Змея. Часть 1

– Найду любого извозчика и куплю их у него.

– Миша, уже ночь…

– Ага, ты боишься, подлая?

– Боюсь… – призывно улыбалась она, облизывая пухлые губы.

– Не смей улыбаться. Я всё равно не пощажу тебя. Тебе не помогут даже слёзы и мольбы о помиловании. Снимая всё. И чулки! – горячился он. – Нет, погоди, чулки не снимай. Иди ко мне… Ближе… Шире… Шире, я сказал!

* * *

– Анька, ты рассорила меня с моими друзьями, – изрёк он утром, куря сигару.

– Ну, и бог с ними, – отозвалась она. – Разве это друзья?

– Пожалуй, ты права…

В этот раз он пробыл у неё несколько дней.

* * *

Однажды Татьяна Николаевна встретила его с красным от злобы лицом и припухшими от слёз глазами.

– Говорят, что ты завел себе новую девку?

– Вздор. Это гнусные наветы, – отмахнулся он, не желая раздувать скандала.

– Это ты несёшь вздор. Тебя видели с ней!

– Мало ли, где и с кем меня могли видеть? Я часто бываю по делам службы или в силу иных каких-то причин в публичных местах. Может, мимо меня и проходила какая-то девица. Так что ж с того?

– Она бледная и тощая блондинка. Почти ребенок. Ты, верно, сошёл, голубчик, с ума? Очевидно, опустился до гимназисток?

Ему очень хотелось крикнуть в ответ, что его возлюбленной уже есть восемнадцать. И что просто она слишком молодо выглядит. Но он, конечно же, молчал. И только на скулах его расцветали красные пятна, и ходили от злости желваки. Закончилось всё это новыми оскорблениями.

– Истеричка! – кричал он, хлопая дверью, ведущей в парадное. – Постеснялась бы слуг!

– Развратник! – отвечала она. – Любитель малолетних гимназисток. Я сообщу о твоих похождениях в местную Управу, градоначальнику или в «Синий крест»![5]

– Идиотка, – зло шептал он, унося ноги прочь из дома. – Господи, какая же ты идиотка.

И он вновь ехал на Гороховую, где его ждала вечно сонная, бледная и порочная Анна.

Когда позднее он пытался понять то, на что были похожи их отношения, то отчетливо осознавал, что кроме постельных сцен ему не о чем было и вспомнить. Это был долгий чувственный марафон. Они редко разговаривали о чём-то постороннем. О живописи, поэзии или литературе. Когда он пытался поговорить на любую отвлеченную тему, то видел, как прекрасные голубые глаза Аннушки делались сонными, она зевала и тут же засыпала.

И, тем не менее, его любовь к Анне продлилась около года.

Их свидания всё ещё были такими же бурными и полными страсти и откровенной похоти. Однако ему вдруг стало казаться, что эта связь высасывает из него последние силы. Он с удивлением стал замечать, что многие его костюмы сделались слишком свободными – они болтались на нём, словно на вешалке. За несколько месяцев он сильно похудел и осунулся.

«Неужели я стал меньше есть? – с усмешкой думал он. – Дурной пример ведь слишком заразителен…»

Но он тут же вспомнил, как третьего дня довольно плотно отобедал на Невском у «Палкина»[6]. В сей ресторации он с жадностью проглотил суп-пюре Сант-Гюрбер и палкинскую форель под соусом. А потом ему подали десерт – пудинг из фруктов гляссе а-ля Палкин. А пломбир Меттерних он велел упаковать в судок и отнес его своей фарфоровой, голубоглазой девочке. А ещё он вспомнил сочные расстегаи и душистый турецкий кофе у «Доминика».[7]

«Нет, я решительно не голодаю. Я ем, как и прежде. Даже, пожалуй, больше, чем прежде».

Когда он был в доме супруги, то она, бегло взглянув на него, произнесла странную фразу:

«Правильно мне Матвеевна нагадала. Эта бледная поганка скоро из тебя все соки высосет, и ты издохнешь, словно старый мерин…»

– Что ты опять несёшь? – отмахнулся он. – Иногда мне кажется, что ты бредишь.

– Это не бред! Гимназисточка твоя – сущая лярва.

– Замолчи…

И, тем не менее, её гадкие слова отчего-то сильно запали ему в душу. Теперь ему всё отчетливее казалось, что он стал стремительно худеть и слабнуть. Его собственное отражение в зеркале теперь напоминало ему образ безумного бедуина с горящими от лихорадки, черными глазами. Длинный нос его заострился, а бритые щеки сделались впалыми. Он даже серьёзно подумывал о том, чтобы нанести визит врачу.

