скачать книгу бесплатно
В общем, получалось, что с Петром мне никакие препятствия не страшны. И он постоянно в своих делах находит время встречаться со мной и решать мои проблемы. А мне не нравился его несколько запущенный вид в одежде: воротники и манжеты рубашек грязные, перхоть на плечах чёрного пиджака. Фу! И однажды я ему предложила:
– Давай я у себя в общаге выстираю твои рубашки!
Такое предложение не казалось мне несколько предосудительным, ведь я росла в семье, где у меня три брата и отец, стирка мужских рубашек была обычным женским делом.
Пётр принёс на завод пакет с грязными рубашками, я их выстирала и повесила на плечиках сушиться на кухне в общежитии.
В это время в Тагил приехал в очередную командировку Борис Краснов. Алёна вернулась после Нового года из Москвы почти что женой. Когда мы с Ниной Траяновой уходили утром на работу, Алёна шла работать в ЛНП во вторую смену. Борис оставался в нашей комнате и спал на кровати Алёны. Ну и когда Борис умывался и брился, он увидел сохнущие на нашей кухне мужские рубашки. И он, конечно, знал от Алёны, чьи это рубашки. С сарказмом хмыкнул:
– А кто-то Иванову уже рубашки стирает!
Я радовалась за подругу: её будущая жизнь определилась. Борис внешне грубоватый, но в душе был нежным и мягким. Писал ей из Москвы письма, называя её ласковыми словами «Детуль!» или: «Детка!» Один раз Алёна, брезгливо морщась, показала мне его письмо, вернее его приписку в конце: «Не пойму: куда ты меня целуешь?»
– Ну и куда?– спросила я её.
– Да ну его! Я написала: «Целую тебя Х + ?» (то есть математически изобразила: икс плюс бесконечность). А он всё перевернул на свой лад. Не буду больше писать ему!
Хохоту у нас было!
Бывая в Тагиле в командировках зимой, он умудрялся играть в хоккей с местными ребятами. Приходил после игры к нам в общагу слегка поддатый и говорил:
– Ух и мороз! Отморозил себе коленки и задницу. Показать?
Иногда мы с Алёной навещали Бориса «У тёти Софы». Помню, пришли как-то вечером в его комнату. На форточке сохли постиранные им носки. Когда мы открыли дверь, от сквозняка один носок улетел через форточку вниз. Борис тут же выкинул и второй носок. Нас это удивило: в то дефицитное время носками не разбрасывались. Стыдим Бориса:
– Ну лень тебе сходить за носком, что ли?
– Да ну! Холодрыга собачья, где его в сугробе да в темноте найдёшь?
Мы не поленились с Алёной, спустились под форточку, нашли оба носка и принесли Борису.
Обе мы с Алёной были «с мужчинами», о чём писали своим подружкам, и они радовались за нас. И у нас с Алёной было общее чувство защищённости с более опытными, так сказать, «пожившими» уже, мужчинами, и старше нас, чем это было в нашем студенческом прошлом с такими же неустроенными, как мы с Алёной, в житейском плане ребятами.
Мне с Петром было комфортно и спокойно, никогда не видела его пьяным и просто навеселе, был он серьёзен, говорил больше о своей работе. Совсем как в песне: «Первым делом, первым делом самолёты, ну а девушки, а девушки потом!»
Едем в Москву, потом в Германию
Шла хрущёвская «оттепель», и советские граждане получили возможность выезжать за рубеж. Надо было пройти через партийное сито и разного рода анкетные формальности типа: не был, не участвовал, не привлекался, и чтобы пятый пункт в паспорте желательно был не еврейский, и чтобы социальное происхождение было такое, какое надо. Словом, необходимо было соответствовать нормам, определяемым свыше для советских граждан, которые собираются глянуть на западный образ жизни. Но даже при полном соответствии этим нормам власти давали возможность отправляться простым советским гражданам преимущественно в страны соцлагеря, то есть в те страны, в которых был установлен просоветский режим, находящийся под контролем «старшего брата». У нас ведь была с этими странами «братская дружба», и мы должны были по-братски любить народы этих стран.
