Змея. Часть 1

Иногда он стыдился своего полного равнодушия к вопросам продолжения рода. Не то, чтобы ему совсем не хотелось иметь детей. Наверное, хотелось. Всё дело было в том, что ему казалось, будто он живет ныне какой-то ненастоящей, а временной жизнью. Он словно бы не жил, а просто пережидал указанное кем-то время. Проживал эту жизнь начерно. В глубине души он грезил о том, что когда-нибудь для него наступит совсем иная, более светлая и праведная жизнь, и судьба сведёт его с любимой женщиной, от которой у него родятся самые прекрасные дети.

Проходили года, а Гладышевы всё так же жили вместе, но при этом каждый сам по себе. Нелюбовь и холодность супруга сделала Татьяну ещё более подозрительной, нервной, злой и ревнивой. В её характере появились властные черты, унаследованные от собственного отца. Она часто шпионила за мужем и пыталась контролировать Михаила. А, получив неоспоримые доказательства неверности, требовала от него отчёта о собственном времяпровождении. Когда он с усмешкой игнорировал её требования, она довольно часто срывалась и закатывала ему бурные истерики. Подобное поведение заставило его всё меньше бывать дома и снять квартиру на Казанской улице. Таким образом, он стал наведываться в их общий дом как можно реже, оставляя за собой право, вести полусвободный образ жизни.

Их супружеские отношения всё чаще сводились к одному, довольно скучному сценарию: она наступала, стыдила, упрекала и пугала его общественным порицанием и даже карой небесной, а он, как водится, оборонялся, лгал и убегал. Чем больше она преследовала, тем сильнее в его душе разгорался азарт, не быть пойманным и уйти из силков хитрого охотника. Чем сильнее она пыталась давить, тем душнее делалась атмосфера в их общем доме. При первой же возможности он бежал от спёртого воздуха их семейного гнезда. На волю – дышать воздухом свободы!

В то время у него появилось несколько новых любовниц. Совершенно нестесненный в средствах, он менял их довольно часто. За несколько лет их сменилось около дюжины. Причем, памятуя о своей юношеской влюбчивости и разбитом когда-то сердце, отныне он старался ни к одной женщине не привязываться всей душой. Он легко знакомился с дамами, но ещё легче с ними расставался.

Однажды он завел себе даже постоянную девушку. Её звали Аннушкой. Они познакомились на зимнем ипподроме, организованном прямо на льду, перед Стрелкой Васильевского острова. Там происходили гонки на тройках. Их представил друг другу общий знакомый, поручик Ромашов, назвав Анну собственной кузиной. Хотя, позднее он признался, что девица не приходилась ему сестрой, и что ранее она была содержанкой одного весьма богатого господина. Но сей господин отбыл с семьёй за границу, а Аннушка с небольшим содержанием осталась одна, в съемной квартире, на Невском.

Сначала нашего героя смутил тот факт, что эта юная нимфа уже побывала до него в содержанках у весьма солидного и известного в Петербурге чиновника. Потом он решил, что это вовсе неплохо, ибо будь она невинна или слишком благородного происхождения, то ему вряд ли бы удалось поухаживать за ней, а тем паче заполучить её в любовницы.

Ей только исполнилось восемнадцать. Это была весьма хорошенькая, голубоглазая блондинка, одетая в модную шубку с капором, отороченную дымчатым каракулем. Когда он увидел её впервые, то ему померещилось, что перед ним стоит совсем юная девочка-подросток, похожая на гимназистку. На её бледном маленьком лице отсутствовали следы косметики. Голубые глаза смотрели несколько бессмысленно и отрешенно. Она показалась Гладышеву загадочной и милой. А когда в гостях у приятеля, куда они поехали после скачек, она сняла с себя зимнее манто, то он поразился необычной хрупкости её детской, чуть угловатой фигуры. Забегая вперед, когда эта девушка уже стала его любовницей, он даже потребовал показать ему метрики, дабы убедиться, что ей уже исполнилось восемнадцать. Но всё это произошло намного позже. В его голове довольно часто возникали гадкие мыслишки о том, сколько же ей было лет, когда она стала содержанкой того богатого господина, отбывшего за границу? Ну, да ладно… Он старался гнать от себя все сомнения. А тогда, скинув манто, она поразила его точеной, худенькой фигуркой, похожей на фигурку балерины. Она легко скользила по паркету, а ему казалось, что в одно прекрасное мгновение она оторвется от земли и полетит ввысь, словно цветочная фея. Ещё он невольно залюбовался золотом ее подвитых, светло-русых локонов, кои в изобилии стекали по худеньким плечам и узкой спине. Тонкие черты лица и пухлые, полуоткрытые, чуть влажные губы очаровали его своей пленительной свежестью и красотой.

