скачать книгу бесплатно
Чёрно-белая фотография
Люди стоят и смотрят влево и вверх. Идёт снег.
Дима
Мы жили на набережной Кутузова между Гагаринской и Литейным в больших комнатах первого этажа с видом на Неву. Февраль всё не хотел кончаться и в марте, и я проклинал это место, эти мчащиеся к Смольному сверкающие железяки и горбатые тротуары.
Но наступило лето, мы выходили на крыльцо внутреннего двора пить чай и травить байки.
В дыре под домом жил человек, который возвращался утрами с окровавленным лицом, но в белой рубашке, вперёд ногами залезал в дыру и спал до следующей ночи.
Во дворе жил мальчик Дима, лет шести. Да, шести-семи – он говорил, что 1 сентября пойдёт в школу. Жилистый, вечно чумазый, в лице что-то таджикское-узбекское. Его родителей я никогда не видел, они жили в правом верхнем дворовом окне.
Дима приходил к нам пить чай и есть печенье.
Однажды в понедельник, отказавшись от чаю, он остался стоять у порога.
Дима два дня ничего не ел. В пятницу у кошки родились котята, к маме пришла сестра, и они сразу пошли за водкой, и с тех пор все выходные спали.
– Котята родились. Это для них праздник. Это для них всегда какой-то праздник, – сказал Дима.
Лена кормила Диму кашей из пакетиков и бананами. Мы дарили скопившиеся в чуланах безделушки. Приходила моя дочка, диктовала ему, и он писал «мама» печатными буквами. Когда я уходил с работы, Дима шёл на набережную, садился на ступеньку перед бегущими машинами и ждал, когда вернусь. Если вернусь. Больших трудов, говорят, стоило загнать Диму домой.
Потом мы переехали на Большую Разночинную. Потом я ушёл.
Продолжения нет.
У изголовья
Шёл снег с дождём, ботинки промокли. С белыми платками на рукавах толпились друзья.
Любовница и жена покойника со свечками в замёрзших ладонях локтями оттесняли друг друга от гроба.
Земля
Яблоко, раскалённое яблоко, раскалённая яблочная кожура, яблочная кожура над раскалённым хаосом, который пытается выплеснуться наружу.
Третья смена
Урок арифметики,
дано: яблоко.
К окнам бегут –
тьма.
– Яблоко, яблоко!..
Ещё
Искусство есть отбор: «ничего в себе не объясняя и не позволяя объяснять другим».
Название картины. «Дефлорация учительницы пения в её собственном кабинете на третьей парте».
Пьеса. «Девушка розовой калитки и её оргии».
У врат в N…скую церковь, говорят, висит список страшных грехов, среди них – занятие искусством.
Барабанщик, бей в барабан и ничего не бойся!
Жизнь как роман с девушкой, харкающей кровью.
Искусство как воспоминание о том, что мы были совершенны.
Как поиск отца, как мешок, полный отчаянно чирикающих воробьёв, пойманных армавирскими мальчишками под крышей элеватора.
Как – что? – я не знаю.
Кто знает, пусть скажет.
Письмо из Бостона
«Приезжай. Май не за горами, а за океаном».
Друг
Всегда говорит, как будто читает книжку – наклонив набок голову.
И трёт глаза, как будто свет бьёт в лицо.
Титов
«Судя по форме тела, семи отверстиям в голове, по дыханию и голосу, это был человек».
Подойти на вокзале к незнакомой девушке и сказать:
– Как жаль, что вы уезжаете.
Пиши, и пусть наивное выглядит наивным.
Озеро, сентябрь. Похоронили Ф. И.
К синей обивке гроба пришивали золотой крест.
– Как эту перекладинку? Вверх концом или вниз?
Ты должен знать.
Пришили вниз, я ошибся, так и закопали.
Утром прилетели 18 белых лебедей. Вечером девять улетели, крича по-человечьи. Солнце ночью, как кошмар: размытое, косматое, багровое, в дыму. Титов стоит в шапке-ушанке под перезрелой рябиной.
– Лет десять тому назад мы под ней пили и не собирали.
Теперь собираем и не пьём. Если бы мы тогда собирали и не пили, теперь бы пили и не собирали.
– Я уйду. Семь кораблей стартуют с космодрома Плесецк и будут сопровождать меня до границы Солнечной системы.
– Я вернусь. Семьсот космических шаттлов стартуют со всех космодромов мира и будут встречать меня у границы Вселенной.
Прошлым летом Сашка умер.
