теле… И эта дощечка-надпись на кресте была похожа на ту бирку, тот клочок клеёнки с именем новорождённого, которую привязывают к руке младенца в роддоме, чтобы мать впоследствии не перепутала дитя.

Церковь-Мать никогда не спутает с чужими Своего Сына, ибо на колыбели Креста сияет: «Иисус Назарей Царь Иудейский».

Аминь.

Логос

Пасхальная ночь врывается в нашу плоскую обыденность, сияя на литургии евангельским текстом, написанным апостолом Иоанном. Свет первых стихов этой книги не может объять ни тьма вокруг храма, ни мгла непонимания священных страниц, которая царит внутри многих из нас и связана не только с тем, что мы разморены богослужебным торжеством, но и с невозможностью вообще постичь происходящее с нами в сей жизни, нашим предназначением и местом в ней, нашей соотнесенностью с религией или безразличием к главному.

Как сквозь сон доносятся до слуха читаемые пастырем непонятные, порой горькие фразы: «В начале было Слово… И Слово было у Бога, и Слово было Бог… Всё чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть… В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал…». Но, тем не менее, «Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины, и мы видели славу Его, славу, как единородного от Отца…»

О каком Слове беспокоится автор в данном фрагменте? Почему Слово было у Бога? Как чрез Него сотворён весь мир и мы?

Выражение «Слово» в Евангелие от Иоанна является переводом с греческого языка на русский термина «Логос». Под «Логосом» уже много столетий подразумевают некий высший смысл. Однако сперва греки называли «логосом» не речь, не дело, благодаря которым можно говорить о смысле чего-либо. Этот глагол означал собирание чего-то, например, хвороста, стада, целебных трав, спелого винограда. Но как созревший виноград становится после переработки отличным напитком, так и налитый зрелостью «логос» постепенно, после тщательного размышления и отстоя в душе лучших мастеров виноделия мысли превратился в слово, став пьянительным языком. Ведь именно для языка и его инструмента слова характерно, в первую очередь, собирать, стягивать, концентрировать воедино все вещи, все явления. Чтобы выстоять среди хаоса стихий человек должен разобраться, что творится внутри и вокруг него. Все вещи, живые и мёртвые, ластятся к нему, как звери к первозданному Адаму, и человек, нарекая их, именуя, даёт им тем самым своим словом подлинное существование. Ибо любое событие наличествует воистину, если у него есть определение, закреплённое в слове.

Чего хочет от нас Бог, так это, прежде всего, порядка.

О том, кто не утратил в себе образ и подобие Божие, говорят как о порядочном, всячески собранном человеке. От собранности каждого члена Церкви идёт соборность Церкви, исповедуемая нами в Символе веры. «Где двое или трое собраны во Имя Мое,», – учит Христос, – «там и Я посреди них». Евангелисты сообщают, что слово Христа было «со властию», Христос собирает нас властным словом, как птица птенцов под свои крылья. Ему Одному «дана всякая власть на небе и на земле». Он – глас Бога в рассогласованном мире, Его непобедимое Слово. На крестчатом нимбе икон Спасителя начертано по-гречески слово «Сущий». Предметы нашего окружения, их сущность уясняются, доступны нам лишь через слово, ибо, скажем вновь, только через слово и вносимый словом порядок в анархию мира человек и все вещи начинают существовать осмысленно, наделяются рангом, статусом, возникает чинопоследование бытия, где звезда от звезды разнствует в славе, одно положение у печного горшка, другое – у того, кто его делает.

Падший мир бесчинствует, живёт не собранно, расхристано, сонлив, будто неразумные девы, у коих нет в полночь масла для встречи грядущего жениха, будто апостолы, почившие не только на горе Фавор незадолго перед наступлением славы Божией, но даже и в Гефсиманском саду, когда чернь с дрекольем ополчилась на Христа.