– Аннушка, вас на каком фарфором заводе изваяли?

Она непонимающе смотрела на него, моргая длинными стрелами ресниц.

– На заводе Попова[3] или заводе Сафронова[4]? А может, вас слепили в Риге у Кузнецова? Или в Богемии? Нет… – он сделал загадочное лицо. – Я понял, вас отлили на Императорском фарфоровом заводе.

– Вы шутите?

– Нет, я не шучу. Вы же не девушка, вы – настоящая фарфоровая статуэтка.

– Ах, это… – она кокетливо улыбнулась.

Ей очень нравились его смелые и умные комплименты.

Как-то так вышло, что сошелся он с Анной довольно быстро. Ей не нужно было слишком долго объяснять его виды на предстоящее, более близкое знакомство. Уже к ночи того же дня она оказалась в его квартире на Казанской улице.

Накануне они долго сидели в ресторации, если устриц, запивая их белым вином. Он видел, как многие мужчины таращатся на его юную спутницу. В их глазах читалось осуждение и зависть. Зависть к её «молочной спелости», к свежести нераспустившегося, как ему казалось, и не сорванного никем бутона.

В эти минуты ему хотелось, чтобы она оказалась девственницей. Но это было невозможно. Он всегда помнил о том, что это юная нимфа уже сожительствовала с взрослым мужчиной. Полно, а с ним ли одним? Как ни странно, но мысль о том, что эта девочка уже была порочна, всякий раз вызывала в нём бурю нешуточной похоти.

Когда он раздевал её в ту ночь в собственной спальне на Казанской, он не мог унять внутреннюю дрожь. Он решил делать это неспешно, любуясь её чистотой и хрупкостью.

– Сама… – попросил он.

Тонкие пальчики ловко пробежали по множеству крючков – шуршащее лиловое платье опало на узкие плечи и ниже, на бёдра, обнажив диковинную вязь кружева и шелковый корсет.

– Погоди. Не надо дальше, – прошептал он.

– Почему? – удивилась она.

– Я немного переведу дух.

Руки не слушались его, в горле пересохло.

– Не торопись. Я хочу рассматривать это ближе.

Он зажёг керосиновую лампу и поставил её на прикроватной тумбе. Помимо лампы, он поднес к её кружевам свечу. Пальцы прикоснулись к бретелькам сорочки. Он медленно потянул их вниз и обнажил её нежную грудь. Да, груди этой девушки оказались чрезвычайно маленькими. Это были мягкие на ощупь, белые бугорки с овалами припухших, расплывчатых сосков. Он наклонился к одному из них и, ухватив пальцами тёплую плоть, стал нежно целовать её и слегка покусывать. Ровно до тех пор, пока сосок не затвердел у него на кончике языка. Это было восхитительно. Он почувствовал прерывистое дыхание Аннушки.

– Подожди… – шептал он самому себе… – Не торопись же…

Хотя, она никуда не торопилась, а всё так же стояла на одном месте, покачиваясь от лёгкого головокружения.

– Т-ш-ш, – шикал он, поднося свечу к соскам и рассматривая их пристально.

Он чувствовал, как в его жилах закипает кровь. Ему казалось, что ещё минута, и он сорвется и осатанеет от страсти. Мысленно он готов был сжать это нежное тело до боли и хруста. И он обнял её. Обнял так, что она потерялась, почти растворилась в его сильных руках невесомостью тающей плоти. Её тонкие ладони легли ему на плечи, а он не ощутил их веса. Их просто не было. Это было вовсе не касание рук. Это было касание птичьих крыльев. Пламя свечи делало зыбкими все контуры. Её распущенные золотистые волосы казались лёгким дымом, стекающим с узких плеч.

– Ты очень худенькая. Я буду тебя кормить, – шептал он, жадно ловя её губы.

– У тебя ничего не выйдет, – отвечала она, задыхаясь.

– Почему?

– Я вообще не ем.

– Ты заболеешь чахоткой.

– Пусть. Зато, я никогда не буду толстой…

– Глупая… Какая же ты глупая девочка. Я стану кормить тебя насильно.

– Нет, – замотала головой Аннушка.

