Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера. 1929–1941. Книги 1 и 2

Фикция

Вернувшись в Москву, Сталин 14 октября 1930 года принял руководителей ОГПУ – Менжинского и Ольского (который был только что поставлен во главе особого отдела, занимавшегося армией) [327]. В тот же день ему на Старую площадь позвонил Бухарин, потребовав личной встречи. Сталин передал Бухарину часть протоколов допросов по делу Промышленной партии, в которых упоминались террористический заговор против диктатора и связи заговорщиков с правыми уклонистами. В телефонном разговоре Сталин обвинил Бухарина в том, что тот, критикуя партийную линию, создает атмосферу, способствующую террористическим актам. В тот же день Бухарин взорвался в частном письме: «Я считаю твои обвинения чудовищной, безумной клеветой, дикой и, в конечном счете, неумной». Сталин ознакомил с его посланием других членов Политбюро [328]. 15 октября Политбюро сняло Пятакова с руководства Госбанком, но решение по Бухарину отложило до тех пор, пока он не сможет появиться лично [329].

Формальные заседания Политбюро, как и при Ленине, по-прежнему проходили в прямоугольном зале для заседаний на третьем этаже Сенатского дворца, перед угловым кабинетом Ленина, превращенным в мемориальный. Однако должностные лица, добиваясь одобрения со стороны Сталина, пренебрегали формальными процедурами. Вернувшись из отпуска, в своем кабинете на Старой площади он принял ряд экономических функционеров, начальника железных дорог, профессора, основавшего советскую биохимическую промышленность, и нового главу внешней торговли – Аркадия Розенгольца вместе с наркомом иностранных дел [330]. 17 октября, а также на следующий день Сталин принимал Виссариона (Бесо) Ломинадзе, недавно назначенного партийным боссом Закавказья, которому он не доверял, а также Рувена (Владимира) Полонского, только что поставленного во главе Компартии Азербайджана. 18 октября их разговор с глазу на глаз, затеянный, чтобы положить конец дрязгам на Кавказе, продолжался три с половиной часа [331].

20 октября Политбюро провело следующее заседание, на котором, заслушав доклад Сырцова, приказало установить в нескольких приоритетных регионах – Москве, Ленинграде, Донбассе и Баку – более высокие нормы снабжения для рабочих [332]. Кроме того, Политбюро дало ОГПУ указание продолжить расследование вредительской деятельности якобы существовавших подпольных партий, решило перевести секретный отдел центрального партийного аппарата со Старой площади в здание Сенатского дворца, для чего Ворошилову было приказано изгнать нежелательных лиц, все еще проживавших в Кремле, а также обязало Сталина больше не ходить по Москве пешком [333]. Бухарин, насколько известно, пожелал узнать, что еще от него хотят, обвинил Сталина в нарушении их перемирия и выбежал из зала заседаний. Политбюро постановило, что Сталин поступил правильно, отказавшись встречаться с ним с глазу на глаз. Диктатор якобы сказал: «Я хотел его поругать, но раз он ушел, то не о чем говорить» [334].

Провокациями занимался не один только Сталин. 21 октября Борис Резников, студент и парторг из Института красной профессуры, работавший в Сибири с Сырцовым как заместитель редактора газеты и вошедший в ближайшее окружение Сырцова в Москве, сидел в кабинете Льва Мехлиса, помощника Сталина и редактора «Правды», и сочинял донос о «фракционной деятельности» Сырцова, а также Ломинадзе. По словам Резникова, «группа» Сырцова предвещала крах сталинского режима в результате экономической катастрофы. Тем же вечером Мехлис отправил донос Резникова Сталину [335]. Резников, сам испытывавший недовольство диктатором, сыграл роль агента-провокатора, 22 октября проведя на частной квартире вторую неформальную встречу, на которой он и Сырцов снова выступали с критикой в адрес сталинского режима. Резников агрессивно выпытывал у Сырцова секретные сведения о последнем заседании Политбюро и предлагал наладить контакты с правыми уклонистами, что резко усугубило прегрешения Сырцова [336]. В тот же день Сталин вызвал Сырцова на Старую площадь, в ЦК [337]. Те, кто присутствовал на встрече с Сырцовым, будучи вызваны на очную ставку с Резниковым, отрицали его обвинения, но все равно они были исключены из партии, арестованы и во всем сознались. Как выразился Орджоникидзе, эти люди, «которые не желали правды сказать в ЦКК, когда их посадили в ГПУ, излили перед тов. Менжинским всю душу. (Смех.)» [338]

