Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера. 1929–1941. Книги 1 и 2

В целом по стране было раскулачено около пяти миллионов человек – в это число входят как раскулаченные полицией и односельчанами, так и те, кто предпочел спасаться бегством; при этом не известно, сколько умерло во время депортации или вскоре после нее. Без суда и следствия было расстреляно до 30 тысяч глав домохозяйств. Оперработники ОГПУ на скорую руку создавали колонии раскулаченных, вскоре переименованные в спецпоселения; предполагалось, что они будут жить на самообеспечении, но, несмотря на лавину указов, поселения, в которых действительно имелось жилье, создавались с запозданием [450]. Ссыльным, пережившим этап в холодных и темных вагонах для скота, в которых их привезли в тайгу, пришлось проводить первую зиму в палатках или под открытым небом [451]. Они участвовали в строительстве Магнитогорского металлургического комбината, Челябинского тракторного завода и прочих витрин пятилетки. На тех же стройках пытались найти пропитание, навлекая на себя обвинения в «просачивании», самораскулаченные и крестьяне, лишенные имущества, но не сосланные [452]. Заместитель уполномоченного ОГПУ по Восточной Сибири сообщал о массовых побегах и из спецпоселений, причем в качестве причин побегов назывались «тяжелые бытовые и продовольственные условия», а также «эпидемические заболевания, высокая смертность среди детей». По его словам, в спецпоселениях царила «невозможная грязь» [453].

В то же время предполагалось, что государство поможет с проведением очередного сева – первого в условиях преобладания колхозов и совхозов [454]. Согласно пятилетнему плану, урожай в 1931 году должен был составлять 96 миллионов тонн, а в конце 1930 года объем грядущего урожая оценивался в 98,6 миллиона тонн, что было намного больше, чем самые богатые дореволюционные урожаи [455]. Однако в 1931 году за холодной весной последовала летняя засуха, и это сочетание стало фатальным ударом для казахских степей, Сибири, Урала, Поволжья и Украины [456].

Сталин получал предупреждения об отставании с подготовкой к севу и о нашествии саранчи и приказал принять меры, но, судя по всему, режим не осознавал масштабов бедствия [457]. 27 мая 1931 года Калинин писал находившемуся на отдыхе Авелю Енукидзе, секретарю ЦИКа, о небывалой погоде в Москве («Прямо жаркий юг, дожди редки и коротки»), но все же утверждал, что «по всем данным урожай должен быть хорош» [458]. Он не написал ни слова о катастрофическом сокращении поголовья тяглового скота (забитый скот не потребляет хлеба, но в то же время его нельзя использовать для пахоты) [459]. Особенно тяжелая ситуация сложилась в Казахской АССР (входившей в состав РСФСР), где режим с целью преодоления «отсталости» решил принудить кочевников к оседлой жизни [460]. Этот регион был главным поставщиком мяса для страны, но туда сослали несколько сотен тысяч депортированных кулаков, еще сильнее сократив размер пастбищных земель и увеличив число едоков в автономной республике. Государство забирало себе такую большую долю выращенного там хлеба, что скотоводы и их стада фактически обрекались на голод [461]. В Москву поступали сообщения о значительной смертности среди казахов от голода и о массовом бегстве населения в Узбекистан, Сибирь, Туркменистан, Иран и Китай в поисках пропитания [462]. Лишь горные территории Дагестана могли сравниться уровнем смертности и эпидемий с тем, что снова началось в Казахской автономной республике, регионе больше Западной Европы, в 1931 году [463].

Между тем нормирование в городах тонуло в бюрократическом болоте, в то время как инвестиции в жилищное строительство, здравоохранение и образование велись по остаточному принципу. Сталин участвовал в совещании хозяйственных руководителей (22–23 июня 1931 года), присутствуя на нем и в первый, и во второй день [464]. В экспрессивном заключительном выступлении он сделал упор на безусловном выполнении плановых заданий, в то же время перечислив шесть условий индустриального развития, включая назначение на руководящие должности выпускников вузов и заводских рабочих, и отметив, что «ни один господствующий класс не обходился без своей собственной интеллигенции» – под этим эвфемизмом имелась в виду зарождавшаяся советская элита. В число других перечисленных им условий входили расширение торговли и дифференциация окладов трудящихся с целью стимулирования производительности. «Социализм, – заявил Сталин, – есть систематическое улучшение положения рабочего класса», без чего рабочий «будет плевать на ваш социализм» [465].