Воспитанные советским строем в строгой изоляции от запада, мы были довольно дикими и наивными. За рубежом нас многое удивляло и, главное то, что там люди материально живут лучше, ибо там нет того постоянного товарного и продовольственного дефицита. Двигаясь к сияющим вершинам коммунизма, наша советская власть как бы забыла о людях, мы получали небольшую зарплату, которая хоть и не давала умереть с голоду, но любая дорогостоящая покупка (холодильник, стиральная машина, телевизор, не говоря уж о недосягаемом автомобиле) вызывала напряги в семейном бюджете. Человек, имеющий автомобиль в личном пользовании, относился к высшей элите общества. Это не противоречие. Если ты смог приобрести автомобиль, значит, ты находишься ближе к партийной и чиновной верхушке, пользуешься определёнными льготами и тебе дозволяется то, что не могут себе позволить простые граждане. И, конечно, простые граждане видели такую несправедливость устройства нашего общества, но молчали. «Народ и партия едины, но различны магазины!» – ходило в народе присловье.
И всё же мы были патриотами своей страны, преданными своей партии и правительству, а иначе нас бы и не выпустили за рубеж. Слова «Политически грамотен и морально устойчив» в характеристике, подписанной треугольником предприятия, где ты работал (парторг, председатель профсоюза, твой начальник), были не пустыми словами. За ними стояло многое.
И я готовилась к поездке, не веря в её возможность.
Мой гардероб был настолько убог, что стыдно было показываться в Европе в таком виде. Для выезда за рубеж мне потребовались демисезонное пальто, новые туфли, головной убор (то есть шляпка) и для полноты экипировки – перчатки и сумочка. В марте в Европе уже тепло, в зимней одежде там будешь выглядеть, как чукча с Севера.
Я уговорила Петра сшить ему пальто в том же ателье, где шила одежду и я. Одевался он, на мой тоже отсталый в моде взгляд, просто ужасно. В чёрном долгополом драповом пальто, в зимней шапке он походил на чеховского «человека в футляре».
В магазине ничего нельзя было купить. То, что висело, носить было нельзя даже внутри страны. Выбор тканей для пальто был также очень убог. Но помня, что немцы предпочитают носить всё светлое, я приобрела в магазине дешёвую ткань букле в светло-розовых тонах для себя, а Петру мы выбрали не совсем подходящую для мужского пальто плотную тёмно-синюю ткань с ворсом. Лишь бы не чёрное и тёмно-серое, в чём ходила основная масса советских людей. Мужчины носили ещё брюки с широченными штанинами, хотя передовая молодёжь давно уже влезла в обуженные брючки, носила длинноволосые причёски, за что к обладателю таких брюк и причёсок прилипала кличка «стиляга». Их считали морально неустойчивыми и за рубеж не выпускали.
Волновало и то, что Пётр хотел познакомить меня в Москве, где мы будем проездом, с его мамой. К встрече с нею я внутренне готовилась даже более ответственно, чем к поездке за рубеж.
Не так радужно были настроены мои родители. Они были напуганы моей решимостью. Петра они ещё не знали. В газетах читали о провокациях у Берлинской стены. К немцам по памяти о Великой войне относились с враждебным чувством. Но родители знали, что прямо запретить они ничего уже не могут – я вырвалась из-под их постоянной опеки и жила самостоятельной жизнью. Поэтому они пустили в ход дипломатию. В письмах писали: «У тебя слабое здоровье. Почему бы тебе не взять соцстраховскую путёвку в какой-нибудь южный санаторий? Разве мало прекрасных мест в нашей стране? И чего ты не видела у этой проклятой немчуры?» А я ликовала. Еду! Я столько всего увижу! Ура!
А вот и фигушки! Накануне нашего с Петром отъезда в Свердловск получаю вдруг телеграмму: «В виду того, что тургруппа в ГДР сформирована, вам предлагается поехать в Чехословакию».
Я чуть не плачу. Не хочу и боюсь без Петра ехать в Чехословакию! Пётр не растерялся, позвонил в обком профсоюза, настоял, что я еду от нашего завода именно на Лейпцигскую ярмарку, и меня восстановили. «Вот всегда так: под его надёжной защитой я не пропаду!» – думала я…
Трудно писать о впечатлениях, когда прошло так много лет. За это время наш «нерушимый Советский Союз» распался, а Германия – восточная и западная, наоборот воссоединилась в единое государство.