Также, согласно утверждениям Резникова, Сырцов якобы говорил, что в критической ситуации ряд партийных секретарей, включая Андрея Андреева (Северный Кавказ), Николая Колотилова (Иваново-Вознесенск) и Роберта Эйхе (Западная Сибирь), «могут пойти против Сталина». Кроме того, Сырцов, по словам Резникова, заявлял, что «значительная часть партийного актива, конечно, недовольна режимом и политикой партии, но актив, очевидно, думает, что есть цельное Политбюро… Надо эти иллюзии рассеять. Политбюро – это фикция. На самом деле все решается за спиной Политбюро небольшой кучкой, которая собирается в Кремле, в бывшей квартире Цеткиной» (то есть Клары Цеткин) [339].

На следующий день Сталин переслал письменный донос Резникова на фракционную группировку Сырцова и Ломинадзе (которую Сталин называл «по сути дела правоуклонистской») Молотову – теперь уже он отбыл в отпуск – с комментарием: «Невообразимая гнусность. Все данные говорят о том, что сообщения Резникова соответствуют действительности. Играли в переворот, играли в Политбюро» [340].

Между тем Тухачевский в присутствии Сталина, Ворошилова, Орджоникидзе и других членов Политбюро предстал перед двумя своими обвинителями из Военной академии и сам обвинил их во лжи. По-видимому, там же присутствовали Ян Гамарник (начальник политотдела армии), Иона Якир (командующий Украинским военным округом) и его заместитель Иван Дубовой – и все они поручились за Тухачевского [341]. Остается неясно, намеревался ли Сталин только запугать военных или он действительно хотел отправить их в тюрьму. В письме Молотову от 23 октября 1930 года он сообщал: «Что касается дела Т[уха]чевского, то последний оказался чистым на все 100 %. Это очень хорошо» [342].

Сырцову и Ломинадзе не удалось отделаться так же легко. «Я считал и считаю крупнейшей исторической заслугой Сталина непреклонную твердость в борьбе против троцкистской и правой оппозиции, – писал Ломинадзе в свою защиту (3 ноября 1930 года). – Но я в то же время считал, что у Сталина есть некоторый эмпиризм, недостаточное умение предвидеть… Далее мне не нравилось и не нравится то, что иногда (особенно в дни пятидесятилетнего юбилея) тов. Сталина в печати в отдельных выступлениях ставят чуть ли не на одну доску с Лениным. Я, сколько помнится, говорил об этом и товарищу Орджоникидзе и приводил ему соответствующие места из прессы по этому поводу». Признание Ломинадзе не оставило Орджоникидзе выбора [343].

Их дела были рассмотрены на совместной сессии Центрального Комитета и президиума Центральной контрольной комиссии (4 ноября), на которой Ломинадзе и Сырцов сознались в том, что вели политические дискуссии друг с другом. Сырцов не отказался от своих заявлений, что Политбюро лишь утверждает уже готовые решения [344]. «Я ни на одну минуту не сомневался в правильности… ликвидации кулачества как класса, – заявил он, – но я считаю, что вслед за этим самым лозунгом необходимо было и целесообразно было в порядке пленума ЦК или же подробного детального заседания Политбюро обсудить практические меры его проведения. И мне кажется, что это в значительной мере сократило бы те накладные расходы, которые мы имели». За утверждения о том, что наряду с достижениями политика режима создала ряд проблем – резкое снижение реальных заработков рабочих, нехватку товаров («огромная угроза контрреволюции проистекает из очередей»), массовый забой скота, инфляцию, бюджетный дефицит – и за предложение вернуться к таким рыночным механизмам, как свободная торговля, Сырцов был обвинен в правооппортунистических и прокапиталистических настроениях, как и Рыков [345].

Сталин в своем выступлении отрицал, что пользовался пустующей квартирой Клары Цеткин в Большом Кремлевском дворце, – ну разве что самую малость, чтобы его не отвлекали телефонные звонки, когда он сочинял свой доклад для партийного съезда. «За период моей работы в этой квартире у меня побывали там по одному разу и в разное время Молотов, Калинин, Серго, Рудзутак, Микоян, – поведал он. – Встречались ли мы иногда, некоторые члены Политбюро? Да, встречались. Встречались главным образом в помещении ЦК [на Старой площади]. А что в этом плохого?» Далее он нечаянно подтвердил заявление Сырцова, объяснив, как на самом деле был устроен режим (впоследствии эти слова были вычеркнуты им из стенограммы): «Иногда какой-нибудь вопрос заинтересует, позвонишь Ворошилову: ты дома? – Дома. Заходишь, разговариваешь» [346].

