Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера. 1929–1941. Книги 1 и 2

Прежде Молотову не приходилось работать в правительстве, но он оказался на высоте. Этот родившийся в 1890 году девятый из десяти детей в семье приказчика из Центральной России, носивший фамилию Скрябин (он не был родственником композитора и пианиста Александра Скрябина), в 1908 году еще подростком вступил в большевистскую фракцию и в 1912 году взял себе псевдоним Молотов. Бухарин в разговоре с Каменевым распинался насчет «этого тупицы Молотова, который пытается учить меня марксизму», но на самом деле Молотов учился в Петербургском политехническом институте и еще до Бухарина редактировал «Правду». Полученная Молотовым подпольная закалка и его прилежность импонировали Ленину, который называл его «товарищ каталог». Как вспоминал один из подчиненных Молотова, «все, что ему поручалось, исполнялось безупречно, вовремя и во что бы то ни стало» [387]. Другой свидетель, описывавший Молотова как человека, «в полной мере осознающего свое значение и власть», отмечал, что тот мог усердно трудиться много часов подряд и получил неформальное прозвище «Каменная задница» [388].

В последний день пленума (21 декабря) Рыков был изгнан из Политбюро, и его место в этом верховном органе власти досталось Орджоникидзе [389]. Место Молотова как главного заместителя Сталина в партии занял Каганович. Если Молотов отличался методичностью и сдержанностью, то Каганович был динамичной и броской личностью. Меньшевистский «Социалистический вестник» справедливо оценивал его как человека «весьма исключительных способностей», обладавшего прекрасной памятью на имена и лица, «весьма исключительной способностью работать с людьми», огромной работоспособностью и силой воли [390]. Каганович возглавлял оргбюро, занимавшееся кадрами и идеологией, однако по традиции, восходящей еще к Ленину, на заседаниях Политбюро отныне председательствовал Молотов как глава правительства. Молотов знал Сталина с 1912 года, а Каганович – с 1919-го [391]. «Он вообще-то всегда был лично против меня, – в старости говорил Молотов о Кагановиче. – Все уже это знали. Говорит: „Тебе легко, ты интеллигент, а я из рабочих“». И еще: «Каганович – он администратор, но грубый, поэтому не все его терпели. Не только нажим, но и немножко такое личное выпирало. Крепкий, прямолинейный. Организатор крупный и вполне хороший оратор» [392].

Ворошилов и Орджоникидзе находились со Сталиным в более тесных личных отношениях (первый знал его с 1906 года, второй – с 1907 года); Ворошилов остался во главе вооруженных сил, а Орджоникидзе Сталин назначил главой Высшего совета народного хозяйства вместо не справлявшегося со своими обязанностями верного пса Куйбышева, которого перевели в Госплан [393]. Куйбышев, прежде выражавший скептицизм в отношении безумных планов, теперь принялся ревностно выполнять их, а Орджоникидзе, резко критиковавший индустриальные кадры, стал их защитником, собрав вокруг себя способных буржуазных специалистов, даже если тем довелось сидеть в тюрьме [394]. В обширной докладной записке о состоянии промышленности, составленной в декабре 1930 года, Орджоникидзе едва ли не в духе Пятакова, бывшего председателя Госбанка и бывшего сторонника Троцкого, впоследствии ставшего заместителем Орджоникидзе, отмечал: «…деньги расходуются без всяких смет… Отчетность чрезвычайно слаба и запутана». Сталин сделал на записке лишь несколько поверхностных замечаний; теперь обо всем этом следовало беспокоиться Орджоникидзе [395].