Он подхватил её на руки и бросил на кровать. Она исступленно закрыла глаза и легко раздвинула ноги, так, словно и вправду была балериной.

А дальше он осатанел от страсти…

И сам не заметил, как провел с ней сразу двое суток. А в конце всего этого времени он был ошеломлен совершенно неистовым темпераментом его фарфоровой чаровницы.

Аннушка оказалась очень ненасытной в постели.

После двух суток, проведенных ими в сплошном похотливом угаре, решено было снять ей более дорогую и роскошную квартиру на Гороховой. Недалеко от его собственной квартиры, в пятнадцати минутах ходьбы. Чтобы ему не нужно было даже вызывать извозчика. Ибо жить вместе было неприлично. Все-таки он был женатым человеком.

Иногда он проводил на Гороховой не только сутки. Он оставался там неделями.

С каждым днём Аннушка всё более сводила его с ума. Когда он видел её узкую спину, маленькие груди, увенчанные остренькими розовыми сосками, нежный плоский живот, длинные стройные ножки, он терял голову от страсти. Она красиво улыбалась и хохотала самым прекрасным смехом. Её смех походил на звон серебряного колокольчика. Она редко уставала от постельных ласк. Лишь иногда на её лице появлялась чуть измученная гримаса, и она шептала:

– Уходи. У меня уже всё болит…

И вот эти самые откровения и вызывали в нём такую нешуточную волну вожделения, что у него темнело в глазах. А после, вконец обессиленную, он относил её на руках в уборную. Словно куклу, он окунал её в ванну, наполненную тёплой ароматной водой, и с восхищением смотрел на тонкий контур ее белоснежных, почти детских ручек с изящными пальчиками и миндалевидными блестящими ноготками. Он падал на пол, прямо на керамическую плитку уборной, и с наслаждением целовал её мокрые, пахнущие мятой и монпансье ладошки. Потом он вставал и присаживался на бортик. С томной улыбкой она смотрела на него и выуживала из пены узкую ступню.

Он вновь требовал у нее подняться из воды и встать ближе к краю…

– Нет, Мишель… – канючила она. – Мне холодно… Я устала.

Но он бывал неумолим.

– Не-ет, – стонала она, закатывая от наслаждения глаза.

Он вколачивал в неё свою тугую, звенящую от страсти «самцовость». Он будто доказывал этому миру, что у него «стоит» и весьма прекрасно «стоит»…

Тогда, когда он любит.

А потом он снова усаживал её в ванну и принимался намыливать ей прозрачные руки и невесомые щиколотки.

– Повернись ко мне спиной, – командовал он. – Вот, а теперь животик. И то, что у нас ниже… Нет, не бойся – на голову я лить не буду. Я помню, что у тебя причёска.

Спустя несколько минут он окатывал её кувшином чистой воды и заворачивал в пушистое полотенце. А после нёс её опять в постель. Она хотела спать. Но он не давал. Вместо этого неистовый любовник усаживал её сверху на всё еще вздыбленный и ненасытный жезл. Она стонала от смеси боли и возбуждения. А дальше…

Дальше длился многочасовой угар.

Первым не выдерживал он.

– Слушай, я жутко проголодался.

– У меня нет сил. Имей в виду, что я умерла, – и она действительно засыпала мертвецким сном.

Но ему не спалось. В эти минуты её дыхание было таким тихим, что ему и вправду начинало казаться, что рядом с ним лежит не живая женщина, а целлулоидный манекен с блестящим заострившимся носом.

Спустя пару часов он всё же будил её.

– Аня, просыпайся. Я голодный, словно волк.

– Пошли извозчика в трактир за едой. Для себя. Ты же знаешь, что я не хочу.

– Аня, ты поешь вместе со мной!

– Не-ее-ет… – тянула она.

В ответ он хмурился.

– Я сейчас кого-то отшлепаю.

– Сделай милость, – шептала негодная эротоманка и поворачивалась к нему двумя полушариями маленькой белоснежной попки.

Спустя час он все-таки посылал знакомого извозчика в трактир со списком, в котором указывались желательные блюда.

И когда им привозили ещё теплых расстегайчиков, блинов с икрой, паштетов и даже судки с осетровой ухой, они садились к столу и начинали ужинать совсем по-семейному. Хотя, у Аннушки, как водится, отсутствовал аппетит. Она всегда ела мало, словно цыпленок. Он с трудом заставлял её съедать несколько ложек ухи и пирожок.

– Аня, ну отчего ты не ешь? Смотри, какая ты худенькая… – пенял ей он.

