Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера. 1929–1941. Книги 1 и 2

Сталин основное внимание уделял лимитрофам – бывшим царским владениям на западной границе страны [517]. Советские военные планы исходили из наличия враждебной коалиции соседних государств, прежде всего Польши и Румынии, которых предположительно должны были подстрекать и поддерживать западные империалистические державы. Эта «польско-румынская серия» военных планов, составленных в 1931–1932 годах, предусматривала наступление в Прибалтике с целью защиты Ленинграда и правого фланга, но в первую очередь речь в них шла об обороне на предполагаемых главных направлениях, центральном и южном, и даже об отступлении до Днепра, пока в СССР не будет завершена мобилизация и не станет возможным контрнаступление [518]. Однако Сталин прекрасно осознавал и советскую уязвимость на Дальневосточном театре. К 1931 году японская Квантунская армия насчитывала 130 тысяч человек плюс 127 тысяч маньчжурских солдат при общем населении Маньчжурии в 30 миллионов человек, в то время как численность советской Дальневосточной армии составляла менее 100 тысяч, а общее население советского Дальнего Востока – всего 800 тысяч, четверть из которых были этническими корейцами и китайцами [519]. Пропускная способность советских железных дорог не превышала четырех-пяти составов в день, что было слишком мало для массового подвоза подкреплений [520]. У советской Дальневосточной армии еще не имелось ни флота, ни авиации, ни складов на тот случай, если Транссибирская магистраль будет перерезана вражескими воздушными ударами. Японским военным не нужно было читать тайные доклады ОГПУ, чтобы узнать, что коллективизация и раскулачивание подорвали боевой дух Красной армии. Квантунское руководство считало СССР неспособным к серьезной войне, и потому, если бы Красная армия вмешалась, японцы нанесли бы мощный ответный удар, и если бы гражданское правительство в Токио воспротивилось полномасштабной войне, то это бы закончилось только его падением [521].

Сталин не спешил возвращаться в Москву. На Политбюро некоторые функционеры выступали за решительные действия с целью защиты советской администрации КВЖД, как в 1929 году, но Сталин подозревал, что советско-японским столкновением воспользуются другие страны, особенно после того, как Каганович и Молотов уведомили его об отсутствии реакции со стороны англичан и французов. «Вероятнее всего, что интервенция Японии проводится по уговору со всеми или некоторыми великими державами на базе расширения и закрепления сфер влияния в Китае, – указывал он своим подручным (23 сентября 1931 года). – Наше военное вмешательство, конечно, исключено, дипломатическое же вмешательство сейчас нецелесообразно, так как оно может лишь объединить империалистов, тогда как нам выгодно, чтобы они рассорились» [522].

1 октября 1931 года Совнарком втихомолку увеличил план по капиталовложениям в военную промышленность. За первые девять месяцев года объемы производства едва возросли [523]. Сталин наконец отбыл из Сочи в Москву 7 октября. Десять дней спустя режим учредил «комитет по резервам», которому поручалось накопить запасы хлеба на случай войны. Амбициозные планы по экспорту зерна с целью оплаты импортного промышленного оборудования оставались в силе [524]. Однако в районах, пораженных засухой, прошли сильные дожди, погубив часть собранного хлеба, хранившегося под открытым небом. Вследствие более мощного, чем ожидалось, прироста численности городской рабочей силы число людей, охваченных нормированием, выросло в рамках всего Союза с 26 миллионов в начале 1930 года до 46 миллионов к осени 1931 года [525]. Кроме того, нужно было кормить армию и растущее тюремное население, не говоря уже о бюрократической гидре, отвечавшей за распределение хлеба [526]. Запасы зерна на всем советском Дальнем Востоке составляли всего 190 тысяч тонн.

Глобальная встряска

Утром в понедельник 21 сентября 1931 года – почти одновременно с японской агрессией в Маньчжурии – Великобритания потрясла весь мир, отказавшись от золотого стандарта, хотя ее золотой запас еще не был исчерпан [527]. В течение месяца британскому примеру последовало еще 18 стран. Акции на Нью-Йоркской бирже обесценились вдвое – это был второй крах за полтора года. Соответствующая девальвация фунта стерлингов имела глобальные последствия, потому что Англия наряду с Соединенными Штатами играла роль главного мирового краткосрочного заимодавца [528]. Вскоре Лондон перешел на «имперскую свободную торговлю», которая была свободной только для британских доминионов – для других стран были установлены протекционистские тарифы, – и поспешно сколотил стерлинговый блок. Тем самым фактически была подведена черта под длительной эпохой, в течение которой Англия поддерживала открытый глобальный экономический строй [529].