Ни один из членов фракции Сталина не имел революционных заслуг Зиновьева и Каменева, не говоря уже о Троцком, но сталинцы были закаленными большевиками: под давлением со стороны обстоятельств они старались провести линию Сталина и решать проблемы, иногда преподнося ему решения [396]. Сталин доверялся им, уничижительно отзываясь по адресу всех прочих представителей режима, и в известной степени предоставлял им свободу действий, оставляя за собой право отменять любые их решения; они же признавали за ним это право, зная, какое бремя он взвалил на себя. Ядро режима по-прежнему было неуклюже разделено между штаб-квартирой партии на Старой площади, где находился главный кабинет Сталина, и Сенатским дворцом, где располагалось правительство и куда переехал секретный отдел сталинского аппарата, там же проходили заседания Политбюро и пленумы Центрального Комитета. Ворошилов в письме, касавшемся замены Рыкова, отмечал, что «иметь штаб и главное командование» на Старой площади можно, но «такой порядок тяжеловесен, мало гибок и… организационно не четок», добавляя, что «Ленин и в нынешней обстановке сидел бы в СНК [Совнаркоме]» в Кремле [397]. Пустующая квартира Клары Цеткин в Кремле играла роль переходной ступени на пути к окончательному переезду Сталина в Кремль, но этот переход был постепенным; Сталин по-прежнему пользовался своим кабинетом на верхнем этаже здания на Старой площади [398]. Так или иначе, как и отмечал Каганович, режим отныне пребывал там, где находился Сталин.

* * *

В 1929 году, на седьмом году пребывания в должности генерального секретаря, Сталин продолжал расширять свою личную диктатуру в рамках большевистской диктатуры, и к 1930 году он получил еще больше личной власти. Этот процесс накопления и осуществления верховной власти в тени мнимого ленинского «Завещания», требовавшего его смещения, и критики со стороны однопартийцев и сделал Сталина таким, каким мы его знаем.

Примерно тогда же, когда состоялся декабрьский пленум 1930 года, за давнюю службу в Белой армии были арестованы Иона и Александр Перепрыгины, двое из шести братьев и сестер Лидии Перепрыгиной – скандально молодой девушки-сироты, с которой Сталин долго сожительствовал в своей последней сибирской ссылке. Они обратились к Сталину «ради прежней дружбы, которую Вы питали к нам» [399]. Братья не упоминали о сыне Лидии (Александре), якобы прижитом Сталиным с Перепрыгиной и брошенном им, но вполне возможно, что Сталин был отцом одного из сыновей Перепрыгиной. («Ёсиф был веселый парень, хорошо пел и танцевал, – вспоминала Анфиса Тарасеева из деревни Курейка. – Он был охоч до девчонок, и у него тут был сын от одной из моих родственниц») [400]. Перепрыгина, вышедшая замуж за местного рыбака, к тому моменту была многодетной вдовой; Сталин никогда не оказывал ей помощи. Предпринял ли он что-нибудь в ответ на письмо ее братьев, не известно [401]. Скучая, Сталин иногда рисовал волков, но существование в далекой заполярной деревне из восьми изб среди туземцев-эвенков, где Сталин не раз мог погибнуть, когда во время охоты или ловли рыбы в проруби налетал внезапный буран, осталось для него практически в другой жизни.

Сталин сумел переворошить необъятные евразийские просторы при помощи газетных статей, секретных циркуляров, своих уполномоченных, партийной дисциплины, нескольких пленумов, партийного съезда, ОГПУ и внутренних войск, крупных иностранных индустриальных компаний и зарубежных покупателей советского сырья, десятков тысяч добровольцев из рядов городских рабочих и горстки высокопоставленных функционеров из Политбюро, а также мечты о новом мире. Троцкий видел в нем приспособленца и циника, представителя классовых интересов бюрократии, человека, не имеющего убеждений. После изгнания Рыкова из Политбюро Троцкий в своем «Бюллетене оппозиции» даже утверждал: «Как разгром левой оппозиции на 15-ом съезде [в 1927 г.]… предшествовал левому повороту… так неизбежному повороту направо должен предшествовать организационный разгром правой оппозиции» [402]. Другие эмигранты были прозорливее. «…на пути новой крестьянской политики Сталин… действует логично, – еще 12 февраля 1929 года в письме к другому эмигранту отмечал, имея в виду коллективизацию, Борис Бахметев, бывший посол Временного правительства в Вашингтоне, затем профессор гражданского строительства в Колумбийском университете, – если бы я был последовательным коммунистом, я бы делал то же самое». Не менее проницательно он добавлял: «Сталин умеет приспособляться и в отличие от других большевистских политиков обладает тактическими дарованиями; но мне кажется ошибочным думать, что он – оппортунист и что для него коммунизм лишь название» [403].