Однажды, после очередной ночи, когда он был совершенно измотан любовной скачкой, она вдруг решительно поднялась с постели. За узкой обнаженной спиной потянулись светлые пряди. Сквозь прикрытые веки он видел её зыбкий силуэт. Он видел, как она надевала шёлковый халат, а после расчесывала волосы. А дальше он задремал, ухнувшись в водоворот крепкого, тягучего сна. Очнулся он от лёгкого касания. Когда он открыл глаза, то с удивлением заметил, что Аннушка сидела на кресле, подле кровати. Она была полностью одета. Даже худенькие ножки её были облачены в чулки и ботики.

– Куда это ты собралась? – он сел.

– Мишель, ты можешь больше не платить за съем этой квартиры, – пролепетала она тихим голосом.

– Это отчего?

– Сегодня мы с тобой расстанемся.

– Вот как?

Он встал с кровати и натянул на себя халат, босые ступни отыскали на холодном полу домашние туфли.

– Ты шутишь?

Он стал машинально искать портсигар.

– Нет, милый, я не шучу. Эта ночь была прощальной.

– Вот даже как? Может, ты объяснишь, в чём дело?

– Мишель, я ухожу от тебя.

– Подожди, что значит, ухожу? – насмешливо произнёс он.

К горлу подкатилась тошнота. Сердце тревожно заныло.

«Что она надумала, господи, – лихорадочно рассуждал он. – Неужели она бросает меня? Но почему? Соберись. Не будь тряпкой…»

За тот неполный год, пока они были вместе, он никогда не спрашивал её о прошлом. Ему казалось, что эти расспросы и лишние её откровения могут сломать тот эфемерный образ целомудренной, но жутко развратной нимфетки, который он слепил из неё в собственном воображении. Да, он умышленно не хотел ничего знать о прочих мужчинах в её жизни.

Наконец он отыскал портсигар, сел и закурил.

– Ну, я слушаю тебя…

– Мишенька, нам надо расстаться, – опустив глаза, повторила она.

– Тебе со мной плохо?

– Нет, Мишель, мне было с тобою очень хорошо. Я даже успела тебя полюбить.

– Ах, вот даже как? Полюбить? Ну?

– Да, полюбить… Но, знаешь, на днях вернулся из-за границы Александр Фёдорович, и я поняла, Мишенька, что его я люблю всё-таки больше.

– Какой ещё Александр Фёдорович? – неприятно поразился он.

– Ну, помнишь, когда мы познакомились, я рассказывала тебе о том, что ранее жила с ним.

– А, это тот самый высокий чин, который бросил тебя в квартире на Невском, а сам укатил с женой за границу? – на скулах Гладышева расцвели красные пятна, а уголки губ обиженно опустились.

– Да, Мишель, это он.

Гладышев нервно затянулся.

– Вернулся, значит, поманил тебя пальчиком, а ты и побежала?

– Ну, зачем ты так? Он тогда просто не мог меня взять с собою. У него была сильно больна супруга. Он ездил лечить её в Ниццу. Но вот она умерла. И он вернулся. И позвал меня к себе, понимаешь? Он, по-правде говоря, писал мне, Миша.

– Погоди, Аня, так значит, ты сошлась со мною просто для того, чтобы не скучать всё это время в одиночестве? Я для тебя был чем-то вроде «перевалочной станции»? Так? Временным пристанищем?

– Миша, ты бы всё равно на мне не женился, – прошептала она.

– А он? Он женится?

– Не знаю. Теперь ведь он вдовец.

– А ну, да. Я пока ещё не вдовец! – злобно крикнул Михаил Алексеевич. – И вряд ли им стану. Скорее моя супруга вперед овдовеет, нежели я.

– Мишель, не кричи, пожалуйста. И не сердись. Ты меня никогда не спрашивал о прошлом.

– Не спрашивал, а надо было?

– Возможно.

– Зачем, чтобы знать точное количество твоих бывших любовников?

– Их было немного, на самом деле, – ответила она и вздохнула.

– Обнадеживает. Но, увы, поздно…

– Ты сам так хотел.

– Ну и, что ещё, сударыня?

– Мишель, мне было лишь четырнадцать, когда Александр Федорович взял меня под опеку.

– Хорош опекун!