Торжествующая «Правда» (22.09.1931) расценила отказ от золотого стандарта как «ослабление не только Англии, но и всего международного империализма». Такие марксисты, как Сталин, полагали, что капитализм не может функционировать без периодических кризисов. На самом деле структурные проблемы вылились в то, что стало известно как Великая депрессия, из-за решений, принятых людьми. Руководители центральных банков и их подпевалы уже давно верили в необходимость конвертируемости между валютами и золотом, однако система с фиксированным обменным курсом работает лишь в случае примерно одинакового макроэкономического положения ее участников (близкие уровни заработных плат и ценовой инфляции, дефицитов государственного и частных бюджетов, а также конкурентоспособности) и отсутствия потрясений. Сейчас же, столкнувшись с потрясением, финансовые власти решили поднять процентные ставки, тем самым усугубив проблемы. К тому же финансы все равно пошли вразнос. К концу года в США, цитадели мировых финансов, почти три тысячи банков разорились или претерпели поглощение при одновременном падении доверия и ВВП. Все это сопровождалось дефляцией цен на активы и товары, расстройством торговли и массовой безработицей [530].

Депрессия больнее ударила по Восточной Европе, чем по Западной, поскольку преимущественно крестьянские страны сильно пострадали из-за обрушения товарных цен, в то время как их правительства (за исключением чехословацкого) находились в зависимости от зарубежного финансирования, которое иссякло. Большинство восточноевропейских стран не спешили девальвировать свои валюты, опасаясь повторения гиперинфляции, но они закрывали банки, учреждали контроль над валютными операциями и торговлей, поднимали тарифы и откладывали или приостанавливали выплаты по внешним долгам, тем самым двигаясь в сторону автаркии, которая усиливала бюрократический произвол и сокращала влияние рынков, а также придавала дополнительный импульс авторитаризму, правому популизму и ксенофобии [531]. СССР тоже был преимущественно крестьянской страной, и, хотя экономические проблемы у капиталистов первоначально дали Сталину возможность ввозить в страну западные технологии почти в неограниченных масштабах, теперь он попался в ловушку, так как закупка этих средств производства зависела от товарных цен и зарубежного финансирования [532].

Сталина беспокоила возможность коллективного бойкота во главе с Францией, который мог оставить СССР без передовых технологий, и Орджоникидзе пришлось расшаркиваться перед германскими индустриальными светилами, в то время как Сталин обуздывал бунтарские поползновения немецких коммунистов [533]. В свою очередь, Берлин столкнулся со сжатием зарубежных рынков и ростом безработицы и понемногу приходил к мысли о том, что безумное строительство социализма, затеянное Сталиным, может оправдать себя. Было подписано двустороннее торговое соглашение, согласно которому СССР получал пролонгированные кредиты под гарантии немецкого правительства на 28 месяцев – более долгий срок, чем обычно. Советское правительство давало обязательство использовать эти средства для закупки по низким ценам германского промышленного оборудования еще на 300 миллионов марок [534]. Предполагалось, что эта сделка подстрахует мощный индустриальный рывок 1931 года и на какое-то время сделает невозможным страшный антисоветский бойкот. Немецкий экспорт в СССР резко вырос, вдвое превысив уровень 1929 года. Однако соглашение не покончило с жестокой проблемой советского платежного баланса [535]. Советское правительство даже не сумело получить выгоды от девальвации фунта стерлингов, поскольку в экономическом плане снова впало в зависимость от Германии [536].

Зависимость Советского Союза от дорогостоящих краткосрочных кредитов – по большей части единственных доступных коммунистическому режиму – вызывала неустанную необходимость в погашении долгов при наступлении сроков платежа и получении новых займов. За 1929–1931 годы советский внешний долг более чем удвоился (в одном только 1931 году он вырос на 50 %), и в западной печати ходили слухи о грядущем дефолте. (В те годы дефолт объявили Турция и многие страны Латинской Америки [537].) 6 октября 1931 года британский поверенный в делах в Москве писал в Лондон, что жестокий кризис советского платежного баланса вкупе с неспособностью выполнить плановые задания на 1931 год даже вынудят Москву отказаться от ускоренной индустриализации и коллективизации [538]. Надежды надеждами, но ухудшение условий торговли и ситуации с тарифами действительно вынудили советское правительство ограничить импорт потребительских товаров и даже средств производства [539]. Тем не менее оно скрупулезно платило по своим долгам. Необходимость делать это частично объясняет продолжение экспорта зерна, несмотря на тревожные прогнозы по урожаю и низкие мировые цены [540]. Одни только лишения, навязанные народу государством, позволили СССР избежать внешнего дефолта.