Советское государство в не меньшей степени, чем царский режим, стремилось контролировать поставки хлеба с целью финансировать импорт оборудования, необходимый, чтобы выжить в международной системе, но Сталин по идеологическим причинам избегал «капиталистического пути». Он намеревался насаждать в стране антикапиталистический модерн. Бесконечное чрезвычайное правление, без которого было не построить социализм, позволяло ему выпустить на волю и своих внутренних демонов. Гонения Сталина на его друга Бухарина в 1929–1930 годах выявили в нем новые глубины злобы и жалости к самому себе [404]. В то же время умелая политическая нейтрализация Бухарина, Томского и Рыкова потребовала от него значительных усилий [405]. У правых имелась альтернативная программа, которая вне зависимости от того, давала ли она возможность построить социализм, пользовалась поддержкой. Более того, поразительно, каким влиянием правое крыло партии на самом деле обладало в Политбюро, и поразительно, что Сталин все-таки разгромил их [406]. Они были неспособны сравняться с ним в интриганстве и к тому же обезоружены собственной неприязнью к раскольничеству: в условиях массовых крестьянских мятежей, предсказанных самим Рыковым, правые воздерживались от слишком публичных нападок на партийную линию [407]. Помимо тактики правых связывала партийная структура и практика: они не имели иной возможности использовать глубокое разочарование в армии и ОГПУ кроме организации заговоров, даже когда еще были членами Политбюро. Рыкова уважали, но он зажимал армейский бюджет и потому не имел друзей среди военных, а также в отличие от Сталина никак не отличился на фронтах Гражданской войны [408].

Сталин умело выставлял себя воплощением народной воли и исторической необходимости, но его громкий политический триумф 1929–1930 годов продемонстрировал его определенную зависимость, причем не только от хороших урожаев. Его власть опиралась на Менжинского и Ягоду, руководивших работой советской тайной полиции и не находившихся с ним в тесных личных отношениях, хотя и готовых демонстрировать свою лояльность, – но мог ли Сталин быть в них уверен? Не зря же он продвигал Евдокимова. Что еще более принципиально, власть Сталина опиралась всего на четырех членов Политбюро: Молотова, Кагановича, Орджоникидзе и Ворошилова. Первые двое, похоже, не были склонны ни к малейшим колебаниям. Но можно ли было сказать такое об Орджоникидзе и Ворошилове? Если бы две эти авторитетные фигуры из Политбюро в своих действиях исходили из осознания опасного хаоса, порожденного «великим переломом» Сталина, и согласились бы с вполне обоснованной критикой, с которой выступали сталинский протеже Сырцов и протеже Орджоникидзе Ломинадзе, то они могли бы свалить Сталина. Разумеется, тогда бы встал вопрос: кем его заменить? Судя по всему, никто из фракции Сталина не считал себя ровней диктатору. И все же, что если бы они передумали? Что если бы возникли новые осложнения, но на этот раз на выручку Сталину не пришли бы ни капиталисты, торгующие передовыми технологиями, ни погода, способная обеспечить щедрый урожай?

Глава 2

Апокалипсис

С помощью обмана, клеветы и одурачивания партийных лиц, с помощью невероятных насилий и террора, под флагом борьбы за чистоту принципов большевизма и единства партии, опираясь на централизованный мощный партийный аппарат, Сталин за последние пять лет отсек и устранил от руководства все самые лучшие, подлинно большевистские кадры партии, установил в ВКП(б) и всей стране свою личную диктатуру, порвал с ленинизмом, стал на путь самого необузданного авантюризма и дикого личного произвола и поставил Советский Союз на край пропасти.