Итак, Сырцов был прав: Политбюро в самом деле превратилось в фикцию.

Сталин разыгрывал из себя жертву («Пусть оскорбляют. Я привык») и стремился подчеркнуть, что речь идет о серьезном деле [347]. «Собрались школьники, вообразили себя большими политиками и решили поиграть в Политбюро – стоит ли нам тратить время на таких школьников? – спрашивал он. – В иное время и в иной ситуации можно было бы согласиться с такой оценкой. Но в текущих обстоятельствах, когда классовая борьба обострилась до крайности, когда каждая фракционная вылазка против руководства партии усиливает фронт наших классовых врагов, а двурушничество беспринципных людей превращается в самое опасное зло внутрипартийной жизни, – в таких обстоятельствах подобная оценка „лево“-правого блока была бы, самое меньшее, неосторожной». Обвинения в его адрес он назвал сигналом для «всевозможных террористов». Под конец от него досталось и Рыкову: «Ваша должность существует не для церемониальных целей, а для выполнения партийных приказов на повседневной основе. Так ли обстоит дело сейчас? К сожалению, нет… Подобное состояние дел не может продолжаться» [348]. Когда настало время вынести решение в отношении Сырцова и Ломинадзе, Сталин, как обычно, стал изображать умеренность, предложив лишь понизить их статус до кандидатов в члены ЦК. Но собравшиеся уже проголосовали за их исключение из Центрального Комитета [349].

Продались капиталистам

11 ноября 1930 года в советских газетах было опубликовано обширное обвинение в адрес видных ученых и инженеров, якобы основавших подпольную Промышленную партию. Утверждалось, что в нее входит более 2 тысяч человек, которые годами беспрепятственно занимались вредительством в советской промышленности и на транспорте, замышляя в итоге свергнуть режим при помощи иностранной военной интервенции (с участием полудюжины стран) и отдать богатства Украины Польше и Франции, а каспийскую нефть – Англии. «Если враг не сдается, – услужливо писал для «Правды» (15 ноября) Горький из Италии, – его уничтожают» [350]. 25 ноября под софитами в Доме Союзов (бывшем Благородном собрании) перед десятками советских и иностранных корреспондентов на скамье подсудимых предстали восемь инженеров. На советских заводах и в Академии наук прошли митинги, на которых принимались резолюции с требованиями смертной казни. В Москве и других городах сквозь снег маршировали колонны рабочих с лозунгами: «Никакой пощады классовым врагам!» [351] Далее последовали 13 дней угара и громких слов об измене, тщательно освещавшиеся в прессе. Лозунги кампании, включая «Наш ответ классовому врагу – миллионы рабочих в ряды ударников», были утверждены постановлением Политбюро [352].

Проблемы, с которыми сталкивались советские рабочие, были более чем реальными. Во внутреннем докладе (от 10 ноября) на основе секретного донесения ОГПУ о состоянии столовых отмечалось, что половина из них работает с большой перегрузкой и что «во всех столовых (даже в закрытых) имеют место значительные очереди, что вызывает недовольство рабочих и отрицательно отражается на трудовой дисциплине». Агенты ОГПУ сталкивались в столовых с крысами (живыми и мертвыми), тараканами и мухами (в том числе в супе), нехваткой ложек, вилок и ножей (из-за чего посетителям приходилось долго ждать, когда они освободятся), недостаточной питательностью блюд, не отвечавших дневной потребности людей в калориях, кражей продуктов работниками и неописуемой грязью [353].