Операция «Весна»

Контроль над вооруженными силами – серьезная задача для любого диктатора. Особые отделы ОГПУ по-прежнему уделяли пристальное внимание офицерам с царским прошлым. Параллельно эмигрантские антисоветские организации старались отслеживать трения в Красной армии и в своей переписке активно фантазировали об офицерском антикоммунистическом путче. Однако ОГПУ внедряло в эмигрантские группировки своих агентов и создавало организации-ширмы, перехватывавшие их переписку, выслеживавшие агентов, засланных из-за границы, и ставившие ловушки на недовольных военных в СССР [466]. Многие бывшие выпускники царской Академии Генерального штаба были бы рады, если бы коммунистический режим переродился во что-то другое, однако, занимая административные или преподавательские должности, они были не в состоянии организовать переворот [467]. Более умные опасались иностранного военного вторжения именно потому, что режим расправился бы с ними как с вероятными предателями (или, наоборот, оккупанты не простили бы им службы у красных) [468]. Ворошилов, единственное квазивоенное лицо в сталинском Политбюро, регулярно отбивал провокации ОГПУ, затевавшиеся с целью отлова «врагов», в том числе его собственного адъютанта [469]. Тем не менее досье на офицеров разбухали [470]. Центральный особый отдел в стремлении организовать что-то вроде военного аналога процесса Промпартии объединил дела нескольких офицеров, арестованных вне всякой связи друг с другом, и приписал им замысел устроить путч, согласованный с военным нападением старых держав Антанты весной 1931 года. Соответственно, операция контрразведки получила кодовое имя «Весна».

Менжинский, безусловно, знал, как угодить Сталину, но не исключено, что он получил прямые указания на этот счет [471]. Сталин подозревал командиров Красной армии, среди которых было немного пролетариев, в том, что они сочувствовали «правым», втайне противодействовали коллективизации и могли оказаться «оппортунистами» в случае внешней агрессии. Корни «заговора» были найдены на Украине, несмотря на то что начальник украинского ГПУ Балицкий изначально не хотел заниматься этим делом, пока Менжинский не напомнил ему, что украинские чекисты проглядели «Шахтинское дело» («раскрытое» северокавказским управлением ОГПУ) [472]. 15 февраля 1931 года Балицкий телеграфировал в Москву о «военной контрреволюционной организации» в Харькове. «Ивановский говорит о наличии общего оперативного плана восстания на Украине, – сообщал он, ссылаясь на показания, вырванные у арестованных. – План был нанесен на карту, которую Ивановский уничтожил во время процесса Промпартии». Кроме того, Ивановский якобы переписывался с параллельной московской организацией, но эта переписка тоже была сожжена [473].

В заговоре и шпионаже было обвинено более трех тысяч бывших царских офицеров из Харькова, Киева, Москвы и Ленинграда [474]. Шапошникова, начальника штаба армии, которому Сталин недавно позволил вступить в партию без обязательного предварительного пребывания в кандидатском статусе, вызвали на очную ставку с арестованным штабным офицером, который обвинял его в принадлежности к подпольной организации. Шапошников разоблачил своего обвинителя как клеветника и избежал ареста, однако в апреле 1931 года его перевели с понижением командовать Приволжским военным округом [475]. Несколько десятков офицеров были не только запуганы, но и расстреляны. 66-летний царский генерал-майор Андрей Снесарев, который хоть и перешел к красным, но враждовал со Сталиным еще со времен царицынских событий 1918 года, – уже сидел в трудовом лагере по смертному приговору, измененному на десять лет заключения. Теперь же он превратился в одного из «вожаков» сфабрикованного заговора и летом 1931 года снова был приговорен к смерти, хотя диктатор снова воздержался от его казни («Клим! Думаю, что можно было бы заменить Снесареву высшую меру десятью годами») [476].