– Если бы не он, моя жизнь бы закончилась в борделе. Я, собственно, там и оказалась. Я уже стояла в Александровском парке. А потом я оказалась на Потёмкинской. И если бы не Александр, то…

– Я уже понял, он оказался твоим спасителем, благодетелем, а потом и любовником. Так?

– Так, Миша. Прости, но после смерти отца, я осталась круглой сиротой. Множество долгов, кредиторы. Господи, да, зачем тебе всё это? Ты никогда не знал нужды. Ты ведь не представляешь, каково это, оказаться одной на улице, в четырнадцать лет.

– Бог миловал. Ты хочешь меня разжалобить? Чтобы я не просто тебя отпустил, но ещё и благословил на дорогу? Пожелал тебе счастья с новым супругом?

– Да, Мишель. По крайней мере, это было бы очень благородно с твоей стороны.

– Скажи, это ради него ты постоянно голодала?

– Перестань… Если хочешь правду, то да, он любит очень худеньких женщин. Это ведь дело вкуса…

– И ты отлично потакала ему в этом.

Она лишь грустно вздохнула.

– Хорошо, Анна, ступай с богом. И будь счастлива. Я благословляю тебя, – шутовски произнёс Гладышев, театрально махнув рукой и осенив изменщицу крестом.

Она подошла к нему и, наклонившись, поцеловала в щеку:

– Прости меня, Мишель, и прощай.

Он ухватил её за руку.

– Анька, ты что, хочешь сказать, что вот так вот сейчас уйдёшь, и мы больше никогда не увидимся?

– Прощай, Миша…

Её маленькая ладонь выскользнула из его руки. Мелькнул подол пышной юбки, простучали каблуки ботиков, и она скрылась за широкой дверью.

Ему казалось, что она не сможет вот так вот просто уйти. Что она непременно вернётся и бросится ему с рыданиями на шею. И скажет, что она не может без него жить. А он обнимет её крепко и никуда не отпустит. Никуда… В эти минуты ему казалось, что он ни одну женщину не любил так, как полюбил Анну. Руки ныли от желания, обнять её худенькую талию. Хотелось сжать её всю… Целовать ее острые ключицы и тонкие, детские руки, губы… Всю её.

«А может, мне и вправду, надо развестись и жениться на Анечке? – пришла ему в голову неожиданная мысль. – А вправду? Пусть меня осудят, но зато я буду счастлив. Ведь так?»

Он встал и в нервном возбуждении заходил по комнате.

«Надо спросить у Ромашова её адрес, разыскать. Сказать, что я готов подать на развод и…»

В такой мысленной чехарде прошёл час, потом другой. Наш герой с надеждой посматривал на входную дверь. Он отчего-то был уверен в том, что Аннушка должна непременно вернуться. Что она просто не сможет без него жить. Что она могла забыть в его квартире какую-нибудь вещь и использовать свою забывчивость, как повод.

Он бросился к платяному шкафу. Но он оказался пуст. Ах, коварная, она видимо, вывезла все вещи еще загодя, со злостью подумал он. Лишь в нижнем ящике комода он обнаружил то самое, тёмно-зелёное боа из перьев страуса, свернувшееся извилистой змейкой. Он нервно взял его в руки и долго рассматривал с тоской.

В этот день он много курил и пил. Незаметно наступил вечер, а за ним и ночь, которая ещё сильнее утяжелила его тревоги, распалив безудержную ревность. Засыпая он думал о том, что надо непременно застрелить того самого чиновника, а потом… Потом застрелить и её… Чудовищно болела голова. Хотелось плакать… Он прокрутился всю ночь в безумной тоске и обиде.

«Нет, она всё-таки должна вернуться. Не может она вот так вот, взять и уйти навсегда».

Но она не вернулась.

Он никогда более не видел свою фарфоровою куклу по имени Аннушка.

Утром он проснулся в совершенно дурном настроении. После ночных страданий его душой постепенно овладело жуткое безразличие. Он, не торопясь, оделся, обулся и вышел на улицу. Сначала он бродил по набережной Мойки и с грустью думал о женском предательстве. А после, как водится, и о бесцельности жизни и о тленности всего сущего. Прогуляв на ветру около часа, он почувствовал смертельную усталость. Тогда он взял извозчика и поехал до Большой Конюшенной, в ресторан «Медведь».

И только подъезжая к ресторану, он понял, насколько же сильно он проголодался. В «Медведе» наш герой заказал уху из стерляди, судок с паюсной икрой, а так же парфе с пралине, буше а-ля рэн и суфле д'Орлеан. Ну и, как водится, ко всей этой весьма аппетитной закуске прилагался хрустальный графинчик с лафитником для вкушения ледяной водочки.