Борьба с кулацким саботажем

По сравнению с хорошим урожаем 1930 года, который официально оценивался в 83,5 миллиона тонн, но в реальности составлял скорее 73–77 миллионов, урожай 1931 года дал где-то от 57 до 65 миллионов тонн зерна. Это грозило сокращением хлебного экспорта, но Сталин не стал делать расчетов и продолжал метать молнии по поводу «либерализма» сельских функционеров, неспособных искоренить «кулаков» [541]. Кроме того, он поощрял ужесточение гонений на веру и разрушение церквей [542]. Тем не менее он с неохотой согласился на небольшое снижение планов по хлебозаготовкам для Поволжья, Урала, Сибири и Казахстана, в наибольшей степени пораженных засухой, не пожелав сокращать планы для Украины и даже повысив их для Северного Кавказа (эти регионы засуха в основном не затронула) [543]. 31 октября 1931 года Микоян заявил на пленуме ЦК, что накануне жатвы «мы ожидали сезона хлебозаготовок с самыми радужными надеждами» [544]. Региональные партийные боссы, получив слово, говорили правду: засуха и скверный урожай делали невозможным выполнение даже сниженных планов. Сталин, который выходил из себя, когда должностные лица ссылались на естественные причины как на оправдания, взорвался, саркастически высмеяв «дотошность», с которой один из ораторов приводил данные о плохом урожае [545]. И все же диктатор согласился провести отдельное заседание с участием делегатов пленума из хлебопроизводящих регионов, которое завершилось дополнительным снижением планов по хлебозаготовкам [546].

Хлеборобы отказывались поставлять режиму по установленным им издевательски низким ценам даже то, что им удалось собрать: в 1931 году рыночная цена центнера ржи составляла 61 рубль 53 копейки, в то время как государство платило 5 рублей 50 копеек; для пшеницы это расхождение было еще более сильным [547]. Однако сейчас агенты по хлебозаготовкам забирали даже запасы, обеспечивавшие минимальный уровень потребления. После осенней заготовительной кампании 1931 года (она продолжалась до начала 1932 года) у крестьян осталось меньше хлеба, мяса и молока, чем когда-либо с середины 1920-х годов. «Товарищ Сталин, прошу вас обратить внимание на то, как колхозники живут в колхозах, – призывал автор одного из бесчисленных писем, поднимавших тему голода. – Выступать на собраниях невозможно; если ты выступишь, тебя называют оппортунистом» [548].

Сталин был единственным заслоном на пути к отступлению от строительства социализма. 16 ноября 1931 года, когда он шел по Ильинке, преодолевая недолгий маршрут от партийной штаб-квартиры на Старой площади до Кремля, ему повстречался бывший белый офицер и мнимый британский агент, за которым ОГПУ вело слежку [549]. Этот человек, пользовавшийся псевдонимом Яков Огарев, якобы так растерялся, что не сумел достать револьвер из-под тяжелого пальто. Согласно другой трактовке, выслеживавший его сотрудник ОГПУ успел схватить его за руку. Так или иначе Огарев был арестован. «Я сразу его [Сталина] узнал по сходству с портретами, которые я видел, – говорил он на следствии. – Он мне показался ниже ростом, чем я его себе представлял. Шел он медленно и смотрел на меня в упор. Я тоже не спускал глаз с него». Не было ни суда, ни упоминаний об этом инциденте в печати [550]. Политбюро приняло еще одну секретную резолюцию, запрещавшую Сталину ходить по Москве пешком. Эта случайная встреча чем-то напоминала встречу Гаврило Принципа и Франца-Фердинанда на улице в Сараево рядом с лавкой деликатесов Морица Шиллера в 1914 году. Однако вооруженный Огарев не был Принципом.