Люди ежедневно копошатся, собирая себе сокровища на земле, а не на небе, стремясь к наведению порядке в своём хозяйстве – душевном, домашнем, производственном, общественно-политическом – не замечая, что повёрнуты спиной к Подлинному Порядку, где властвует свет Тихой Истины, Свободы от рабства человекам, обузданной от похоти потребления Красоты. Те, кто не со Христом, не собирают, а расточают.

Но тот, кто с достоинством несёт крест Христов, того не заглатывает тьма разобщения, разъединения с Сущим. И, встречая Воскресшего Жениха в пасхальную ночь, он чует, как с его сердца, будто с рук возлюбленной из «Песни песней», каплет благовонное миро неиссякаемой благодарности Богу Слову, Собезначальному Отцу и Святому Духу.

Аминь.

Палама

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Представьте обыкновенные механические часы, аппарат которых заключён в наглухо закрытом корпусе. Вы видите циферблат и как движутся стрелки, слышите нежное тиканье, но не имеете средств открыть ящик. Вы можете нарисовать себе некую картину часового механизма, но вы никогда не можете быть уверенными в том, что ваша схема единственно правильная, что она может исчерпывающе обосновать ваши наблюдения. Поскольку корпус хронометра опломбирован, вы никогда не будете в состоянии сравнить созданную картину работы часов с реальным агрегатом, вы даже не можете себе представить возможность или смысл подобного сопоставления…

Так писал в середине нашего столетия один из основоположников современной физики. Он был верующим человеком и считал, что в области науки все наиболее тонкие идеи берут начало из исконно религиозного чувства.

Этот учёный мягко иронизировал над неограниченной проницательностью человеческого мышления, сомневался, что вещи существуют в том виде, в каком их воспринимают наши чувства. В жизни человека и животных господствует иллюзия, царящая также и в естествознании, будто мир есть то, что нам является.

Великий физик переживал ощущение таинственности, лежащей в основе религии, и во всех наиболее глубоких направлениях искусства и науки. Он стремился к тому непостижимому, что скрыто под непосредственными переживаниями, чья красота и совершенство доходят до нас лишь в виде косвенного слабого отзвука. Будучи гениальным теоретиком, он довольствовался тем, что с изумлением кроил догадки о тайнах мироздания, смиренно пытался мысленно выстроить далеко не полную причину совершенной структуры всего сущего. Его религиозное чувство почтительно восхищалось порядком, который он замечал в природе – небольшой части реальности, доступной нашему рассудку.

Ему казалось, что религия возникла на почве страха перед непознанными объектами природы, таких как землетрясения, гроза… Но как же он, крупнейший мыслитель эпохи, создатель новой научной картины мира, оказавший крутое влияние на стиль научного мышления, мог находить себе убежище в религии? Ведь у него отсутствовал тот страх, что был погонщиком первобытных людей.

«Я смотрю, – писал он, – на холст живописца, но моё воображение не может воссоздать внешность художника. Я смотрю на часы, но не могу представить себе, как выглядел создавший их часовой мастер. Человеческий разум не способен воспринимать четыре измерения. Как же он может постичь Бога, для Которого тысяча лет и тысяча измерений предстают как одно?» (А. Эйнштейн, Собр. науч. Трудов, т. 4, М., 1967).

Ответ на проблему, как человек может постичь Бога, Церковь дала, в частности, устами архиепископа Фессалоникийского св. Григория Паламы. Память сего святителя мы празднуем ежегодно на второй неделе Великого Поста. Палама свидетельствовал, что Бог абсолютно недоступен и в то же время может реально общаться с человеком. Вот одно из противоречий, обогащающих религию не менее, чем парадоксы науку.

Архиепископ различал в Боге неприступную, непостижимую сущность (тайну – по выражению великого физика) и божественные действия или энергии, силы, неотделимые от сущности Бога. Через энергии Творец действует вовне Себя, проявляя, сообщая, отдавая Себя твари путём Откровения, благодати. Откровение знакомо нам через Писание и Предание, благодать – ничем не заслуженный дар Божий – известна, например, через талант. Это не сущности, а энергии, свойства, порывы Бога.