Как и два года назад, на Шахтинском процессе, все «доказательства» на процессе Промпартии сводились к признаниям, сделанным на допросах в ОГПУ и повторявшимся на суде. (В опубликованном обвинительном акте отмечалось, что один арестованный инженер «умер на допросе».) Никаких свидетелей не вызывали. Все восемь подсудимых признали себя виновными. Леонид Рамзин, директор Всероссийского теплотехнического института, сознался в том, что возглавлял подпольную партию, и говорил о панике за рубежом, вызванной советскими успехами, и о грядущем нападении Румынии, к которой должны были присоединиться Польша, а затем и Франция при поддержке британского военно-морского флота и в сговоре с эмигрантами [354]. Двое из упомянутых эмигрантов умерли еще до того, как якобы состоялись встречи, о которых шла речь. Кроме того, Рамзин в качестве предполагаемого главы будущей буржуазной республики назвал русского инженера, который восхищался Гербертом Гувером (как инженером), но уже был без всякого публичного суда казнен по одному из предыдущих дел [355]. Но это никого не смутило: прокурор Николай Крыленко намекал на скрытые связи между «буржуазными специалистами» и правым крылом партии. В целом опубликованная стенограмма процесса, возможно, была на тот момент лучшим и наиболее подробным описанием того, что творилось в голове у Сталина: возможное и реальное были сплетены в один сюжет, который мог быть – и должен был быть – правдой [356].

На процессе в полной мере проявилась и жестокость Сталина. Если в случае Шахтинского дела он умышленно посадил несколько германских граждан на скамью подсудимых как раз тогда, когда шли переговоры о советско-германском торговом соглашении, то сейчас его мишенью стала Франция, которую он незадолго до того объявил «наиболее агрессивной и милитаристской страной из всех агрессивных и милитаристских стран мира» [357]. Франция наложила ограничения на импорт из СССР; советские власти ответили сокращением импорта из Франции [358]. Крыленко вызвал в зале смех, зачитав пришедшие из Франции известия о том, что в Париже против процесса протестуют русские эмигранты: великие князья, священники, купцы – одним словом, «бывшие». Однако Рамзин на процессе свидетельствовал, что он и другие заговорщики поддерживали прямую связь не с кем иным, как с бывшим французским президентом и премьер-министром Раймоном Пуанкаре. Офис последнего выступил с опровержением, на которое ссылались на процессе как на «доказательство» заговора [359]. Функционер из наркомата иностранных дел пытался подтвердить обоснованность этих обвинений, проведя брифинг для иностранных представителей, на котором отмахивался от разговоров о грядущей военной интервенции как от пропаганды, по своей природе упрощающей суть вещей, но настаивал, что влиятельные антисоветские круги в капиталистических странах разжигают войну посредством таких провокаций, как убийство советских посланников, захват и обнародование секретных советских документов и кампании в прессе о похищениях, организованных советскими агентами за рубежом [360].

Сталин не нуждался в новых доказательствах существования подобных западных заговоров, однако он получил копию записи недавнего конфиденциального разговора Уинстона Черчилля, бывшего министра финансов (потерявшего эту должность после победы Лейбористской партии), с князем Отто фон Бисмарком, внуком знаменитого канцлера. Согласно этому документу, Черчилль сказал князю, служившему в германском посольстве в Лондоне: «…растущая индустриализация русского государства представляет чрезвычайно большую опасность для всей Европы, с которой можно было бы справиться… лишь созданием союза всей остальной Европы и Америки против России» [361]. Между тем за кулисами чехословацкий министр иностранных дел Эдвард Бенеш, пытаясь заискивать перед Москвой, конфиденциально сообщил советскому послу в Праге (в сентябре 1930 года): «…не очень давно в Женеве французы усиленно настаивали на выступлении Польши против СССР при активной поддержке ее всеми членами Малой Антанты» (союза Чехословакии, Румынии и Югославии, которому французы надеялись придать антигерманскую направленность и который, по мнению его членов, был направлен против Венгрии). Бенеш шокировал советский наркомат иностранных дел, добавив, что если против СССР будет предпринята военная интервенция с участием Франции, Англии и Италии, то Чехословакия как «член европейских государств» «будет делать все то же самое, что делают те» [362].

Председательствовавший на процессе Андрей Вышинский, не отступая от полученных инструкций, зачитал вердикт о виновности подсудимых, трое из которых получили тюремные сроки, а еще пятеро, включая Рамзина, были приговорены к смерти. В праве апелляции им было отказано. Зал взорвался овацией. Два дня спустя режим заявил, что советская власть сильна и не стремится к мести: казнь была заменена восемью и десятью годами тюремного заключения [363]. На следующее утро после вынесения приговора Рамзина видели в его институте, где он забирал бумаги из своего стола в отсутствие конвоя [364]. Ему было позволено продолжить в заключении свою научную работу [365]. Некоторые советские рабочие прекрасно видели, что все эти обвинения во «вредительстве» – фарс [366]. Но снисходительность, возможно, возмущала рабочих еще сильнее [367]. Даже враги СССР из числа эмигрантов признавали, что большинство рабочих поверили в виновность «буржуазных специалистов». «Они получают три тысячи [рублей в месяц] и катаются в машинах, а мы живем на хлебе и картошке – такие слова советских рабочих приводились в хорошо осведомленном меньшевистском «„Социалистическом вестнике“. – Они продались капиталистам» [368].