В показаниях арестованных снова всплыло имя Тухачевского. Однако советская разведка перехватила и расшифровала телеграмму, отправленную 4 марта 1931 года японским военным атташе в Москве подполковником Юкио Касахара в токийский Генштаб, в которой он умалял возможности Красной армии и призывал к «скорейшей войне», пока не миновал благоприятный момент [477]. После четырех дискуссий о Японии на Политбюро Сталин 10 июня, к изумлению генералитета, вернул Тухачевского из Ленинградского военного округа и назначил его на место начальника вооружений армии Уборевича (которого отправили в Белорусский военный округ) [478]. Снова став заместителем Ворошилова как наркома обороны, Тухачевский совершил летнюю инспекционную поездку по стратегически важным регионам. На этом широкомасштабная операция «Весна» временно завершилась, но сбор компрометирующих материалов на Тухачевского и прочих продолжался [479].

Вместе с тем Сталин не обделял своим вниманием и военную технику. В середине июня 1931 года он в сопровождении Ворошилова посетил Центральный московский аэродром, где осмотрел советскую авиатехнику и под присмотром Александра Туржанского (г. р. 1898) из Научно-исследовательского института ВВС даже залез в кабину нового истребителя И-5 конструкции Поликарпова. Как вспоминал Туржанский, Сталин «выслушал мои пояснения и вдруг спросил: – А где здесь радио? – На истребителях его еще нет. – Как же вы управляете воздушным боем? – Эволюциями самолета. – Это никуда не годится!» На выручку поспешил радиоинженер, доложивший, что уже существует опытный самолет с радио, но он еще не прошел испытаний. Следующим был осмотрен французский самолет «Потез». Сталин спросил: «А у французов есть радио?» Туржанский ответил отрицательно. «Вот как! – удивился Сталин. – Но нам все равно нужно иметь радио на истребителях. И раньше их» [480].

Потрясения

Некоторые оперработники ОГПУ с неодобрением относились к примитивно сфабрикованным делам на совершенно неопасных военных администраторов и преподавателей, которые и без того ходили на коротком поводке. Кроме того, хотя Ягода хвастался, что его кабинет на третьем этаже здания на Лубянке, 2, открыт для всех, многие оперработники презирали его. Мессинг, второй заместитель начальника ОГПУ и глава внешней разведки, сговорившись с Ольским, Евдокимовым и Абрамом Левиным (он был известен как Лев Бельский и руководил милицией), обвинил Ягоду и Балицкого в том, что те искусственно «раздувают» дела [481]. Бунтари сами едва ли были чужды фабрикациям (Евдокимов и Ольский незадолго до этого подставили группу микробиологов) [482]. Но они считали, что Ягода, выдвигая обвинения в мнимых связях с правым уклоном, играет с огнем. Интриге способствовало и то, что здоровье Менжинского ничуть не улучшилось. Он набрал более 100 килограммов веса, что усугубило его проблемы с сердцем, бронхиальную астму и нехватку гормонов в организме; утверждалось, что он работал на Лубянке всего по несколько часов в день дважды в неделю, прежде чем наконец отправиться в Крым [483]. (Насколько известно, он пытался учить персидский язык, так как мечтал прочесть стихотворения средневекового эрудита Омара Хайяма в оригинале [484].) Менжинский вернулся к работе лишь 8 июня 1931 года, и то лишь частично [485].

Сталин мог бы воспользоваться этими интригами, чтобы возвысить кого-либо из своих фаворитов, например Евдокимова. Последний знал, что Сталин не испытывает нежных чувств к Ягоде, но он недооценил страсть диктатора к насаждению раздрая в органах и его нелюбовь к тому, чтобы чекисты навязывали ему кадровые решения. 15 июля 1931 года Сталин отправил Евдокимова на отдых в курортный город Кисловодск, а десять дней спустя назначил первым заместителем главы ОГПУ Ивана Акулова (заместителя начальника Рабоче-крестьянской инспекции). Ягода номинально стал вторым заместителем. Кроме того, на новую должность третьего заместителя Сталин выдвинул Балицкого [486]. Назначение в заместители главы ОГПУ чужака Акулова стало ответом Сталина на критику беззаконий ОГПУ [487]. Должность Балицкого на Украине досталась Станиславу Реденсу, свояку Сталина (он был мужем сестры Надежды Аллилуевой). Евдокимов был поставлен во главе ленинградского ОГПУ вместо Филиппа Медведя (переведенного в Белоруссию), но затем Политбюро все переиграло [488]. Медведь остался на прежнем месте, а Евдокимова отправили в Среднюю Азию [489]. Перемещаемых предупреждали, чтобы те не «брали с собой близких к ним сотрудников из местностей, которые они покидают при переводе с одного места на другое» – с этой практикой, сложившейся в кланах, не мог покончить никакой указ [490]. Именно благодаря клану Сталин пришел к власти и распоряжался ею.