Энергия – фундаментальное понятие современной физики – циркулировала как понятие не только в философии древних греков, но и в трудах отцов Церкви св. Василия Великого, св. Григория Нисского.

В XIV веке Григорий Палама, не занимаясь никакими физико-математическими экспериментами, опираясь сугубо на свою веру, т.е. на религиозное проникновение в структуру созданной Богом тварной природы, вывел, что весь мир пронизан божественными энергиями. Родоначальник классической физики Ньютон, не зная этого, утверждал, что во вселенной стынет пустое пространство.

Современная физика отрицает наличие пустых пространств. Пространство – это поле, пронизанное энергиями. Палама, живший за триста лет до Ньютона, в свете новейших достижений науки более актуален, чем учёный, затративший многие годы упорного труда на распутывание принципов небесной механики! Для Паламы не зияло пустоты в пространствах Божьего промысла. Всё проникнуто лучами Божества, энергиями Божьей заботы.

Правда, ставить знак равенства между открытиями XX века и богословием св. Григория Паламы нельзя. Между полем, пространством физиков и нетварными энергиями Бога – несоизмеримое расстояние. Палама учил, что энергии Творца ни под каким предлогом недопустимо отождествлять с космосом или выводить их присутствие в мире в зависимости от мира. Они существовали бы и в том случае, если бы Господь не создал мира.

Мир сцементирован из веществ, уверяет нынешняя физика, все вещи ничто иное, как сгусток энергии. Церковь с таким постулатом совершенно согласна, ибо для неё Божественная энергия первичнее материи, независима от неё. Энергия Бога – зодчий вселенной, она поддерживает жизнь.

«Бог именуется светом не по Своей сущности, а по Своей энергии», – назидал Палама. Энергия, заявляет физик атомного века, – это свет.

«Свет Божий во тьме светит, и тьма не объяла его»!

Развив учение о возможности нашего приобщения к непостижимому Богу через проявления Его сущности в мире, св. Григорий Палама тем самым чётко сформулировал догмат Православия о доступности Бога человеку, о соединении скудельного сосуда с Пресвятой Троицей. Божественная энергия, «всегда немощная врачующая и оскудевающая восполняющая», постоянно присутствует в нашей жизни. Она приходит к нам в нашей жизни ежедневно прежде всего в Таинстве Причастия, когда мы приобщаемся Тела и Крови Господних, когда по благодати становимся сопричастниками Божественного естества через Господа Иисуса Христа, в Котором незримо, взаимопроникновенно, неслитно пребывают энергии божественная и человеческая.

И гениальный современный физик, и отец Церкви в поисках Истины исходили из веры во внутреннюю гармонию и тайну вселенной. Без такой веры нет ни творческой науки, ни подлинной религии.

Бог и мир для нас в один и тот же миг доступны и недоступны. Мы видим не только циферблат закрытых часов, механизм которых нам неизвестен, но и Лик Божий, Чья Сущность непостижима.

В силу Божьей благодати и «тайны обитающего в нас Духа Святаго» (В. Лосский, БТ, №8, М., 1972) мы изменяем не только окружающую нас действительность, но и собственную природу, преображая её в образ и подобие Божие.

Каким способом? Будучи верными Господу словом, делом, помышлением.

Аминь.

Валаам

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

По преданию: вышел сеятель сеять на Русскую землю. Имя ему было св. Андрей Первозванный. И когда стал бросать зёрна, одно из них упало на камень. Камнем же был Валаам – скалистый остров на Ладожском озере.

И возник на Валааме один из первых на нашей родине, сначала небольшой, а затем разросшийся, мощный монастырь.

Кто выпестовал его? Что за люди?

«Строгая дисциплина и самодисциплина, умение анализировать и прогнозировать обстановку – вот отличительные черты «отшельников». Они умели переносить трудности, связанные с освоением новых мест, умели переносить голод и холод, не впадая в уныние, они, наконец, не чурались физического труда и, когда это было нужно, валили лес и пахали землю, рубили кельи и часовни, ставили амбары и рыли колодцы», – пишет о чёрном духовенстве один атеистический автор.