Причём, отобедал наш герой с большим аппетитом. А после решил не возвращаться уже на Гороховую, а поехать в дом супруги, на улицу Прядильную. Как не странно, в этот вечер Татьяна Николаевна находилась в весьма приятном и добром расположении духа. Она отчего-то не бранила его и не говорила никаких колкостей.

Удивленный Михаил Алексеевич обнаружил её сидящей возле камина и слушающей новенький граммофон. В шипящих и немного колючих звуках, идущих из цветочного раструба, слышался какой-то милый лирический романс.

Михаил Алексеевич решил переночевать дома. Он с наслаждением растянулся на чистых, хрустких простынях в своей спальне. И, как ни странно, впервые за долгое время проспал без тревоги и дурных снов.

На следующее утро он всё-таки вновь поехал на Гороховую, уповая на то, что Аннушка наверняка уже одумалась, вернулась и непременно ждёт его на съемной квартире. С тревожным сердцем, полным смутных надежд, большими шагами он поднимался по широким мраморным ступеням парадного. Но, увы, как и вчера, его встретила лишь пустая, выстуженная квартира. В полной тишине тикали шварцвальдовские ходики, на столе стояли чашки с остывшим кофе, ваза с увядшими алыми розами и тёмно-зеленая змейка мохнатого боа на смятой постели.

Через несколько лет от того же поручика Ромашова он случайно узнал о том, что Анна вышла-таки замуж, но скончалась ровно через три года, в том же самом госпитале, в Ницце, где когда-то скончалась и первая супруга того важного чина. Скончалась она от чахотки.

Глава 2

Поезд «Норд-экспресс». Октябрь 1910 г.

Он вздрогнул и проснулся, когда состав, тяжело замедляя ход, скрежеща и фыркая серым дымом, сделал остановку. Михаил Алексеевич почувствовал, как во сне затекли ноги и руки. Оказалось, что временная дрёма перешла в глубокий сон ровно с той самой минуты, как поезд отбыл с Варшавского вокзала.

«Похоже, что я так и заснул в этом кресле», – раздраженно подумал он, выпрямляя отяжелевшие ноги.

Он встал и, сделав шаг к окну, отодвинул шелковую занавеску. Поезд стоял на какой-то незнакомой сельской станции.

Гладышев решил переодеться и попросить у проводника чаю. Здесь же, в купе, располагался довольно приличный полированный шкаф, вделанный в боковую стену. Он снял с себя костюм и надел домашний халат и шлёпки. Рука легла на блестящую металлическую ручку купейной уборной. Когда он зашел туда, то с удовлетворением обнаружил, что все восторги, с какими описывали его знакомые путешествие на этом бельгийском чудо-поезде, вовсе не были никаким преувеличением. В уборной, сверкающей огромными чистыми зеркалами, пахло вербеной. Но аромат этот был тонок и ненавязчив. Стопка вафельных салфеток находилась возле белоснежной раковины умывальника; уютный мраморный клозет, множество полочек, французское мыло, пульверизатор с какой-то чертовой жидкостью в синем хрустальном флаконе, душ за плотной матовой перегородкой – вся эта роскошь была представлена его удивлённому взгляду.

Пока он мыл руки, глаза с тревогой рассматривали отражение в зеркале.

«Пожалуй, я постарел, – внезапно подумал он. – Или ещё нечего? О, господи, о чём я только думаю…»

Пока он долго и тщательно, с задумчивым выражением лица, вытирал руки мягким белым полотенцем, поезд издал тревожный гудок и, качнувшись, словно бронированное чудище, лязгая сцепным дышлом, стал вновь набирать ход. Он по привычке посмотрел в окно. Маленькая деревянная станция качнулась вместе с поездом и стала отдаляться от него в противоположную сторону. Замелькали деревянные дома, какие-то обветшалые постройки и краснокирпичные водонапорные башни.

Через минуту он выглянул в широкий коридор, застеленный красной ковровой дорожкой. Напротив купе, прямо на панелях из тисненой кожи, рядом с панорамными окнами, красовались зеркала в бронзовых оправах и картины с пейзажами. Тут же висели газовые светильники.

Не успел он щёлкнуть дверью, как откуда ни возьмись, появился знакомый проводник.