Тем временем нарастал глобальный финансовый кризис, но насколько Сталин разбирался в этих событиях и насколько обращал на них внимание, не ясно. Две трети мирового золотого запаса принадлежали Франции и США, но финансовые власти этих стран старались не допускать роста денежной массы, следствием чего был приток золота и глобальная дефляция. 6 июля 1931 года Франция неохотно приняла предложение Герберта Гувера о годичном моратории на межгосударственные платежи, включая и германские репарации. Гувера беспокоила перспектива дефолта Германии, ставшего вполне возможным после того, как весной 1931 года разорился Creditanstalt – крупнейший австрийский банк, основанный Ротшильдами и считавшийся несокрушимым (но страдавший от нехватки ликвидности из-за попыток сохранить прежнюю промышленную структуру страны). Это, в свою очередь, спровоцировало набеги клиентов на банки в Венгрии и Германии и атаку на фунт стерлингов. 8 июля был введен жесткий контроль над всеми германскими валютными трансакциями, но пять дней спустя один из немецких банков все же обанкротился. Английские должностные лица нападали на Францию за ее неуступчивость по отношению к Германии с ее проблемами. «Надо повторять снова и снова, – записывал в своем дневнике (22 июля) британский премьер-министр Рамсей Макдональд, – наш враг – Франция» [491]. В Англии еще острее стали осознавать необходимость «исправить» Версальский договор.

Несмотря на сильное напряжение, в котором жил Сталин, он редко разражался вспышками гнева, хотя 5 августа 1931 года на заседании Политбюро он яростно обрушился на товарища с Кавказа, не снявшего тюбетейку [492]. На следующий день – судя по всему, последний перед отъездом из Москвы – он собрал импровизированную «комиссию» Политбюро с целью составить партийный циркуляр о событиях в ОГПУ. В нем объяснялось, что уволенные оперработники «вели внутри ОГПУ совершенно нетерпимую групповую борьбу против руководства ОГПУ», распуская слухи о том, что «дело о вредительстве в военном ведомстве является „дутым“ делом» [493]. Истинная подоплека событий стала темой для новых слухов [494]. Ягода с одобрения Сталина распространял свой собственный секретный циркуляр, в котором признавал, что отдельные оперработники вынуждали «обвиняемых давать ложные показания», но отрицал обвинения в систематической фальсификации дел как клевету со стороны «наших классовых и политических врагов» [495].

На отдыхе

Летом 1931 года Ворошилов более двух месяцев путешествовал по стране, останавливаясь в Хабаровске, Владивостоке, Благовещенске, Улан-Удэ, Чите, Иркутске, Новосибирске, Челябинске и Магнитогорске и сообщая Сталину, что эти разъезды были очень полезны. «Ты прав, что мы не всегда учитываем громадное значение личных поездок и личного знакомства с людьми, с делами, – отвечал Сталин. – Мы бы много выиграли (а дело особенно выиграло бы), если бы почаще объезжали места и знакомились с людьми на работе». Однако диктатор не собирался следовать собственному совету, выбираясь из Москвы только в Сочи: «Я все крепился и не хотел уезжать в отпуск, но потом сдал (устал очень)» [496].