Вернувшись из ГДР, я сразу взялась за обработку путевых записей, сделанных наспех и воспроизводящих в хронологическом порядке лишь основные этапы двухнедельного путешествия. Мой путевой очерк сохранился, и я не хочу ничего прибавлять или убавлять. Я впервые в жизни попадаю за пределы моей страны и пишу обо всём подробно, ахаю, удивляюсь и восхищаюсь. Мне всё интересно до мелочей! «Пустили Дуньку в Европу!» – смеялся Пётр. Но ведь и он впервые выезжал за рубеж. Просто он мог управлять своими эмоциями, а я нет.
4 марта 1963 г.
Сегодня рано утром мы с Петром выехали в Свердловск.
Обком профсоюзов. 9 часов утра. Все туристы в сборе. В течение двух часов нам читают наставления: как нужно вести себя за границей, как есть, одеваться, переходить через улицу, садиться в автобус. Наставления сдобрены большим числом примеров из истории выездов предыдущих групп. Мол, некоторые несознательные теряли своё лицо, а заодно подрывали престиж нашей страны. Мужчины теряли лицо чаще всего из-за склонности к спиртному. Женщины (О! Женщины!), представьте себе, теряли лицо из-за тряпок, а ещё хуже из-за склонности к свободной любви с иностранными мужчинами. Ужас какой!
Я всё это слушала, чувствуя весёлых чертенят за своей спиной. О нет, ни тряпки заграничные, ни тем более иностранные граждане мужского пола мне были совершенно не нужны. Мне просто весело оттого, что многое я увижу впервые в жизни.
Среди отъезжающих я самая молодая. Группа состоит из 35 человек, среди которых только 7 человек – женщины. Много солидных дядечек, некоторые из них воевали в Великую Отечественную. Часть товарищей – это рабочие. Они едут бесплатно: им поездка предоставлена в качестве премии за ударную работу. Один из рабочих, понизив голос, сказал мне, что лучше бы ему выдали деньги, а он бы провёл отпуск дома, да на речке, да с удочкой, да с заветной бутылочкой, и на фиг ему нужна эта заграница. Интеллигенции, как Петру, например, хоть он и заслуженный изобретатель, бесплатная турпоездка не положена, но справедливости ради нужно сказать, что и нам кое-какая льгота перепала – все путёвки выданы за меньшую стоимость, потому что турпоездка имеет целевое назначение – посетить Лейпцигскую техническую ярмарку и ознакомиться с новейшими достижениями в области техники и технологий. На ярмарку будет отведено целых 6 дней – почти половина всего времени турпоездки. И как участникам этой ярмарки после беседы нам выдали удостоверения и значки, чтобы мы не платили за входные билеты, которые стоят, по нашим понятиям, довольно дорого.
Мы думали, что после столь продолжительной беседы нас отпустят. Не тут-то было. Брошен клич: «Коммунистам и комсомольцам остаться!» Пётр беспартийный – следовательно, свободен. Я комсомолка – следовательно, остаюсь.
Побеседовали о политической обстановке в Европе. Выбрали парторга и комсорга на время нашей поездки. Прикрепили к каждому беспартийному партийного шефа. Я посмеялась про себя возможности быть партийным шефом над беспартийным Петром. Но он старше и опытнее меня и должен присматривать за мной. Вот и будем присматривать друг за другом.
Отъезд в Москву назначен на завтра. Группа выезжает поездом. Пётр, с разрешения руководства, решил вылететь в Москву сегодня же, чтобы успеть побыть в Москве и у его мамы до приезда группы. И, конечно, я тоже лечу вместе с ним.
И вот мы уже в самолёте. Это мой первый полёт в жизни. Чувствую себя маленькой девочкой от телячьего восторга. Никакого страха. Одно любопытство. Прошу солидного дядечку пустить меня сесть к иллюминатору. Он-то, как только занял место в кресле, собрался спать. Ему всё равно где сидеть. Меняемся местами. Взлетаем и набираем высоту. Никаких неприятных ощущений. У меня почти нет барабанных перепонок вследствие перенесённой в детстве болезни ушей, и, видимо, поэтому я не чувствую давления в ушах.
Кажется, самолёт висит неподвижно в воздухе, а далеко внизу плывёт похожая на топографическую карту земля. Вверху бесконечная сказочная синева, при виде которой меня распирает ещё больший телячий восторг и появляется безрассудное желание встать на серебристое крыло самолёта и искупаться в этой синеве. Да где там! Тут же представила высоту в 9 километров и минус пятьдесят градусов за бортом, о которых нам сообщила стюардесса. А скорость какая огромная!