Гарантия от агрессии

Япония, вторгшаяся в Маньчжурию, захватила промышленно развитую страну, превышавшую размерами Германию, Францию и Австрию вместе взятые, и это обошлось ей всего в три тысячи убитых, пять тысяч раненых и 2500 обмороженных [551]. «Япония задумала захватить не только Маньчжурию, но, видимо, и Пекин», – проницательно писал Сталин Ворошилову (27 ноября 1931 года). И добавлял: «Не исключено и даже вероятно, что она протянет руку к нашему Даль[нему]вост[ок]у и, возможно, к Монголии, чтобы приращением новых земель пощекотать самолюбие своих китайских ставленников». Кроме того, он полагал, что японцы будут делать вид, что защищают этот регион от «большевистской заразы», одновременно создавая экономическую базу на материке, без которой Япония будет зажата «между военизирующейся Америкой, революционизирующимся Китаем и быстрорастущим СССР» [552]. Сталин выступал за выполнение «серьезных предупредительных мер военного и невоенного характера», включая размещение дополнительных частей на советском Дальнем Востоке, и тем самым шел по узкой грани между проявлением слабости, которое могло спровоцировать нападение, и чрезмерно жесткими мерами, которые могли быть восприняты как casus belli [553]. Кроме того, с его подачи Советский Союз с удвоенным старанием стал добиваться заключения пактов о ненападении со странами на своих западных рубежах. Такой пакт в 1926 году был заключен с Литвой, но Сталин стремился заключить их с Латвией, Эстонией, Финляндией, Румынией и, в первую очередь, с Польшей [554].

Наряду с донесениями о том, что французское правительство подстрекает Японию к войне с СССР и пытается вставить в проект двустороннего пакта с Москвой положение о том, что он утратит силу именно в случае такого нападения третьей стороны, – которые вполне отвечали циничным представлениям Сталина об империалистических державах, – его ожидал и неприятный сюрприз: яростное сопротивление пакту о ненападении с Польшей в наркомате иностранных дел [555].

Сталин в конце концов назначил наркомом иностранных дел вместо Чичерина – ипохондрика, то и дело уезжавшего на лечение за границу, – его заместителя Максима Литвинова [556]. (В едкой прощальной служебной записке Чичерина от него досталось Литвинову, Коминтерну и ГПУ, которое «обращается с НКИД как с классовым врагом» [557].) Литвинов, никогда не входивший в число сталинских приближенных, стал лицом СССР за границей [558]. В то время как аристократ Чичерин обладал светскими манерами, Литвинов был человеком неотесанным и к тому же евреем. Он жил в Англии с 1907 года по начало 1918 года как эмигрант, а впоследствии как посольский служащий среднего уровня, бегло, хотя и с акцентом, говорил по-английски и был женат на английской писательнице Айви Лоу, происходившей из видной еврейской семьи, которую он называл «своей буржуазией». Литвинов продолжил прогерманский курс Чичерина, в то же время стремясь сделать своей вотчиной всю Европу, однако Сталин расчленил его ведомство, поставив во главе его подразделений соперников Литвинова [559]. Тем не менее наркомат оставался в известной степени неподконтрольным Сталину (персонал наркомата, треть которого составляли евреи, был лучше образован, чем служащие какого-либо другого госучреждения) [560]. На поступившее от Польши предложение возобновить переговоры по заключению пакта о ненападении Литвинов ответил отказом, причем Сталина об этом уведомили лишь постфактум [561].

Диктатор был убежден в том, что польский правитель Юзеф Пилсудский втайне ведет подрывную работу на Украине; вместе с тем он считал, что крупномасштабное нападение империалистов на Советский Союз без участия Польши станет намного менее вероятным [562]. Будучи полонофобом, он тем не менее предупреждал Кагановича, чтобы тот не шел на поводу у наркомата иностранных дел с его «антиполонизмом» [563]. Впрочем, Сталину стало ясно, что любой спад напряженности в отношениях с Польшей ставит под угрозу двусторонние связи с Германией: начальник штаба рейхсвера, находясь с визитом в Москве, выразил опасение, что советско-польский пакт о ненападении станет гарантией существующих границ Польши [564].