И все это время в тени маячила фигура давнего личного врага Сталина, чье перо снова не знало отдыха [369]. В 1930 году 48-летний Троцкий издал на русском, немецком, английском и французском языках книгу «Моя жизнь. Опыт автобиографии», в которой пытался доказать с помощью документов, что именно он истинный ленинец. Кроме того, он написал волнующую трехтомную «Историю русской революции», в которой он сам и Ленин играли первые роли, а Сталин вовсе отсутствовал; предисловие к книге было закончено 14 ноября 1930 года на Принкипо. Случилось так, что в тот же день Сталин вернул некоего преданного и чрезвычайно прилежного молодого аппаратчика в центральный партийный аппарат, назначив его главой отдела по экономическим кадрам. Его звали Николай Ежов (г. р. 1895). Сталин принял его 21 ноября: это была первая из сотен частных аудиенций, связанных с искоренением вредительства и измены [370].

Человек-загадка

Из независимой Латвии, откуда многие государства вели разведывательные операции против СССР, приходили слухи о том, что Сталин убит, и 22 ноября на Старую площадь для 70-минутной беседы неожиданно был вызван Юджин Лайонс, родившийся в Белоруссии и выросший в Нью-Йорке московский корреспондент агентства ЮПИ, симпатизировавший советской власти. Сталин, в последний раз дававший интервью четыре года назад, американцу Джерому Дэвису, по-прежнему стремился к той же цели – нормализации отношений с Соединенными Штатами, которые стали третьим крупнейшим торговым партнером СССР после Германии и Англии, но оставались единственной из великих держав, отказывавшей Советскому Союзу в дипломатическом признании. В кабинете у Сталина Лайонс увидел на стене портреты Маркса, Энгельса и Ленина. «Мой пульс наверняка был учащенный, – вспоминал он. – Впрочем, едва я переступил порог, всякая робость и нервозность тут же покинули меня. Сталин встретил меня в дверях и с улыбкой пожал мне руку… Он был решительно не похож на угрюмого, надутого от важности диктатора, существующего в народном воображении… „Товарищ Сталин, – начал я интервью, – могу ли я ссылаться на вас в том плане, что вас не убили?“ Он засмеялся».

Лайонс выяснил для зарубежной аудитории, что у Сталина есть жена и трое детей (советское население этого не знало) и что он может быть обаятельным человеком. «Когда речь зашла о том, что его называют диктатором России, – писал Лайонс, – он снова рассмеялся от всей души и воскликнул: „Это просто смешно!“» [371] Пока Лайонс печатал в соседней комнате свой репортаж, ему принесли чай и бутерброды. Российский диктатор одобрил машинопись («в целом более-менее верно») и позволил отправить ее в Нью-Йорк, где она произвела сенсацию. Лайонс вернулся в США на лекционное турне по 20 городам. «Невозможно жить в тени сталинской легенды, – отмечал он, – не поддавшись ее чарам» [372].

Дружественно настроенный к СССР корреспондент New York Times Уолтер Дюранти был вне себя от того, что сенсационный материал достался Лайонсу. 27 ноября он тоже с запозданием смог взять интервью у Сталина, для которого ему выделили те же 70 минут. По его словам, Сталин полагал, что текущий глобальный кризис будет углубляться, но не приведет к кончине капитализма, хотя его итогом станет будущая война за рынки и крах Версальской системы [373]. «Сталин – самая интересная личность в мире, – распинался Дюранти в телеграмме в США, благополучно миновавшей советскую цензуру. – Однако из всех национальных лидеров его менее всего знают, он стоит вдали от всех, таинственный, как тибетский Далай-лама» [374].