Мартемьян Рютин, функционер Коммунистической партии, август-сентябрь 1932 года [409]

Осенью 1930 года Япония пышно отмечала 25-летие победы в Русско-японской войне, воздавая почести адмиралу Того (еще не отошедшему от дел) и прочим «богам войны»; на сцене театра кабуки было воспроизведено взятие Порт-Артура. «Как отец, я рад, что двое моих сыновей погибли за императора», – объявлял в этой пьесе некий генерал, вызывая бурные аплодисменты [410]. Той же осенью, как только был собран неожиданно хороший урожай, Сталин возобновил повальную насильственную коллективизацию и депортацию кулаков [411]. Прошедший в декабре 1930 года пленум Центрального Комитета утвердил его экстремистский курс, постановив в течение года достичь 80-процентного охвата коллективизацией в главных хлебных регионах (Украина, Северный Кавказ, Нижнее и Среднее Поволжье) и 50-процентного охвата в регионах следующего уровня (Центрально-Черноземный район, Сибирь, Урал, степная Украина, Казахстан) [412]. Когда Восточная Сибирь начала выражать недовольство, Сталин заявил, что 50 % – это «минимальная цель» [413]. Кроме того, пленум также формально высказался за выполнение пятилетки в четыре года (к концу 1932 года), в то же время указав, что в 1931 году ожидается самый амбициозный индустриальный рывок: рост ВВП на 35 % и рост промышленного производства на 45 % [414]. С подачи Сталина индустриализация подавалась как классовая борьба, революционный отпор усилившемуся наступлению чуждых элементов, и этот подход отвечал каким-то глубинным чаяниям [415]. Правда, некоторые современники указывали на очевидную фальшь вездесущих лозунгов режима, но прочие наблюдатели, включая американского журналиста Юджина Лайонса, отмечали: «эти ребята – гении рекламы» [416].

Журналист-пропагандист Михаил Кольцов бахвалился в «Правде» (01.01.1931): «Этот новый год мы встречаем весело и радостно, без колебаний и сомнений» [417]. Сталин с его недоверием навязывал такую стойкость с помощью полицейских мер и партийной дисциплины [418]. Кроме того, со своей высокой трибуны он осуждал то некомпетентного директора завода, то законченного бюрократа, то краснобая, щедрых на изъявления лояльности, но неспособных снабдить население товарами. Более зловещими были его предупреждения о сознательном обмане, сговоре, двурушничестве и вредительстве. Однако диктатор сам оказался главным саботажником, приведя страну и свой режим к катастрофе 1931–1933 годов, невзирая на крайнее рвение в строительстве нового мира [419]. Крестьяне вели речи о библейском Апокалипсисе, причем некоторые утверждали, что Богородица прислала написанное золотыми буквами послание о том, что нагрянет конное воинство, которое разрушит колхозы [420]. Вместо этого в страну явились четыре всадника в виде насильственного насаждения колхозов и массового голода. Вызревавшее в недрах партии глухое недовольство вылилось в требования о снятии Сталина.

Менталитет громилы

Генри Форд довел до всеобщего сведения тот факт, что посредством крупных инвестиций капитала и передовой организации можно произвести революцию в промышленном производстве, и тем самым бросил прямой вызов промышленности во всех странах мира. Массовое производство требовало затратных, рискованных предварительных инвестиций и обширного рынка, однако советская огосударствленная экономика ликвидировала конкуренцию (и внутреннюю, и внешнюю) и манипулировала внутренним спросом, позволяя промышленности обратиться к конвейерным методам [421]. В годы первой пятилетки в СССР было возведено на пустом месте или полностью перестроено более 1000 промышленных предприятий, многие из которых работали по фордовским методам [422]. Все передовые технологии, за исключением производства синтетического каучука, приобретались у ведущих зарубежных компаний, с которыми приходилось расплачиваться твердой валютой [423]. Импортные технологии приживались с трудом и встречались только в приоритетных секторах, таких как производство стали, химическая промышленность и машиностроение. Главными строительными материалами оставались кирпич и дерево, а не бетон; на железных дорогах локомотивы приводились в действие паром, а не электричеством [424]. И даже там, где в строй вводились доменные печи и турбины, вспомогательные работы нередко по-прежнему производились вручную или с помощью примитивных орудий. Тем не менее промышленное производство заметно выросло, причем одновременно наблюдалось падение производства по всему капиталистическому миру. В царской России в 1914 году почти не выпускалось станков; в Советском Союзе в 1932 году их было выпущено 20 тысяч [425].