Кроме того, Литвинов совместно со своим заместителем Львом Караханом упорно трудился над заключением пакта о ненападении с Японией, придерживаясь сталинской линии, делавшей упор на советское невмешательство и уступки [565]. 13 декабря 1931 года ОГПУ расшифровало и переслало Сталину текст разговора японского военного атташе в Москве Касахары с его начальником (прибывшим из Токио), в котором выражалось желание начать войну, пока СССР не стал слишком сильным, и подчеркивалось, что «западные государства, граничащие с СССР (Польша, Румыния), имеют возможность сейчас выступить согласованно также с нами» [566]. К этому атташе добавлял, что, по мнению японского посла в Москве Коки Хироты, «кардинальная цель этой войны должна заключаться не столько в предохранении Японии от коммунизма, сколько в завладении советскими Дальним Востоком и Восточной Сибирью». Сталин обвел эти названия в круг и отправил текст расшифровки на ознакомление членам Политбюро и армейскому командованию, от себя добавив, что Советский Союз, подобно Китаю, рискует стать легкой добычей для империалистов [567].

В тот же день, 13 декабря, Сталин дал двухчасовое интервью немецкому писателю и психоаналитику Эмилю Людвигу. Когда Людвиг отметил «преклонение перед всем американским» в СССР, Сталин заявил, что он преувеличивает. «…мы уважаем американскую деловитость во всем – в промышленности, в технике, в литературе, в жизни, – согласился диктатор, добавив, – там нравы в промышленности, навыки в производстве содержат нечто от демократизма, чего нельзя сказать о старых европейских капиталистических странах, где все еще живет дух барства феодальной аристократии». И все же в смысле симпатий «к какой-либо нации… надо говорить о наших симпатиях к немцам». В свое время Сталин жил в сибирской ссылке, и Людвиг деликатно предположил, что она сильно отличалась от европейской эмиграции Ленина. «…я знаю многих товарищей, которые прожили по 20 лет заграницей, – ответил Сталин, – жили где-нибудь в Шарлоттенбурге [в Берлине] или в Латинском квартале [в Париже], сидели в кафе годами, пили пиво и все же не сумели изучить Европу и не поняли ее» [568]. Людвиг поинтересовался, верит ли Сталин в судьбу. «Большевики, марксисты, в „судьбу“ не верят, – ответил тот. – Само понятие судьбы, понятие „шикзаля“ – предрассудок, ерунда, пережиток мифологии, вроде мифологии древних греков». Людвиг настаивал: «Значит тот факт, что Вы не погибли, является случайностью?» «Имеются и внутренние, и внешние причины, совокупность которых привела к тому, что я не погиб. Но совершенно независимо от этого на моем месте мог быть другой, ибо кто-то должен был здесь сидеть», – ответил Сталин [569].

Скрытая милитаризация

Несмотря на заискивания со стороны СССР, японское правительство не удостоило его ответа по дипломатическим каналам на новые предложения заключить пакт о ненападении [570]. Ворошилов в записке своему заместителю Гамарнику (13.01.1932) вторил точке зрения Сталина о возможном японском вторжении, хотя и выражал некоторый скептицизм. «Проектируется создание „русского“ Д[альне]В[осточного] Пр[авительст]ва и пр[очая] чепуха, – отмечал он. – Все это пока слухи, в[есьма] симптоматичные» [571]. 29 января Артузов переслал Сталину добытый при помощи «крота» секретный доклад французской военной разведки, в котором рассматривались четыре сценария начала войны: оккупация Рейнской области Германией после возможной нацистской революции; удар Италии по Югославии, втягивающий в войну и Францию; польско-немецкий конфликт и «согласованный многими странами конфликт с СССР» [572]. В пользу четвертого сценария – который был навязчивой идеей Сталина – как будто бы говорили и донесения о снабжении Японии Францией и о франко-германском сближении [573]. Антисоветские круги в Париже предавались фантазиям о том, что по милости Японии состоится триумфальное возвращение эмигрантов на освобожденные советские территории [574]. Молотов на XVII партийной конференции (30.01–04.02.1932) – мероприятии, более низком по своему статусу, чем съезд, – предупреждал, что «опасность империалистического нападения значительно усилилась» [575].

В подписанном псевдонимом «Письме из Москвы», напечатанном в заграничном «Бюллетене» Троцкого, сообщалось, что на партийной конференции Сталин по большей части молчал. «После каждого заседания делегатов и гостей донимали вопросом: а что же Сталин? – Ничего…» – утверждал автор письма [576]. И это было верно. Впрочем, втайне Сталин принимал энергичные меры. Японцы заставили его изменить свою точку зрения.