Монахи решили превратить угрюмый Валаам в цветущий вертоград.

Навозили баржами земли с материка, засадили её деревьями, травами, кустарниками, собрав со всех концов света различные породы яблонь, лип, сирени, кедра…

Так на Валааме остались плоды деяний многих поколений старателей духа. Преображённый ими участок суши теперь объявлен заповедной зоной: на нём чудом сохранились, наряду с уникальными храмами, экземпляры редкостных деревьев и растений, в тех краях более нигде не встречаемых. Они включены в Красную книгу СССР.

Что же происходит? Как получается, что люди, наиболее оторванные от земли, являются её благоукрасителями? Не становимся ли мы ещё раз свидетелями того, что «идеализм не может утверждаться на моменте исключительно только теории» (Шеллинг, «Система трансцедентального идеализма», М., 1936)? Как могли созерцатели вечного броситься в поток изменчивого времени, реконструируя его в соответствии со своим внутренним окоёмом? Почему экспроприаторы монастырских ценностей, унесшие на свои нужды чётки, усеянные бриллиантами, и многопудовую серебряную раку над мощами основателей валаамской обители свв. Сергия и Германа, не сумели ни на одном острове разбить такой же сад? Ведь по заверению поэта, «в стране» есть «люди», чтобы такому «саду цвесть». И где же? Не в солнечном Крыму или в субтропиках Кавказа, а на студёном севере, на острых утёсах, где жить можно лишь в тепле, подле печки, которую не топят в году один-два месяца. Нет и сегодня недостатка в стёртых обвинениях в том, что христианство-де – «трусливое бегство от жизни», что «мир монастыря подавляет человеческую личность», что «истинное спасение души – в последовательном уходе от реальных жизненных ценностей. На это направлен весь строй монастыря, скита, монашеских поучений и дисциплинарных упражнений».

Конечно, «личность есть несводимость человека к природе» (В. Лосский, «Богословское понятие человеческой личности», БТ, №14, М., 1975). Но не видим ли мы, что насельники Валаамского Афона желали насколько возможно пресуществить окружающий их суровый ландшафт как бы в образ и подобие Божие?

Кто рискнул бы этим заняться? Только тот, чья душа весьма восприимчива к красоте. А «церковность есть красота новой жизни в Безусловной Красоте – в Духе Святом» (П. Флоренский, «Столп и утверждение Истины», М., 1914).

– Хорошо, нечего сказать, хорошо, – говаривали паломники с Валаама, бывая в других монастырях, когда приезжали на материк, – а всё не то, что на Валааме; там возьмёшь краюшку хлеба за пазуху, и хоть три дня оставайся в лесу: ни дикого зверя, ни лихого человека. Бог да ты, ты да Бог!

Человек и Бог (позволим здесь употребить общее место патристики) – реальности, не переживаемые независимо одна от другой, они навеки взаимосвязаны, как Церковь и Христос. Всякая личность, живя в церкви, пребывает одновременно в двух природах: Божественной и человеческой, поскольку Церковь – Тело Богочеловека, а мы Его члены кость от кости, плоть от плоти.

Именно поэтому Церкви есть непременное дело до всего происходящего под небом. Она смело выходит, выплескивается (если вспомнить любимый образ, используемый в философии от Плотина до Гегеля) из переполненной чаши духа, где пенится бесконечность, за край церковной ограды, творчески преображая казённую среду, лежащую во сне и косности.

Монастырь – остров духа. Он отрезан от континента материи. Но материя не может пульсировать без духа. Идеальное и реальное стремятся навстречу друг другу, и тут уже, как выражается не одно атеистическое перо, «монашество «своего» не упускает. Оно становится крупнейшим землевладельцем, прибирающим к рукам окрестное население – крестьян, ремесленников, и нещадно выжимает пот из трудового народа».