Внизу появились облака. В детстве я часто смотрела снизу на пушистые и снежно-белые облака, и они мне казались вкусными и сладкими, как сахарная вата. Однажды я попросила даже соседку, у которой сын был лётчиком, чтобы он привёз мне кусочек облака. Мой старший брат высмеял меня и сказал, что облако и туман – это одно и то же. Но почему же в какой-то сказке Иванушка ел жареные облака? «Так это же в сказке!» – сказал брат.
Через два с половиной часа стали снижаться. Вижу Москву с птичьего полёта. Пётр комментирует: вон там МГУ, Лужники, вон Москва-река. Центр Москвы скрыт под облаками.
Сели на Внуковском аэродроме. Лёгкий, совсем не уральский морозец. Настроение отличное.
Из окна такси разглядываю Черёмушки, о которых так много пишут и говорят. Знакомлюсь с Москвой. Знакомлюсь с Надеждой Степановной. Немного смущена встречей с нею.
Надежда Степановна нас ждала. Приготовила разные вкусности. Например, поставила на стол огромное плоское блюдо, на котором было что-то сладкое, но непонятное мне. Пётр сразу расцвёл довольной улыбкой: кушанье называлось «Тутти-фрутти». Это нарезанные пластинками свежие фрукты и сухое печенье, залитые сладким молочным киселём с добавлением для аромата ванилина. Любимое с детства его лакомство. Он провёл ложкой черту в середине блюда, обозначив границу, и сказал: «Давай, Люська, начинай есть. Встретимся здесь!» Но ковырнув ложкой несколько раз эту непривычную для меня сладкую массу, я охотно предложила Петру пересечь границу в мою сторону. Рядом стояла большая ваза со свежими фруктами. И это в марте месяце! Яблоки – это ещё ладно. Но сливы! Но груши! Груши я ела только в виде сухофруктов в компоте. Мне 23 года, но я никогда ещё не ела и не видела груши и сливы в свежем виде.
С душевным волнением я ждала вечера. Вдруг Надежда Степановна постелет нам на диване. Я же сгорю со стыда! Но она постелила порознь. И то сказать: комната одна. Петру поставили раскладушку посреди комнаты. Я заняла широкий диван. Надежда Степановна улеглась на привычном своём месте – диванчике поуже.
5 марта 1963 г.
Отправились в парикмахерскую в Столешников переулок. Оказывается, бывая в Москве, Пётр всегда здесь подстригается, и у него знакомый мастер. Я же решила расстаться со своими длинными волосами, но совсем короткую стрижку на первых порах не делать. Оставить длину волос до плеч и уложить причёску «колоколом».
Парикмахерша, отхватив ножницами полкосы, спросила меня о том, хочу ли я забрать с собой свои волосы. Я удивилась: «Зачем они мне?» Другая парикмахерша произнесла загадочные для меня слова: «Счастье тебе привалило сегодня, Валя!» Я решила про себя, что у них, у парикмахеров, примета такая: если приходит женщина с длинными волосами, то это сулит удачу. Но оказалось всё проще. Оказывается, я могла за свои волосы потребовать деньги – они нужны для изготовления париков и их можно продать в мастерскую, где эти парики делают. Я же по своему неведению отдала свои волосы даром. Ну и пусть! Новые волосы отрастут. Буду я ещё продавать собственные волосы! Ещё чего!
Парикмахерша колдовала над моей головой долго. И мне впервые в моей жизни довелось испытать на себе все манипуляции: мои волосы мыли, стригли, сушили, смачивали химическим составом, накручивали на бигуди, снова сушили, расчёсывали, укладывали волосы в причёску. Вроде бы получилось неплохо.
Потом я села за маникюрный столик. Маникюр я уже делала в свои студенческие годы и чувствовала себя уже не так напряжённо. Рядом сидящая чёрненькая девушка спросила меня:
– Вы случайно не из Риги?
– Да нет, – отвечаю. – Я коренная азиатка. С Урала.
А девушка продолжала:
– У вас выговор похож на рижский.
И я подумала: «Ну вот я и приблизилась к Европе, похожа на рижанку и почти парижанка!» Без своих длинных волос чувствую себя «осовремененной».
6 марта 1963 года.
К новой причёске и новому светло-розовому пальто мне потребовались белая сумка и белые перчатки.
День посвятили беготне по магазинам – очень нелюбимому мной занятию. Я впервые в своей короткой жизни в Москве. Мне бы Кремль посмотреть.