Сталин в полной мере воспользовался отпуском на юге: он писал Енукидзе, что провел десять дней в Цхалтубо, на западе Грузии, в 20 милях от Кутаиси, где он когда-то сидел в царской тюрьме. Радоново-карбонатные источники Цхалтубо славились естественной температурой от 33 до 35 градусов Цельсия. «Принял 20 ванн, – сообщал Сталин. – Вода там замечательная» [497]. Однако фельдъегеря доставляли ошеломляющее количество деловой корреспонденции: доклады ОГПУ об агрессивном поведении Японии, донесения о затруднениях с топливом, валютных расходах, лесном деле, цветной металлургии, протоколы заседаний Политбюро [498]. Функционеры нередко пребывали в бездействии в ожидании его ответа. Переписка Сталина представляла собой средоточие того, что в обычных обстоятельствах можно было бы назвать политическим процессом. Он сам выбирал, какие сообщения ему читать (а какие – не читать), и его предпочтения и привычки сильнейшим образом сказывались на работе государства. Обычно Сталин отправлялся в отпуск во время сбора урожая и часто интересовался ходом хлебозаготовок, в то же время слабо вникая в проблемы растениеводства и животноводства [499]. Московская переписка Сталина тоже была весьма обширной. За шесть месяцев, предшествовавших августу 1931 года, аппарат обработал 13 тысяч адресованных ему личных писем, регистрируя личность, социальное происхождение и род занятий каждого отправителя и составляя резюме всех писем, большинство из которых было отправлено в архив, некоторые переданы в госучреждения с целью принятия мер, а 314 доставлены Сталину [500]. Как правило, его помощники передавали ему письма от его вероятных прежних знакомых (просивших о материальной помощи или посредством связей с ним старавшихся повысить свой статус), те, в которых шла речь о марксистско-ленинской теории, а также письма, в которых предлагались различные изобретения (так, ему передали письмо из Египта с аннотацией: «Не внушающее особого доверия предложение по изобретению „лучей смерти“») [501]. Письма другого рода содержали обвинения должностных лиц в злоупотреблениях. Сталин обычно пересылал эту отфильтрованную корреспонденцию соответствующим функционерам и ждал ответа. (В мае 1931 года один юный пионер написал, что местные аппаратчики благодаря вмешательству Сталина наконец-то достали для него обувь, дав ему возможность ходить в школу [502].) «Вы сейчас всемогущий, – утверждалось в одном письме, – от Вашего слова зависит не только жизнь, но и свобода человека» [503].

Переписка, которую Сталин вел в отпуске, свидетельствует, что он был в курсе ужасающей ситуации с продовольствием. «Теперь для меня ясно, что Картвелишвили и секретариат Грузцека [Грузинского ЦК] своей безрассудной „политикой хлебозаготовок“ довели ряд районов Западной Грузии до голода, – писал он Кагановичу 17 августа 1931 года, используя слово, не допускавшееся режимом в публичных заявлениях. – Не понимают, что украинские методы хлебозаготовок, необходимые и целесообразные в хлебных районах, нецелесообразны и вредны в районах нехлебных, не имеющих к тому же никакого промышленного пролетариата. Арестовывают людей сотнями, в том числе членов партии, явно сочувствующих недовольным и не сочувствующих „политике“ грузинского ЦК» [504]. Сталин приказал Микояну срочно отправить зерно в Западную Грузию [505]. Невозможно было предугадать, какой донос мог привлечь внимание Сталина [506]. Он даже мог встать на защиту функционеров, когда видел в них жертву сведения счетов [507]. До него дошло известие о том, что под стражу заключен один из его преподавателей из Тифлисской семинарии, 73-летний Николай Махатадзе. «Знаю его по семинарии и думаю, что [он] не может быть опасным для соввласти, – писал Сталин Картвелишвили в Тифлис. – Прошу освободить старика и сообщить результаты» [508].

Сейчас главным заместителем Сталина в партии был 38-летний Каганович, который впервые всем руководил в отсутствие диктатора. Сталин гордился, как он выразился в письме Кагановичу, «нашей руководящей групп[ой], исторически сложившейся в борьбе со всеми видами оппортунизма», и гневно реагировал на раздоры в ней [509]. «Насчет Молотова я не согласен с тобой, – писал он Орджоникидзе (11 сентября 1931 года). – Если он травит тебя или ВСНХ, поставь вопрос в П[полит]Б[юро]. Ты хорошо знаешь, что ПБ не даст травить тебя или ВСНХ ни Молотову, ни кому бы то ни было. Во всяком случае ты не менее виновен перед Молотовым, чем он перед тобой. Ты его назвал „негодяем“, что не может быть терпимо в товарищеской среде. Ты игнорируешь его, СНК… Не думаешь ли ты, что Молотов должен быть исключен из той руководящей верхушки, которая сложилась в борьбе с троцкистско-зиновьевским и бухаринско-рыковским уклонами?.. Конечно, у Молотова есть недостатки… Но у кого нет недостатков? Все мы богаты недостатками. Надо работать и бороться вместе – работы хватит на всех. Надо уважать друг друга и считаться друг с другом». Вскоре недовольный Сталин вновь отчитывал Орджоникидзе: «Совместная работа во что бы то ни стало! Сохранение единства и нераздельности нашей руководящей верхушки! Понятно?» [510]