Впрочем, не тогда ли, как отмечал К. Маркс, идея воплощается в материальную силу, когда она овладевает массами? Не тогда ли можно украсить Валаам, когда многих людей удаётся вдохновить идеей Бога, и пойти ради Господа на любые жертвы?

Сейчас на Валааме начинают реставрировать знаменитые залы, аптекарский огород с лекарственными растениями, аллеи дивных деревьев, которые, как хоругви, осеняют крёстный ход храмов – весь историко-архитектурный и природный ансамбль. Недаром победитель Наполеона царь Александр Благословенный, пленённый красотой ософиенного острова, «где поздних, бледных роз дыханьем декабрьский воздух разогрет» (Ф. Тютчев), при посещении Валаама не позволял подвижникам целовать у него руку или становиться перед ним на колени, но сам лобзал у рядовых иноков и схимников их натруженные длани («Описание Валаамского монастыря», СПб., 1904)…

Давно упало семя христианства на русское раздолье. Одно из зёрен угодило на камень. Однако не погибло, а возросло и принесло богатые плоды.

Потому что Камнем для валаамских братьев был Христос.

Аминь.

Жертва вечерняя

Вчера на вечернем богослужении незаметно для многих совершилось знаменательное событие. Оно случилось в тот момент, когда по Уставу Церкви был приглушён, погашен свет. Наступившая темнота напоминала об изгнании из рая, о грехопадении, которое, как чёрная ночь, надвинулось на людей.

«И никакая сила огня не могла озарить, ни яркий блеск звёзд не в состоянии был осветить этой мрачной ночи» («Премудрость Соломона», 17, 5).

Мгла говорила также о глубокой ночи, в которую родился Спаситель. О Его Воплощении возвещало ангельское пение, прозвучавшее в конце вечерни: «Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение».

Сумрак в храме символизировал ночь, в которую Христос явится вторично: судить живых и мёртвых, «узников тьмы и пленников долгой ночи».

Царские врата в этот момент богослужения закрыты, отождествляя собою двери рая, замкнутые для греха.

Срединная часть храма называется кораблём. И поистине: земля – это корабль с мирянами в пучине житейского моря; он борется с волнами отчаяния и страстей, захлёстываемый покаянной печалью, подавая гудки звуками шестопсалмия.

Шесть псалмов, соединяющих и отделяющих вечерню от утрени, являются гранью между Ветхим и Новым Заветом, водоразделом между днём прошедшим и днём наступающим. Шестопсалмие сочетает вечерню и утреню, словно человеческое и божественное, как две природы во Христе, но сочетать человеческое и божественное в нашем восприятии можно лишь через покаяние перед Богом.

Поэтому шестопсалмие носит трагический, великопостный, страстной оттенок. Псалмы не поют, а читают, как в Четыредесятницу. История всенощного бдения ведёт свою родословную от богослужений Страстной и Пасхальной седмиц.

Шестопсалмие – «наиболее минорная часть бдения» (М. Скабаланович), это «мука глубинная, интимнейшая рана души и её боль». «Невыразимость скорбной и необычной таинственности этого часа пугает. В этот час, когда всё зыбко, неясно, неустойчиво, приближается утро, но ещё ночь. Это самый скорбный и мистический час, час провала времени» (Л. Выготский), который переживает каждая душа, трепетно ожидающая рассвета.

Человек – блудный сын – словно положен в рове преисподнем, «в тёмных и сени смертней». Для него во время шестопсалмия ещё не засияла утреня – вечный свет Царства Небесного.

Если вторично воспользоваться символом житейского моря (ведь каждый символ многозначен), «то шестопсалмие представляет собою то море, которое преодолели израильтане во главе с пророком Моисеем, спасаясь от рабства в Египте. Переход через Чермное море был для людей прообразом будущего крещения их духа в «Свет во откровение языков».

Крещение – погружение в воды купели – означает, прежде всего, покаяние, сбрасывание в могилу прежнего, ветхого образа человека. Покаянный характер шестопсалмия роднит человека с таинством не только Крещения, но и исповеди, ибо исповедь также совлечение с себя бремени неудобоносимого греха.