В то время как Тухачевский и генералитет уже давно желали поставить на первое место военное производство, Сталин отдавал предпочтение тяжелой индустрии в целом – та, по его мнению, являлась основой современной экономики, – но сейчас, всего через полгода после того, как были отвергнуты безумные требования Тухачевского, Сталин сам потребовал скорейшего создания 40–50 новых дивизий [577]. После того как 5 января вместо Высшего совета народного хозяйства было создано три отдельных наркомата – тяжелой промышленности, легкой промышленности и лесного хозяйства, – режим учредил для оборонных заводов единое Главное военно-мобилизационное управление тяжелой промышленности [578]. 19 января Сталин согласился на создание комиссии по «танкификации» Красной армии, в которую назначил Тухачевского, и добился принятия плана по выпуску 10 тысяч танков в 1932 году. В 1931 году было выпущено менее двух тысяч, но Сталин воспользовался новым несуразным заданием, чтобы форсировать насаждение конвейеров и систематическое создание мощностей по производству танков на тракторных и автомобильных заводах [579].

Сталину были нужны современные модели танков, и ему, как ни странно, удалось их получить. Советская торговая миссия в Англии добилась разрешения на приобретение 15 средних (шеститонных) танков «Виккерс-Армстронг», 26 легкобронированных пулеметных танкеток «Карден-Лойд» и восьми плавающих танков «Карден-Лойд», а также их чертежей и лицензии на производство [580]. Одновременно с этим, работая под прикрытием советской торговой организации в Нью-Йорке, ОГПУ, несмотря на отсутствие дипломатических отношений и судебный запрет, сумело добыть описание танка Christie M1931 (Дж. Уолтер Кристи был инженером, иногда испытывавшим свои разработки в условиях, приближенных к автомобильным гонкам, а его конструкции танков с двойным приводом отличались новаторской подвеской и высокой скоростью; он предлагал продать свои проекты американской армии, но та ответила отказом). Два «трактора», доставленные из Нью-Йорка, в реальности были танками Christie без башен, послужившими прототипом для советских колесно-гусеничных танков БТ, выпускавшихся на Харьковском паровозостроительном заводе [581]. При выпуске танков зарубежных моделей требовались более сложные двигатели, коробки передач, шасси, гусеничные траки, оптика, поворотные механизмы и более прочная броня, чем когда-либо выпускала советская промышленность [582]. Тем не менее к концу 1932 года советские заводы, прежде неспособные произвести ни одного приличного танка, собрали их 2600 штук [583]. Советские военные расходы, ранее составлявшие всего 845 миллионов рублей в год, в 1932 году выросли до 2,2 миллиарда рублей, но Сталин хранил на этот счет полное молчание [584].

Зловещие сигналы

5 февраля 1932 года японские войска вошли в Харбин, главный советский железнодорожный узел в Китае, вызвав эйфорию среди антисоветски настроенных эмигрантов [585]. В конце февраля советская разведка перехватила еще одно письмо Касахары в Токио с обещанием о том, что «если… начнется война между СССР и Японией… Польша, Румыния и лимитрофы вступят в войну… улучив благоприятный момент. Франция не пожалеет усилий для активной поддержки этих государств»; также в нем говорилось, что «белогвардейские организации, которые находятся вне пределов СССР… представляют собой достаточную силу» [586]. Японские военные самолеты вторгались в советское воздушное пространство, но Сталин приказал советским силам не отвечать на провокации поджигателей войны [587]. Тем не менее режим создал Дальневосточный флот в качестве самостоятельного подразделения и увеличил план по выпуску подводных лодок [588]. 4 марта 1932 года в «Известиях» были напечатаны выдержки из расшифрованных секретных японских телеграмм с призывами к захвату Сибири и советского Дальнего Востока. (Судя по всему, японцам стало известно, что советские спецслужбы взломали их шифр.) «Известия» подчеркивали, что, хотя Москва сохраняет нейтралитет в китайско-японском конфликте, «Советский Союз [не] позволит кому бы то ни было нарушить неприкосновенность советских границ, вторгнуться в его пределы и захватить хотя бы малейшую часть советской земли» [589]. Тухачевский пересмотрел «польско-румынский» военный план, отныне предполагавший превентивный разгром Польши «ударами тяжелых бомбардировщиков по району Варшавы» и танковыми армиями [590].