Под лозунгом «Догнать и перегнать» (капиталистов) режим не только выстраивал для себя новую производственную базу, но и наконец обзаводился многочисленным рабочим классом [426]. Численность наемной рабочей силы достигла величины, запланированной на 1932–1933 годы, уже в 1930 году. Полная занятость, эта волшебная идея, находила отклик во всем мире. К концу 1930 года число безработных достигло 2,5 миллиона в Великобритании, более 3 миллионов в Германии (вскоре оно там удвоилось) и более 4 миллионов в США (где оно вскоре утроилось). Однако исчезновение безработицы в СССР породило беспрецедентную текучку рабочей силы – у рабочих появился выбор, – которая, в свою очередь, вызвала к жизни такие драконовские меры, как тюремный срок за нарушение трудовой дисциплины и халатность и введение обязательных трудовых книжек, позволявших осуществлять контроль над перемещениями рабочих [427]. Многие рабочие и некоторые управленцы попадались в сети спорадически проводившихся облав, однако избыточный спрос на рабочую силу при ее ограниченном предложении подрывал все попытки режима планировать распределение рабочей силы. Текучесть населения достигла ошеломляющих масштабов: в города и на строительные площадки, в ходе выполнения плана ставшие городами, насовсем переселилось до 12 миллионов жителей деревни. (Население Москвы, куда стекались и мигранты из других городов, выросло с 2 миллионов до 3,7 миллиона человек [428].) Многие перебирались с места на место [429].

Центральная власть не издавала никаких специальных указов о запрете частной торговли, однако Сталин повел атаку на нэпманов (торговцев [430].) Число магазинов и киосков, в 1928 году превышавшее 600 тысяч, сократилось до 140 тысяч. Партийно-государственный нажим ощутили на себе и кустари-одиночки. (После чего Молотов сокрушался насчет крайней нехватки деревянных ложек в рабочих столовых и невозможности починить одежду и обувь [431].) Многие нэпманы вернулись в деревню, но значительное их число устроилось в отделах снабжения, заняв привилегированное положение при новом социалистическом строе [432]. Между тем во многих городах уже были учреждены карточки на хлеб и другие продукты питания, и Сталин включил вопрос о снабжении рабочих продовольствием – этой ахиллесовой пяте режима – в повестку дня декабрьского пленума 1930 года. Пленум одобрил зародившуюся на некоторых заводах практику создания «закрытых» кооперативов, занимавшихся распределением бакалейных товаров и одежды среди рабочих. Крупнейшие заводы вскоре обзавелись собственными подсобными хозяйствами, зернохранилищами и складами товаров, что являлось незапланированным, но логичным результатом гонений на легальную частную торговлю и частное предпринимательство [433].

Советское партийное государство резко отличалось от прочих авторитарных режимов того времени уже благодаря своему монопольному положению в политике и в публичной сфере и своим динамичным массовым организациям, однако постепенное построение социоэкономической монополии являлось еще одним важным аспектом пути к установлению тоталитарной власти. Централизованные заготовки и распределение наваливались почти непосильным бременем на административный аппарат, однако значительная коррупция и бытовая изобретательность обеспечивали людям пространство для маневра. Тем не менее отныне Советское государство контролировало не только политическую активность людей и мысли, но и то, где они работали, где жили, чему учили детей и даже калорийность их питания – по сути, все аспекты жизни их самих и их семей [434].