– Господин Гладышев, я к вашим услугам. Что изволите, ваше благородие? Прикажете принести обед? Или будете обедать в вагоне-ресторане?

– Нет, в ресторан я пока не пойду, – задумчиво ответил Гладышев. – Сделай мне, голубчик, чаю и принеси пару бутербродов с сёмгой. И пару яиц принеси, – он помедлил, – нет, более ничего не нужно.

Бутерброды оказались свежими, а чай крепким и душистым. Он с удовольствием позавтракал, глядя в окно, где пролетали вереницы золотистых рощ, свинцовые воды незнакомых речушек и сжатые поля со стаями тучного воронья.

После еды его снова потянуло в сон. Он откинул ворсовое покрывало и с наслаждением растянулся на широкой кровати, заправленной белоснежным душистым бельем. Подушка приятно холодила голову, мерный стук колёс навевал сильную дрему. Как только он прикрыл веки, то вновь увидел жаркий июньский полдень, деревянную беседку, на полу которой трепетали резные тени, солнечные блики, и тот самый букет полевых цветов, который покоился в её загорелых руках. Тонкий профиль. И чёрные глаза…

* * *Санкт-Петербург, 1906 г.

Как не странно, разлука с фарфоровой Аннушкой не стала для него слишком уж большой трагедией. Дня три он всё же ежедневно наведывался в её квартиру, в надежде на то, что она вернётся. Потом он стал заезжать туда через день, потом раз в неделю. А после месяца бесплодных ожиданий он расплатился с квартирной хозяйкой и отдал ей ключи.

Владелица доходного дома, забиравшая у него ключи, отчего-то с сочувствующим лицом спросила его о том, стоит ли что-то передать Анне Дмитриевне, если она вдруг появится и станет его разыскивать. Но Гладышев решительно мотнул головой и сухо ответил:

– Меня никто здесь не может искать. И никому обо мне не надо ничего говорить.

– И мадемуазели?

– Если Анна Дмитриевна будет спрашивать обо мне, скажите ей, что её поезд давно ушёл.

После расставания с Анной, он стал реже бывать и на своей квартире. Теперь он чаще ночевал у супруги, в их общем доме, на Прядильной.

Этому способствовало ещё одно, весьма неожиданное обстоятельство, у которого были свои причины, кои до поры совсем не видел наш герой.

Как мы уже упоминали ранее, Татьяна Николаевна Гладышева, незабвенная супруга Михаила Алексеевича, так и не оставила планов по завоеванию сердца своего ветреного благоверного. Но, помимо модисток и портних, теперь в их дома на Прядильной появились ещё весьма странные персонажи. Это были гадалки, разного рода ворожеи и предсказатели. Теперь каждое утро Татьяны Николаевны начиналось с того, что вкусив чашечку кофе с булочкой или эклером, она шла в комнату, где частенько ночевала какая-нибудь из этих самых ворожей-приживалок, и требовала у последней произвести незамедлительный расклад карт на предмет выяснения того, с кем и где сейчас ночует её горячо любимый, но гулящий супруг.

Зевая, почесываясь и, внутренне негодуя на то, что её слишком рано разбудили и не дали поспать в хорошо отопленных покоях дома на Прядильной, очередная гадалка-ведунья с важным видом садилась за стол и начинала раскладывать свои старинные карты. А карты никогда не врали, в чём гадалка истово божилась, словно у креста.

Татьяна Николаевна, как обычно, сидела напротив и с придыханием ожидала очередного вердикта ворожеи. Когда она смотрела на гадальный стол, то ей казалось, что помимо картонных карт с фигурами, она видит настоящую живую картину. И в ней, как водится, были и казенные дома, и хлопоты, и дороги, и встречи, и питейные заведения, и дома с распутницами. И, наконец, среди карточных образов она видела даже ту самую бубновую даму, молодую, красивую и жутко коварную, которая, словно змея, влезла к её супругу в самое сердце.

Очень часто очередное гадание заканчивалось слезами Татьяны Николаевны, ибо вердикт ворожеи бывал неумолим:

– Вот он где, голубчик…

– Где? – затаив дыхание, выведывала несчастная Гладышева.

– Любовная постель у него с разлучницей!

– Господи, креста на нём нет! – заливалась слезами Татьяна.

– Погоди-погоди, – вдруг обещала ей ворожея. – Недолго им осталось миловаться.

– Да? – вытерев слёзы, с надеждой в голосе, оживлялась Гладышева.

