Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера. 1929–1941. Книги 1 и 2

ОГПУ по секрету докладывало, что некоторые добровольцы пытались насиловать сельских женщин и рвались к власти («…раз я приказываю, то ты должен делать, хоть в воду или огонь лезть, а иначе пуля в лоб») [217]. Во многих местах царил административный хаос. Даже сознательные двадцатипятитысячники не были сведущи в управлении и агрономии, а большинство из них столкнулись на местах с материальными невзгодами и даже с вооруженным сопротивлением. «Помните, сукины дети, мы с вами посчитаемся!» – гласили записки, подбрасываемые двадцатипятитысячникам [218]. Засады, в которых сидели крестьяне с топорами и обрезами, нагоняли страх, придавая конкретность манихейской пропаганде [219]. Однако параллельно с необузданным идеализмом шла оргия конфискаций [220]. Некоторые из двадцатипятитысячников с негодованием докладывали, что на селе насаждается не артель, а коммуна в виде колхозов; другие честно писали о «нарушениях социалистической законности» (тем самым властям, которые их совершали), рискуя, что их обвинят в «попустительстве кулаку». Многие из двадцатипятитысячников лишь недавно сбежали из деревни и теперь воображали, что помогают преодолеть тьму и принести на село современную жизнь.

Суровая весна

Первые доклады ОГПУ отражали заблуждение Сталина о том, что середняки и бедняки «поворачиваются лицом к колхозу», но вскоре ОГПУ уже стало сообщать о массовом сопротивлении. («Долой коллективизацию!» «Никто здесь не получит ни толики хлеба!») В одном только марте 1930 года ОГПУ зафиксировало более 6500 спонтанных «антисоветских групповых протестов» [221]. Крестьяне не могли скоординировать свои выступления с другими регионами и не имели общих вожаков, как не имели и доступа к печати, а вооружены они были в лучшем случае охотничьими ружьями. Происходящее никак нельзя было назвать гражданской войной. Согласно подсчетам ОГПУ за тот год, из 2,5 миллиона участников крестьянских протестов большинство прибегало лишь к ненасильственному протесту, отказываясь вступать в колхозы. Тем не менее за 1930 год крестьяне убили более 1100 сельских должностных лиц и активистов. Еще одним их оружием был поджог, «красный петух», которого подпускали административным зданиям [222]. Чаще всего протестующие забивали свой собственный скот: была утрачена уже четверть поголовья скота в стране, что было даже больше, чем в годы катастрофической Гражданской войны. Почти половина этих массовых крестьянских выступлений в 1930 году приходилась на Украину – там в стратегически важных районах на границе с Польшей бунтовали все населенные пункты. Многие села выбирали лидеров и звонили в колокола, призывая подниматься на борьбу. Тысячными тиражами были напечатаны сотни листовок: «Долой советскую власть!», «Да здравствует свободная Украина!» [223]

Сталин предупреждал, что «ликвидация кулака» и «обострение классовой борьбы» способствуют «империалистической интервенции» в СССР [224]. Если бы «империалисты» обладали хотя бы долей той агрессивности, которую им приписывали он и советская пропаганда, они бы в полной мере воспользовались этой безрассудной дестабилизацией положения в стране.

Почти никто не предвидел неожиданного поворота Сталина к полной ликвидации кулака, но затем прогремел еще один гром среди ясного неба: 2 марта 1930 года в «Правде» была опубликована его статья «Головокружение от успехов», в которой он заклеймил местных функционеров как «тупиц», одержимых «коммунистическим тщеславием», которые «боятся признавать свои ошибки». Сам Сталин не брал на себя ответственности за неурядицы. «Нельзя насаждать колхозы силой, – увещевал он. – Это было бы глупо и реакционно» [225].

Несмотря на это явное отступление, призванное ослабить нажим, ОГПУ по-прежнему сообщало о восстаниях на местах: в Грузии, Армении, Азербайджане, Центрально-Черноземном районе, в сибирской Барабинской степи [226]. Сталин, особенно разъяренный свержением местных органов советской власти вдоль границы с Польшей, частным образом требовал от Всеволода Балицкого, начальника украинского ОГПУ, чтобы тот «не речи произносил, а действовал более решительно» (19.03.1930). Обиженный Балицкий клялся республиканскому партийному боссу Косиору, что именно это он и делает в своей полевой ставке. Орджоникидзе, командированный на место, писал, что для подавления крестьянских восстаний в приграничных районах используются «пулеметы и, в некоторых местах, пушки» [227].