Людей на улицах – тьма. Машины идут сплошным потоком. В магазинах не пробьёшься к прилавкам. Боже ты мой! Выручал высокий рост Петра. Ему всё видно.
В такой толчее я быстро устала, раскисла и стала скулить: «Может, плюнем, а?» Но Пётр неумолимо таскал меня из одного магазина в другой, пока мы не купили то, что хотели.
А вечером втроём с мамой Петра смотрели оперу «Обручение в монастыре» Прокофьева в Театре им. Немировича-Данченко. И мне понравилось.
7 марта 1963 года.
Продолжила знакомство с Москвой, в чём мне активно помогал Пётр. Москва мне представлялась ожившей иллюстрацией. Многие здания и даже улицы я узнавала по кинофильмам, телепередачам, путеводителям, открыткам. Не говоря уж о Красной площади и Кремле. Вспомнила даже детский стишок Маяковского: «Начинается земля, как известно, от Кремля».
Сфотографировались на фоне собора Василия Блаженного. Фотографии обещали выслать по адресу прямо в Тагил. Я была одета не в новое пальто, а в плотное, тоже демисезонное, драповое «фенольного цвета» пальто, которое сшила в студенческие годы. Новое пальто лежит в багажной сумке, переоденусь на границе. И была в зимних ботинках с мехом внутри. В Москве пока минусовая погода и холодно.
В Кремль с сумкой не пустили. Надо было сдавать её в камеру хранения, но мы дорожили каждой минутой. Надо было двигаться в сторону «Интуриста», чтобы встретиться там с прибывшей сегодня нашей уральской группой.
В «Интуристе» тоже что-то оформлялось, но что – я не знала. Этим занимался Пётр, а я стояла в сторонке и глазела по сторонам.
В 16.45 по московскому времени – отъезд с Белорусского вокзала. В нашем распоряжении ещё четыре часа. Покупки все сделали. Бежим в Третьяковку. И по Третьяковке бежим. Картины мелькают. Пётр выполняет обязанности гида. Он бывал в галерее много раз в свои студенческие годы. Делаем остановки только у очень известных картин. Они мне кажутся на самом деле очень знакомыми по репродукциям в журналах и в альбомах.
Время промелькнуло быстро, и мы полетели домой: надо успеть пообедать и попрощаться с Надеждой Степановной.
На вокзал явились за десять минут до отхода поезда. Разволнованное нашим отсутствием начальство посмотрело на часы и затем укоризненно на нас. Обосновались в купе. С нами едут молодые супруги Шишко из Свердловска – Ваня и Ира. Симпатичные люди, и с ними у нас сразу возникли хорошие доверительные отношения. Вот только Ира чихала и кашляла. Это пугало.
Рядом с дверью нашего купе висит табличка с обозначением станций, через которые мы проедем. Вот они – этапы большого пути: Москва, Вязьма, Смоленск, Орша, Минск, Барановичи, Брест.
«От Москвы до Бреста нет такого места, где бы ни бывали мы с тобой» – пропелись во мне симоновские слова из фронтовой песенки. А вот и не бывали. Нигде-то я не была.
А дальше! О! Заграница! Тересполь, Варшава-Гданьска, Познань, Куювице, Франкфурт-на-Одере, в 0.40 прибываем в Берлин.
Время, естественно, московское.
Европейскую часть СССР я не увижу. Ехать будем ночью.
У меня вертится в голове мысль, что эти станции на самом деле являлись этапами большого пути. По этим дорогам, неся смерть и разрушения в 41-м, двигались к Москве фашисты. Потом отступали в 44-м и в 45-м. Будем надеяться, что история не повторится.
Видимо, такие мысли возникли не у меня одной. Наш руководитель извлёк из чемодана карту военных лет. Вокруг него быстро собралась группа бывалых людей. «Бойцы вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе рубились они», – подумала я строчками из стихотворения Лермонтова «Бородино».
Затем заговорили о загранице вообще. А я слушала и не слушала. Захотелось спать. Нырнула в купе на свою нижнюю полку и крепко заснула до самого Бреста.
8 марта 1963 года.
Утром проснулась оттого, что в купе вошли солдаты. Проверка документов, осмотр багажных ящиков. Чемоданы почему-то не проверяли. Нам выдали таможенные декларации для заполнения. Все изделия из золота и серебра, а также часы следовало указать. У меня ничего такого не было. Свои никелированные часы, подарок брата Женьки, оставила в общежитии. «На рояле» – следовало бы пошутить.