– Да! – ворожея ударяла по столу ладошкой. – Ну вот! Я же говорю – расстанется он с бубновой дамой, как пить дать, расстанется.

– Это почему?

– Ну, матушка, об этом карты не говорят прямо.

– Жаль…

– Хотя, погоди. Похоже, что у бубновой дамы объявится какой-то бывший хахаль. Да, глянь, пиковый король. Видно по всему, человек с достатком, важный, али при хорошей должности. Словом, она уйдёт к этому пиковому королю. А твой милок помыкается-помыкается, да и вернётся в семью.

– Вот оно что, – вдыхала Татьяна. – Ну, хорошо. Пойди на кухню, скажи, что хозяйка велела тебя завтраком накормить…

Однажды в дом Гладышевых каким-то ветром занесло одного весьма странного, но вместе с тем важного господина. Он называл себя «консультантом по семейным вопросам», целителем, колдуном и прорицателем. А надобно сказать, что в те годы вообще довольно популярна была мода на всяческого рода ведунов, ясновидящих, «старцев», странников и «божьих людей». И уж если таковые имелись даже в окружении императорской семьи, то, что же говорить про прочих обывателей. Татьяна Николаевна, не любимая собственным супругом, будучи, как ей казалось, обиженной судьбой и обстоятельствами, как никто иной нуждалась в поддержке и услугах подобного рода людей. Тем паче, что этого консультанта очень хвалили какие-то общие знакомые.

Только в отличие от множества гадалок-приживалок, кои наперебой льстили ей, называя красавицей, богиней и умницей, этот новый господин не сказал ей ни единого доброго слова. Наоборот, он даже надерзил и наговорил кучу совсем уж болезненных и несправедливых вещей о её мизерных шансах быть любимой собственным супругом. Сначала Татьяна Николаевна хотела даже прогнать этого наглеца-консультанта прочь со двора, но его аргументы были слишком уж убедительны, а детали и предположения слишком уж точны, что она решила повременить с отказом ему в аудиенции.

Консультанта звали Григорием. Точно так же, как всем известного «старца». Только отчество у него было иным. Он представился Татьяне Николаевне, как Григорий Александрович Петровский. Это был высокий темноволосый господин, лет тридцати, с бледным лицом и небольшой чёрной бородкой. Он носил круглые очки, за которыми почти не было видно глаз. И лишь иногда казалось, что за этими стекляшками он прячет от собеседника лукавый и чуть насмешливый взгляд. Он был разночинец, похожий своей благообразной внешностью на священнослужителя. Он говорил всегда как-то мудрено, будто и вправду закончил духовную семинарию или университет. Словом, это был хорошо образованный, умный и проницательный человек. Одевался он всегда во всё черное – темную брючную пару с жилетом и темную сорочку. Татьяна Николаевна и её подружки-ворожеи, кои затихали в его присутствии, называли этого господина не иначе как «профессором» или «чернецом». А одна из приживалок, видя Петровского, всегда украдкой крестилась.

На первой же консультации Григорий Александрович попросил Татьяну Николаевну рассказать как можно подробнее о сложностях её супружеской жизни. Та, начав несмело, постепенно открыла ему все тайны, одарив детальным пересказом своих страданий, кои она получила, живя с неверным мужем. «Чернец» требовал быть с ним, как с доктором или духовником на исповеди, и откровеннее рассказывать также о пикантных подробностях интимной жизни Гладышевых. Та, краснея и путаясь, к концу своего рассказа вывалила «чернецу» самые потаённые, а порой и гнусные подробности этой стороны своего брака, сопровождая рассказ причитаниями, слезами и проклятиями, кои по её мнению, был достоин её ветреный муж.

– Скажите, сударыня, – вдруг прервал её консультант. – А каким образом я могу познакомиться с вашим супругом?

– Так нет его дома, – вдохнула Татьяна. – Он иногда неделями не ночует.

– Скверно, скверно, – покачал головой консультант.

В ответ Гладышева протяжно вздохнула и умоляюще посмотрела ему в глаза.

– Так потому и позвала вас, батюшка, на помощь. О вас мои знакомые с большим почтением отзывались, что очень уж вы помогли двум дамам…

В ответ он кивнул и, надев пенсне, ещё пристальнее посмотрел в лицо несчастной Татьяны.

– А фото? У вас есть его фото?

– Да, конечно.

Она вынула из шкатулки маленькую фотокарточку совсем юного Гладышева.

«Чернец», ухватив себя за подбородок, с жадным интересом посмотрел на фото и покачал головой.