В Сочи Сталин жил на горной даче «Зензиновка» и измерял различия в температуре между ней и расположенной в низине даче «Пузановка», вспоминая дни свой молодости, когда он работал метеорологом в Тифлисской обсерватории. Надя снова уехала рано; у нее начались занятия. «У нас тут все идет по-старому: игра в городки, игра в кегли, еще раз игра в городки и т. д.», – писал он ей, нежно называя ее «Татькой» (09.09.1931). Надя отвечала, что нормально доехала до угрюмой столицы. 14-го числа он писал снова: «Хорошо, что [ты] научилась писать обстоятельные письма… В Сочи – ничего нового. Молотовы уехали. Говорят, что Калинин собирается в Сочи… Скучновато только. Как ты поживаешь? Пусть Сетанка [Светлана] напишет мне что-нибудь. И Васька тоже. Продолжай „информировать“. Целую». Девятилетний Василий 21 сентября написал отцу, что он катается на велосипеде, разводит гуппи и снимает новой камерой. Сталин писал Наде о визите Кирова. «Был раз (только раз!) на море. Купался. Очень хорошо! Думаю ходить и впредь». Надя писала в ответ: «…пошлю книгу Дмитриевского „О Сталине и Ленине“ (это невозвращенца)… я вычитала в белой прессе о ней, где пишут, что это интереснейший материал о тебе. Любопытно?» [511]

Маньчжурский сюрприз

Сталин, учинивший хаос в стране, получил пинок из-за границы. Утром 18 сентября 1931 года взрыв на Южно-Маньчжурской железной дороге на окраине Мукдена повредил несколько метров путей; он даже не задержал прибытие ближайшего поезда [512]. Тем не менее не прошло и часа, как японская Квантунская армия учинила резню солдат китайского гарнизона, спавших в казармах на севере Мукдена, а к 19 сентября над этим китайским городом уже реял японский флаг. Японские войска стремительно захватили и другие китайские города, явно действуя по заранее разработанному плану [513]. Маньчжурия уже давно была чем-то вроде дальневосточных Балкан; военные столкновения на ее территории шли еще со времен Японо-китайской войны (1894–1895). Теперь же Япония утверждала, что она восстанавливает стабильность, заполняя вакуум, якобы возникший после ухода Красной армии, в 1929 году сражавшейся здесь с китайскими силами за контроль над КВЖД [514]. В Маньчжурии собиралась половина мирового урожая соевых бобов, на которые имелся большой спрос в голодной Японии, а экспорт маньчжурской железной руды позволил Японии стать крупнейшим производителем стали в Восточной Азии. Нанкинское националистическое правительство Чан Кайши, которому противостояли китайские коммунисты и непокорная националистическая фракция в Кантоне, не потребовало от маньчжурского военачальника Чжан Сюэляна никаких ответных действий, вместо этого воззвав к Лиге Наций [515].

В советско-японских отношениях сохранялась напряженность, однако советский экспорт в Японию за 1925–1931 годы удвоился, в то время как японский экспорт в СССР, прежде весьма незначительный, возрос десятикратно. Тем не менее действия Японии в Маньчжурии нарушали Портсмутский договор 1905 года, согласно которому территории вокруг КВЖД признавались русской сферой влияния. Токио давил на Москву, с тем чтобы она позволила японцам пользоваться этой железной дорогой для перемещения войск, действовавших против китайских сил, а когда Москва ответила отказом, японские власти арестовали несколько советских служащих – один умер, находясь в заключении (как утверждали японцы, от тифа), другой якобы покончил с собой. Советские власти с запозданием согласились на использование железной дороги японцами для подавления последних очагов китайского сопротивления – вплоть до границ советского сателлита Монголии и самого Советского Союза [516]. Таким образом, после всей пропаганды о грядущей «империалистической интервенции» и сфабрикованных дел на офицеров Красной армии, якобы выжидавших момента для предательства в случае внешнего нападения, одна из «империалистических» держав сделала свой ход.