Друг Дюранти – Г. Р. Никербокер добыл другую сенсацию: интервью с матерью Сталина Кеке Геладзе, которое он взял в Тифлисе для New York Evening Post (1 декабря 1930 года). «Революционные призывы и неизменные призывы упорно выполнять пятилетний план напоминают о том, что весь Советский Союз от Сибири до границ Персии сегодня подчиняется одной цели и одной воле», – писал Никербокер. Кеке, с которой он беседовал при посредстве переводчика с грузинского, заявила, что это из-за нее Сталин не окончил семинарию: «Его не выгнали. Это я забрала его оттуда из-за его слабого здоровья. Он не хотел уходить, а я его забрала. Он был мой единственный [выживший] сын». Она показала журналисту стопку газет и журналов, в которых упоминался Сталин. «Смотрите, как он трудится, – сказала она. – Все это он сделал. Он слишком много работает». Статья Никербокера называлась «Сталин – человек-загадка даже для своей матери» [375].

Верные соратники

Условие существования любого авторитарного режима – чувство, что его со всех сторон окружают зловещие враги. Жителей СССР призывали к неустанной бдительности в отношении классовых врагов, якобы мечтавших об иностранной военной интервенции, которая покончит с советским режимом, восстановит капитализм и отомстит за них. В такой обстановке даже самые убежденные социалисты могли быть заклеймены как белогвардейцы, как в 1921 году заклеймили кронштадтских моряков Ленин с Троцким, если бы они выступили против советского режима. Хронические внутренние затруднения наделяли разговоры об измене правдоподобием, газетные сообщения вдыхали в них жизнь, а Сталин всячески раздувал эту тему [376]. Во время разбирательства по делу Сырцова и Ломинадзе он, прервав Микояна, сказал о своих критиках из числа коммунистов: «Теперь они все белогвардейцы» [377]. В тесном контакте с услужливым Менжинским он выработал сценарий на все случаи жизни: правые уклонисты, право-левый блок, вредители из «буржуазных специалистов», заговорщики из военных, связанные с правым уклоном, – и все они имели связи с заграницей и намеревались втянуть страну в войну, отменить коллективизацию, саботировать индустриализацию и устранить его лично [378]. Все замыкалось на нем.

1 декабря 1930 года Сырцов стал первым членом Политбюро, изгнанным из него методом опроса членов Центрального Комитета по телефону, без всякого пленума [379]. На протяжении целого года не состоялось ни одного многодневного пленума ЦК. Один пленум был отложен – возможно, потому, что Сталину нужно было уговорить членов ЦК согласиться на увольнение Рыкова [380]. И сейчас Сталин писал Горькому в Сорренто, сообщая ему о грядущей замене Рыкова на Молотова, отзываясь об этом как о «неприятном деле», но в то же время расхваливая Молотова, который, по его словам, был «смелый, умный, вполне современный руководитель» [381]. Что касается Бухарина, Сталин писал ему 13 декабря в своем уже ставшем привычным лицемерном стиле: «Я никогда не отказывал тебе в разговоре. Сколько бы ты ни ругал меня, я никогда не забывал о нашей былой дружбе. Я не говорю уже о том, что интересы дела требуют от каждого из нас безусловного предания забвению каких-либо „личных“ оскорблений. Мы всегда можем поговорить, если ты того хочешь» [382].

Наконец, 17 декабря 1930 года открылся откладывавшийся пленум, превратившись в последний момент в совместную сессию Центрального Комитета и карательной Центральной контрольной комиссии [383]. На третий день, после того как только ленивый не прошелся по докладу Рыкова, Косиор неожиданно предложил освободить Рыкова от его должности и назначить главой правительства Молотова. Все прекрасно понимали, кто стоит за этим шагом. Предложение было принято единогласно [384]. «До сих пор мне приходилось работать, главным образом, в качестве партийного работника, – заявил Молотов на объединенном пленуме. – Заявляю вам, товарищи, и на работу в Совнарком я иду в качестве партийного работника, в качестве проводника воли партии и ее Центрального Комитета» [385]. Бухарин, тоже выступивший 19 декабря, издевался над собой и своими союзниками и шутил о расправах над богатыми крестьянами и расстреле партийных оппозиционеров, вызвав смех, но все же он оказался на высоте, отважно высказавшись в отношении безумных сталинских планов индустриализации и коллективизации («Разговор становится бессвязным. Я глубоко сожалею об этом, но это не моя вина») [386]. Наконец, Бухарин, которого неоднократно прерывали, сказал Молотову, что они могут делать все что пожелают, поскольку «вся власть и авторитет – в ваших руках».