– Угу, – отвечала она. – Но милый, ты меня ведь за это и любишь. И если я потолстею, то ты меня тут же бросишь.

– Глупая! – отшучивался он. – Ешь сейчас же. Тебе нужны силы.

Чаще всего их свидания проходили в уютных комнатах, снятой на Гороховой квартиры. Но Аннушка иногда пеняла ему на то, что они совсем не бывают на людях.

– Ты вечно держишь меня взаперти, – хныкала она.

– Потому, что ты – мое маленькое фарфоровое сокровище, которое я не желаю никому показывать. Да и к тому же, что толку таскать тебя по ресторанам, если ты совсем равнодушна к любой еде? Знаешь, как в ресторанах кушают все нормальные тёти?

– Врёшь, ты просто боишься жены, – перебивала она его шутливую тираду.

– Глупости, – отмахивался он.

– Как же глупости? Мы не ходим с тобою в ресторации из-за того, что твоя фурия может нас увидеть.

– Она не посещает публичные места, – у него портилось настроение.

– Тогда ты боишься, что ей кто-нибудь донесёт. Ведь так?

– Нет, не так… – он хмурился.

– А как?

Он уходил от ответа.

Иногда они всё же посещали вместе рестораны, но чаще те, что были расположены не в центре столицы. Но даже там он видел, как многие мужчины с восхищением, осуждением и тайной завистью посматривали в сторону его юной и невероятно изящной спутницы.

Но однажды он всё-таки осмелел и привел её в фешенебельный и очень модный в те годы ресторан «Донон», расположенный на Мойке. Помимо обычных посетителей в «Дононе» любили обедать художники и литераторы всех мастей. А так, как наш герой был неравнодушен к литературному творчеству, то по приглашению приятелей, решил присутствовать на одном из субботних литературных вечеров. Да расхрабрился и рискнул пригласить туда и Аннушку. Помимо их с Аннушкой, за заказанным столом должны были ужинать двое его старых приятелей – некто университетский друг Панырин и инженер с бывшей службы, Колычев.

– Девочка моя, сегодня я повезу тебя в «Донон», – радостно сообщил ей Гладышев. – Там собирается одна Петербургская богема. И будет пара моих приятелей. Надень на себя что-нибудь красивое. Хотя… о чём это я… Ты красива, моя милая, во всём. Я заеду за тобой в семь.

Как и обещал, он заехал за ней в семь вечера и буквально обомлел от её вида. Аннушка надела на себя полупрозрачное вечернее платье на тоненьких бретельках, перекинутых через худенькие плечи с откровенным декольте спереди и глубоким вырезом по открытой спине, где, словно два птичьих крыла, торчали её молочной белизны острые лопатки. Платье это было какого-то новомодного и смелого, прямого покроя, с расширением и воланами книзу. Но весь лиф, не упрятанный в корсет, либо сорочку, был настолько тонок, что сквозь шелковую, болотного цвета ткань просвечивали маленькие груди с торчащими от прохлады сосками. Волосы Аннушка заколола шпильками кверху, обнажив беленькую, лилейную шейку. На ее юном личике почти отсутствовала косметика. Лишь пухлые губы поблескивали розовой помадой, и чёрные стрелы ресниц казались гуще и длиннее. В этом наряде она выглядела восхитительно и одновременно порочно, словно обнаженная девственница возле позорного столба.

– Аня, тебе нельзя идти в таком виде, – восхищенно прошептал он сухими от волнения губами.

– Разве я некрасива? – беспечно отвечала она.

– Нет, ты невероятно красива. Откуда это платье?

– Мне привезли его в подарок из Парижа, ещё год тому назад, – уклончиво отвечала она.

– Слушай, в таких платьях, наверное, ходят лишь смелые суфражистки или эти, как их, чёрт, феминистки! – первое, что пришло в голову, ляпнул он, пожирая её глазами. – В Петербурге я не видел таких нарядов. Слишком вызывающе.

– Не волнуйся, Мишель, грудь я закрою этой штучкой.

И она обмотала шею тёмно-зеленым страусиным боа, в тон к платью.

– А, то есть, здесь всё будет закрыто?

– Ну, конечно…

– Ну, ладно тогда.