Моисей взмахнул жезлом, и воды моря расступились перед народом, бегущим из плена. Мрак, сгустившийся над нашей душой, рассекает жезл шестопсалмия, помогая нам через пучины суетного бытия стремиться к берегу Нового Завета.

Священник, выходя из алтаря к царским вратам во время чтения самого жуткого, наполненного смертной горечью восемьдесят седьмого псалма, изображает собою Христа, Который услышал скорбь падшего человечества и не только сошёл, но и до конца разделил его страдания, став за нас Ходатаем перед Богом.

О чём же молится священник, что шепчет с благоговейным вниманием и страхом?

Он говорит о духовной духоте земли, благодарит Бога за дуновение прохлады, за наступающий рассвет. Ведь Бог создал свет, да просветит Он каждую тварь и сохранит её светом ума Своего, соделав нас сынами Света и дня, освободит от вероломных врагов, научит искренне молиться, благословит наши деяния на всяк час, Он хвалит, поёт, благодарит! А что делает в этот миг мирянин в храме? Нередко устраивает не то дрёму, не то перекур, не то передышку в богослужении, не чувствуя, что шестопсалмие – момент великой жертвенной сосредоточенности духа. Нежелательно в этот момент ни креститься, ни совершать лишние движения, ни тем паче выходить из храма. Устав предписывает: внимать словам псаломщика, руки держать прижатыми к груди, головы преклонить, сердечными очами смотреть на восток, молясь о грехах наших, вспоминать смерть, будущую муку и жизнь вечную.

Шестопсалмие в кратком сосредоточенном виде – это как бы вся Псалтирь. Начинается оно и проходит под знаком покаяния, разлучения со старым и заканчивается ожиданием, принятием нового Истинного Света – Иисуса Христа.

Аминь.

Радуга

Землянину, который кружится в бездне суеты, трудно представить нечто пребывающее вне времени. Когда тварное создание хочет выразить своё понимание Бога, оно обычно говорит: Христос, подразумевая под этим благословенным Именем всю совокупность мнений о том, как мы можем видеть Бога. Сын Божий ходил по земле, с Ним можно было разговаривать, к краю Его запылённой ризы можно было прикоснуться, словом, Начальник будущего века был вовлечён в круговорот бытия, и потому человеку легче всего в постижении Бога не залетать мыслию в заоблачные выси, а попросту остановиться на Личности любимого Иисуса, считая, что Бог есть не Кто иной, как только Христос.

Думающий так допускает ошибку. Он рассекает, разрубает Бога, забывая, что Бог Сын не может быть мыслим без Бога Отца и Бога Святаго Духа. Когда мы говорим: «Христос», надо помнить, что это выражение неразрывно сочетается со всей Пресвятой Троицей!

Всякое действие Христа совершалось с благоволения Бога Отца в присутствии Духа Святаго. Дух предшествовал рождению Иисуса в яслях Вифлеема, осенив Деву Марию, Дух неотлучен от Христа при крещении в Иордане. Христос изгонял бесов силою Духа. Дух не оставил Иисуса во гробе. Дух вместе со Христом управляет Церковью.

Божественная Сущность выше всех человеческих представлений и терминов. Она не может быть никогда окончательно исчерпана формулами, которыми скудельный сосуд пытается увязать в собственном опыте взаимоотношения Отца, Сына, Святаго Духа и их природу.

Чёткое понимание единства и различий во внутритроичной жизни Творца есть «историко-догматическое деяние и подвиг великих каппадокийцев» (Г. Флоровский, «Восточные отцы 4 века», Париж, 1931) Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста – «троицы, славившей Троицу». С четвёртого века, с той поры, когда жили приснопоминаемые великие учители, входит и утверждается в церковном употреблении точное определение троической веры: Бог есть единое Существо в трёх Ипостасях. Что же такое в Троице Сущность и Ипостась?