В состоянии перетряски находилось само государство, претерпевавшее стремительный рост, которым оно было обязано ликвидации частной собственности и политическим чисткам [435]. На многие вакансии, возникшие благодаря расширению государственного аппарата и арестам, выдвигали квалифицированных рабочих [436]. Это изменило демографический состав аппарата (но не его образ действий) и рабочего класса: доля рабочих в крупной промышленности, чей возраст не превышал 22 лет, достигла одной трети; выросла и доля работниц [437]. Новые управленцы и инженеры имели гораздо более обширный практический опыт, чем их коллеги царского времени, но на данный момент наблюдалась серьезная нехватка компетентности, что в сочетании с лихорадочными темпами производства вызвало эпидемию несчастных случаев и расточительства [438]. С некоторыми важными стройками пришлось повременить. Орджоникидзе открыл Всесоюзную конференцию работников социалистической промышленности (30 января – 4 февраля 1931 года) речью, в которой отстаивал количественные плановые показатели развития промышленности, но призывал контролировать издержки, дополнять централизованное снабжение контрактами на прямые поставки с других предприятий и ввести ответственность управленцев за финансовые результаты и качество продукции. Более того, он защищал «буржуазных» специалистов, которых в течение полутора лет публично обвиняли во вредительстве и предавали за него суду [439].

В последний день работы конференции в зале появился Сталин. «Иногда спрашивают, нельзя ли несколько замедлить темпы, придержать движение. Нет, нельзя, товарищи!» – заявил он, дав поучительное объяснение: «Задержать темпы – это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми… История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все – за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную… Таков уже закон эксплуататоров – бить отсталых и слабых. Волчий закон капитализма. Ты отстал, ты слаб – значит ты неправ, стало быть, тебя можно бить и порабощать. Ты могуч – значит ты прав, стало быть, тебя надо остерегаться». Из этого он делал вывод: «Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут» [440].

Диктатор играл на струнке вечных мучений России из-за ее относительной слабости по сравнению с Западом, а также новых страхов перед иностранными силами, ополчившимися на социалистическое отечество. Как вспоминал один участник конференции, Сталин «буквально открыл клапан, давая выход пару» [441]. Но при этом он потребовал от руководителей не замыкаться в стенах кабинетов. «У нас нередко думают, что руководить – это значит подписывать бумаги… – указал он. – Это печально, но это факт… Как могло случиться, что мы, большевики… вышедшие с победой из жестокой гражданской войны, разрешившие крупнейшую задачу создания современной промышленности, повернувшие крестьянство на путь социализма, – как могло случиться, что в деле руководства производством мы пасуем перед бумажкой? Причина тут заключается в том, что подписывать бумагу легче, чем руководить производством». Сталин призвал руководителей: «…вникай во все, не упускай ничего, учись и еще раз учись. Большевики должны овладеть техникой. Пора большевикам самим стать специалистами. Техника… решает все. И хозяйственник, не желающий изучать технику, не желающий овладеть техникой, – это анекдот, а не хозяйственник» [442].

Засуха и государственный саботаж

Кого следовало считать кулаком? Владельца трех коров? Четырех коров? Критерии порой были расплывчатыми. Но навязанные центром квоты заставляли давать ответ на этот вопрос [443]. Нередко на кулаков доносили в превентивном порядке, чтобы уберечься самим или сводя старые счеты. «Социализм… есть религия ненависти, зависти, вражды между людьми», – писала группа крестьян из Калининской области (с центром в городе Калинине, бывшей Твери) в газету «Социалистическое земледелие» (март-апрель 1931 года) [444]. Некоторые крестьяне мотивировались классовыми настроениями, однако для выполнения квот в кулаки приходилось внезапно записывать многих крестьян-середняков и бедняков. Кулаками становились все не желающие становиться колхозниками, какими бы бедными они ни были. Понятие «подкулачник» позволяло сделать законной добычей кого угодно, а амбициозные сотрудники тайной полиции превышали спущенные им квоты [445]. Согласно классификации самого ОГПУ, многие из тех, кто попал в сети антикулацких кампаний, были мелкими торговцами, «бывшими», священниками или различными «антисоветскими элементами» [446]. Спешка, произвол и безудержное насилие лишь способствовали проведению операции, порождая хаос и страх утраты контроля за событиями, что влекло за собой новые суровые меры [447]. По приказу Сталина в конце мая началась вторая волна депортаций кулаков (продолжавшаяся до ранней осени 1931 года), которая своими масштабами почти вдвое превысила прошлогоднюю [448]. При этом он полагался на местных партийных боссов, но главным образом на ОГПУ и острую конкуренцию между Ягодой и Евдокимовым за его расположение [449].