* * *

Как он и ожидал, его утонченная и экстравагантная спутница вызвала в «Дононе» настоящий фурор. Когда под звуки фокстрота, в потоке ярких софитов, она, виляя маленьким задом, шла меж столиков по ковровой дорожке, то её, небрежно накинутое боа, слетело с худых плеч, обнажив весь немыслимый фасад тоненького шёлкового платья. А Гладышеву приходилось не единожды поднимать этого мохнатого змея и цеплять его Анне на шею. Порой всё это выглядело довольно комично. Ему казалось, что он выступает в роли Адама, пытающегося прикрыть бесстыжую Еву хотя бы фиговым листком.

– Отчего ты сразу не пошла сюда голой? – злился он, перехватывая множество наглых мужских взглядов, устремленных на его спутницу.

В этот вечер он мало ел, зато много пил. Говорил часто невпопад и весьма глупо. Разговор с приятелями совсем не клеился. Он злился на то, что оба его визави, как ему казалось, без меры пялились на несносную Анну. В эти минуты ему мерещилось, что и она сама мерзко смеется, говорит пошлости и невероятно много пьёт шампанского. Он не слышал никаких декламаций от сборища поэтов, кои происходили на небольшой импровизированной сцене.

Зачем я сюда пришёл, злился он. Послушать их декадентские стишата о бренности всего сущего? Сыты мы всем этим добром по самое горло. Проходили уже когда-то. Если всё настолько бренно, то отчего же вы сами сейчас жрёте и пьёте с таким скотским и жизнелюбивым аппетитом? Тот, кто отчаянно взывает к смерти, не должен проявлять столько, плохо скрываемого эпикурейства. Он с отвращением наблюдал за одним патлатым рыжим поэтом, который несколькими минутами ранее сообщил в своих стихах о том, что «вся жизнь – один тлен» и «нам недолго жить тут, господа», а потом пошёл и зажевал свой спич жареным рябчиком. О, да ты, милый, станешь истинным гедонистом, если после рябчика сожрешь еще омара и кусок стерляди.

Да, ему было вовсе не до стихов. Он мечтал, как можно скорее, уехать домой и увезти Анну из этого пошлого, сверкающего огнями вертепа, куда он угодил по собственной глупости. Он видел, как инженер Колычев пригласил его спутницу на танец. И как жалко и вместе с тем порочно смотрелась её вызывающая худоба. Со стороны казалось, что с Колычевым танцует наивная девочка-подросток, а вовсе не женщина.

Ему стало мучительно стыдно. Тошнота подкатила к горлу.

– Вытри с губ эту гадкую помаду, – шептал он позднее, когда она вновь вернулась к столу.

– Прекрати, – отшучивалась она, томно поглядывая на его товарищей. – Ты сегодня несносен.

Наверняка все понимают, что она моя любовница, лихорадочно думал он. Дал бы бог, чтобы никто из знакомых не встретился, иначе не оберешься позору. Господи, и эта троица за противоположным столом, тоже глазеет в нашу сторону. И вон тот, старый козел с жидкой бородкой, себе уже всю шею свернул. И эти писаки туда же! От волнения и тревоги ему мнилось, что на его спутницу смотрит вся ресторанная публика. Ему чудилось, что он угодил в какой-то мистический огненный круг, в центре которого вращалась блудница Аннушка. А он, словно ревнивый отец, стыдился её жалкой наготы.

Когда в пьяном угаре он оказался в курительной комнате, то подле себя услышал хриплый голос незнакомого краснолицего и полного господина, одетого в дорогой фрак.

– А вот, вы знаете, – начал тот издалека, медленно пуская дым из широких ноздрей и сплёвывая крупинки табака. – Я чаще здесь встречаю рубенсовские типажи. Оно и понятно… Многим мужчинам нужна осязаемость плоти. Плоть является основой всякого эротизма. Налитая и пышущая здоровьем плоть. И это, верно, вполне себе здоровый подход, ибо полная женщина подразумевает само плодородие. Ведь так? Как там сказано: «Живущие во плоти, о плотском помышляют»?

– О чём это вы? – он с недоумением и отвращением посмотрел на говорящего.

– Я о том, что против здоровой плоти бывает мало возражений. Но, может, вы замечали, что пышных красавиц предпочитают в основном простолюдины. Ибо им неведомы иные формы гурманства. Им некогда заниматься подобными глупостями. И только мы, люди высшего сословия, с достатком, склонны к неким деликатесам. Во всём. Не правда ли? Нам скучно быть такими как все. Нам подавай изысканные блюда и изысканный разврат.

– У вас всё?

– Почти. А я вот, так же как и вы, люблю женщин худеньких, эфемерных, почти чахоточных. И вижу именно в них особую эстетику, – он выдохнул, глядя на удивленного Гладышева. – Я нахожу их на Потёмкинской, у мадам Рози. Хотите, дам адресок?