Ира внесла в декларацию своё обручальное золотое кольцо, а сосед по купе зафиксировал в декларации мельхиоровую чайную ложечку. Мне весело от всех этих действий.
Поезд встал на час. За это время нужно было сделать отметку в паспорте и обменять деньги. Этим занялся Пётр. Меня же он усадил на вокзале с наказом ждать его. Хотелось побывать в легендарной Брестской крепости, да за час нам не управиться.
Вокзал, по моим понятиям, был большим, а людей на нём в этот утренний час мало. Я села напротив какой-то старушки и стала глазеть по сторонам. Почему-то все маленькие худенькие старушки – а эта оказалась именно такой – очень любят поговорить. За 15 минут она успела рассказать всю свою жизнь от самого рождения до сегодняшнего дня. Причём инициатива исходила от неё самой. Говорила она со страшной скоростью да ещё с белорусским выговором. Пока я доходила до смысла рассказываемого, язык старушки обрабатывал уже следующие две-три мысли. Я узнала, что она живёт в деревне и сейчас едет в Минск на свадьбу к младшему сыну, который там служит и который женился на маленькой девушке, а сам очень высокий, а жить теперь будет у неё.
– Вот не знаю, какой подарок купить к свадьбе. По нонешним модам не угодишь. Купила дочке платье. Не стала носить – не модно, говорит. А дочка-то у меня… – и она перешла к характеристике дочки.
Спрашиваю:
– А муж-то есть у вас?
– А кто его знает? – получаю неожиданный ответ. – Он сбяжал от меня после войны. Шлялся по партизанским отрядам, привык бродяжничать, так и отбился от дома. Да я и не жалею. Пить бы начал. Толку от него никакого, только лишняя забота.
Узнала я и про эвакуацию, и про то, что после войны её потянуло в родную Белоруссию. Словом, передо мной прошла целая жизнь. И узнала я нечто не по литературным меркам и потому непривычное для меня: оказывается, участие в партизанской борьбе приучает к бродяжничеству и вольной от семьи жизни. А кроме того, жители, оставшиеся на оккупированной немцами территории, больше боялись появления в деревне партизан, чем немцев, потому что за связь с партизанами немцы могли спалить всю деревню вместе с жителями.
Тут ко мне подбежал комсорг нашей группы и взволнованно прокричал:
– Что же вы тут сидите? Мы вас везде ищем. Поезд сейчас отправится.
Я подхватилась и побежала вслед за комсоргом, удивляясь, почему Пётр не пришёл за мной.
Поехали дальше. Через пятнадцать минут снова остановка. Снова проверка документов. На этот раз польскими пограничниками.
Смотрю в окно. Вокзальные постройки мало отличаются от наших, зато люди, в основном солдаты и железнодорожники, одеты по-польски. Глупая мысль: а как же они должны были быть одетыми, раз они поляки? Трое дядечек в железнодорожной форме, похожие на Швейка, приветливо машут руками и улыбаются мне с платформы. Один при этом шутливо прижимает руку к сердцу, уморительно морщится и качает головой. Я смеюсь и тоже машу им в ответ. Мне приятно, что я отмечена мужским взглядом.
Поехали дальше. В Тересполе вышли на перрон. Небольшой вокзал. Стены его выложены серыми и красными плитками абстрактной формы. Несколько хорошеньких полек. Носильщики кричат зазевавшимся пассажирам: «Увага!» (Внимание, мол, поберегись!)
К сожалению, остановки слишком короткие, и мы видим Польшу в основном из окна несущегося вагона.
Вдоль железнодорожного полотна тянется шоссе, по которому снуют в обоих направлениях машины разных марок. В марках машин я не разбираюсь. Пётр обращает моё внимание на наши «Волги», которые здесь называются «Варшавами».
Чем дальше мы мчимся на запад, тем чаще попадаются дома, которые у нас не встретишь. Особенно отличаются по архитектуре польские церкви («костёлы» – поправил меня Пётр): островерхие, с высокими крышами и узкими окнами.
Тянется равнина. Кое-где появляются островки леса, небольшие хутора. В общем-то ничего необычного. И тем не менее ни на минуту не забываешь, что это – заграница. Вот по дороге едут повозки, или, попросту говоря, такие же телеги, как и у нас, но на колёсах у них надеты резиновые шины и поэтому они не производят такого грохота, как у нас.