Идут годы, Титов стоит в шапке-ушанке под перезрелой рябиной. Солнце, как кошмар: размытое, косматое, багровое, в дыму.
– Мне нужно нечто тонкое и отвлечённое, – сказал Керзум, входя в дом.
В доме звуков нет. Звуки можно пересчитать по пальцам.
Утром смотрел, как в полнеба расширяются пятна багрового, гаснут, и в синих тучах снова наступает ночь.
На коленке лежит тетрадка. Кот, проходя, сказал мя, жёлтый огонь вспыхнул в резных дырах туч и безостановочно покатился под небесную гору, рисуя тихие леса и озеро:
берёз жёлтых, красных осин и чёрных сосен.
Кровать, как нашкодивший ребёнок, задвинута в дальний угол.
Прожужжала муха.
– Пойдём бережком, иначе смерть, – сказал А. Ф.
Люди с головами, как обугленные деревья. Бледные, восковые, лысые. Не сменяющие, а изменяющиеся одно в другое, с вытянутыми губами, безглазы, огромными лбами, мёртвые-живые радовались и уже брали за горло, и один выходил из-за спины другого и останавливался, и говорил: «Я здесь! И ты никуда не денешься от меня».
– Кто-то из них шёл рядом. Он что-то нёс, или я что-то нёс – как Ленин на субботнике. Начал нарастать ужас от присутствия «этого» рядом. Смотрю в твою сторону – горит огонёк у тебя. Зову, а ты молчишь. Бегу к тебе, вырываюсь, а дорога удлиняется до бесконечности.
Он пришёл с искажённым лицом, тяжело дышал, дрожал, в поту.
– Сейчас отпустит и больше не вернётся.
Отпустили.
Ходит по берегу. В песке растёт дикий овёс.
– Скоро пойдём ставить сетки. Соль есть, а рыбу добудем.
Приехал Василий, рассказывает: просыпаюсь – стоят:
– Кто ты? – Никто. – А кто ты? – И я никто. – А что вокруг? – И это тоже никто. – А кто – никто. – И это тоже никто. (Но я не сплю ведь, если лежу. А они тут ночами: – Ага!) – Ты никто. – А вы кто? – Мы тоже никто. – А чего есть? – Того нет. А чего нет, того тоже нет. – Долго они так мужику голову морочили.
– А конюхом там была баба. Выпили. Ну да раздевайся.
Разделась. А там съёмочки, тряпочки, ниточки. Он взял ножиком да разрезал. Но я о другом…
«Женщина может простить мужчине зло, которое он ей причинил, но жертв, которые он ей принёс, она не прощает». Сомерсет Моэм, Луна и грош.
Луна над озером, свечка на подоконнике, Неупиваемая Чаша под подушкой.
Художник с этюдником у лодки.
– Вот, он привезёт из деревни нетленку. А ты – набитый кашей желудок, мешок пересоленной рыбы и мешочек сухих грибов.
– Правильно, мы тоже раньше писали.
Вычеркнул всё, что мешает писательству. Вычеркнул всё, – и себя.
Пошлейший, плоский, образованный и скучный ментор Гёте.
Художники погасили свет.
Этна просыпается, ёжик бешенствует, радуги стоят в небе, и из всей свистопляски остаётся один вопрос – веры.
Сегодня – еврейский новый год.
Некому берёзку заломати? Да хрена ли тебе её ломать, сиди дома. Чем тебе берёзка помешала? «Ой, люли-люли!» Шотландцы скрестили картофель с фасолью и подснежником. Оказался несъедобен и для вредителей, и для людей. Проекция на стене: окно, рука и плечо, взмахи над мольбертом.
Первое своё стихотворение Сашка написал в третьем классе:
«Я полюбил её и вот Огромный у неё живот».
– Только потом понял, о чём это я.
В пятницу вечером приезжают рыбаки. Утром в воскресенье водка кончается.
Колю дрова. Выходят из старого «москвича»:
– Дай на водку, – робко. – Что тебе из Хвойного привезти?
– Бутылку пива.
Через полтора часа: колю дрова, «москвич», вываливаются в сапогах, улыбаются и прячутся за машину. Из машины выходит девка, лет семнадцати, кустодиевская, красный рот, короткая юбка, подходит ко мне и широко улыбается.
– Извини, пива не было, мы тебе девку привезли.
– На хрена мне тут девка.
– Прости, мы не знали…
Приглашаю в избу, пьют, девка ждёт в углу, подарил ей большую фланелевую рубашку, надела на голое тело. Прихватив понедельник, таскали её по холодным банькам.