– Что вы несёте? Вы пьяны?

– Отнюдь. Я там часто покупаю себе девочек. Нимфеток… Вы ведь наверняка любите именно таких? Рози их специально морит голодом. Вы ведь тоже аматер юных субтильных созданий?

– Я вас застрелю! – выпалил Гладышев, багровея лицом.

В ответ толстяк закатился хриплым смехом, а после надсадно закашлялся.

Он смутно помнил, как закончился тот вечер и то, как они добирались на извозчике домой. Зато он отлично помнил, как сразу после приезда на Гороховую, сгораемый от смеси ненависти, отвращения и возбуждения, он, силой надавив на плечи, приказал Анне опуститься перед ним на колени. Как ни странно, она не возражала…

А после, пошатываясь на слабых ногах, опустошенный и расслабленный, он отошёл в сторону и повалился в кресло. Тяжелые веки опустились. Ему смертельно хотелось спать.

– Сними это гадкое платье и сожги его в печке, – прошептал он.

– Оно не гадкое, – с упрямством возразила она.

– Чтобы больше я тебя в нём не видел. В таких платьях стыдно быть даже на панели.

– Ты часто бывал на панели?

– Не часто, – отмахнулся он.

– Таких платьев не бывает у проституток. Оно стоит восемьдесят франков и куплено в Париже.

– Я дам тебе сто… рублей. Только сожги его. Хотя, нет, не надо. Иди в спальню, и не снимай его. Я скоро приду.

– Мишель, ты сумасшедший.

– Я знаю. Иди, дай мне отдохнуть минут десять.

Через четверть часа он зашёл в спальню, в надежде увидеть ее спящей, но, как ни странно, она стояла возле окна и смотрела на синеющий за стеклом вечер. Он подошел к ней со спины вплотную и обхватил руками узкую талию. А после прижал ее к себе и положил ладони на маленькие выступы её грудей.

– Девочка, – шептал он, ища её нежные губы. – Моя фарфоровая девочка.

Пальцы потянули вниз упрямые бретельки, прочь с плеч. Она выгнулась и стала расстегивать крючки, помогая ему снять свой скандальный французский наряд. Вместе с шуршащим щелком на пол спланировал вдвое сложенный лист бумаги.

– Что это? – спросил он.

– Где?

– На полу?

– Ах, это. Не знаю, – засмеялась она.

– Ты лжёшь. Дай мне. Это чья-то записка?

Она скомкала бумагу и сжала её в кулачке. Он потянул за руку и потребовал разжать пальцы.

– Покажи, я тебе сказал!

Она попыталась ускользнуть, но он нагнал её в два прыжка и, повалив на кровать, ухватил крепкими объятиями и надавил на сжатый кулак.

– Ай, Мишель, больно! – вскрикнула она. – Да, бери, бери. Читай… Это твой Панырин мне сунул! И второй, рыжий инженер, забыла его фамилию, тоже втихаря приглашал меня к себе.

– Вот, даже как?! – кричал он, багровея лицом и шеей.

Он развернул листок и в прыгающих от волнения буквах едва различил начертанный рукой Панырина адрес. Его домашний адрес.

– Ты подлая маленькая сучка, – хрипел он. – У меня за спиной ты успеваешь крутить романы и договариваться о встречах с другими кобелями? Тебе меня мало? Скажи, мало?

– Нет, Мишель, – она прыскала от смеха. – Он всунул эту записку в мои руки тогда, когда ты выходил курить. Я не стала говорить тебе об этом прямо в ресторане. Иначе вечер бы закончился весьма гадко. Ты вызвал бы его на дуэль. Его или второго… Забыла его фамилию… Колычева!

– Да, я и так пойду завтра в лавку к Шумерту, чтобы купить револьвер. Я буду отстреливать, словно собак, всех твоих кобелей. Ты меня поняла? А вызывать их на дуэль я не стану. Это для них слишком благородно! Я буду их просто убивать.

– Мишель, – хохотала она. – Ты такой смешной, когда сердишься. Ты похож на Отелло.

– Блудница, – хрипел он в ответ. – Маленькая фарфоровая блядь. Раздевайся сейчас же догола. Я буду тебя наказывать. Хочешь, я отстегаю тебя вожжами, как стегали в деревнях мужики своих неверных жён?

– Хочу! Только где ты возьмешь вожжи?