Неожиданно не кто иной, как Троцкий, выступил с открытым письмом Коммунистической партии (от 23 марта), в котором осуждал «авантюризм» насильственной коллективизации и стремительной индустриализации. Лишь немногие из советских коммунистов могли прочесть это письмо, но это им было и не нужно [228]. Номер «Правды» со статьей Сталина перепродавали в деревнях за 3, 4 и даже 5 рублей, и крестьяне собирались на ее коллективные читки [229]. Как выразился один крестьянин из Поволжья, «у нас два правительства – центральное, которое требует, чтобы все вернули, и местное, которое этого не желает» [230]. Некоторые должностные лица на местах в самом деле не смирились с объявленным Сталиным отступлением. «Если они видят кого-то с газетой, то бьют его еще сильнее и осуждают: „Так значит, ты читаешь статью товарища Сталина“, – сообщал некто М. Квасов в письме, опубликованном в «Крестьянской газете», по поводу сельского собрания 27 марта. – Крестьяне, показав Петрову, секретарю партийной ячейки, статью Сталина, заявили: „Вы скрываете партийную линию“. Но Петров спокойно ответил: „Вы, товарищи, беспартийные, и вас это не касается. Не верьте всему, что пишут в газетах“» [231]. Местные должностные лица начали обвинять Сталина в «правом уклонизме» [232].

В городах, служивших оплотами режима, в условиях галопирующей инфляции деньги уступали место натуральному обмену, монеты (в которых содержалось серебро) клались в кубышку, а из продажи исчезли даже папиросы. «На фабрике Мострикотаж № 3 в Мос[кве], – записывал в дневнике (14 марта) один профсоюзный функционер, – выступил один рабочий и заявил: „Правильную статью написал Ст[алин], только поздно. Бухарин об этом писал 1/2 года тому назад и теперь делается по Бухарину. Прав был Ильич, сказав: „Не верьте Ст[алину], он вас погубит“» [233]. Жертвенным агнцем, обвиненным в ультралевачестве, был назначен босс московской областной парторганизации Карл Бауман, который еще раньше Сталина публично призывал к сплошной коллективизации. В апреле 1930 года московским партийным боссом вместо него стал Каганович, оставшись секретарем Центрального Комитета. Командированный в том же месяце в Западную Сибирь (ее партийный босс Роберт Эйхе якобы слег с аппендицитом), Каганович получил нагоняй, но заставил местное партбюро принять секретную резолюцию, в которой их жалобы на то, что Сталин делает их козлами отпущения, были осуждены как «левацкие» [234].

Николай Кин, рабочий из южного украинского города Херсона, отправил Сталину письмо с гневной отповедью его «Головокружению от успехов», в которой подчеркивал вину ЦК, ущерб, нанесенный авторитету партии, и самоубийственность политики режима: «Кулака-то мы ликвидируем, а нищету и беспризорность развиваем, выбрасываем детей кулаков, ни в чем не повинных, на улицу». Сталин ответил ему частным образом. «Пройдет время, горячка отойдет, и Вы поймете, что Вы неправы от начала до конца, – писал он 22 апреля, призывая Кина не кичиться тем, что он рабочий. – Среди рабочих бывают всякие люди, и хорошие, и дурные. Я знаю старых рабочих с большим производственным стажем, которые все еще плетутся в хвосте за меньшевиками и до сих пор не могут освободиться от тоски по старым хозяевам-капиталистам. Да, т. Кин, всякие бывают на свете рабочие» [235].

Пропаганда и голод

25 апреля 1930 года, примерно на восемь месяцев раньше срока, в Айна-Булаке с огромной помпой были состыкованы отдельно строившиеся северный и южный участки Туркестано-Сибирской железной дороги, известной как Турксиб, – она сооружалась при помощи купленных за границей экскаваторов и гигантского количества ручного труда в экстремальных климатических условиях и в обстановке хаоса, порождавшего новый хаос. Советские власти и преследовали, и звали на службу буржуазных специалистов и казахов-жатаков (кочевников, не имевших скота); в надежде на получение хлебных карточек на стройку стекались безработные рабочие из славян. Постройка железной дороги позволила кормить сибирским хлебом Среднюю Азию, что давало возможность расширять там посевы хлопчатника, и в краткосрочном плане дала мощный пропагандистский эффект [236]. На церемонию стыковки и пиршество, устроенное в степи для многотысячной толпы («Да здравствует Турксиб! Да здравствует Сталин!») специальный поезд из Москвы доставил должностных лиц и зарубежных гостей – как пошутил один американский журналист, это был «микрокосм советского мира… и его капиталистического окружения» [237]. Один только Турксиб мог окупить многочисленные провалы, особенно в глазах тех, кто хотел верить. Не все подверглись идеологизации одинаково, но все же жизнь вне коммунизма становилась немыслима [238].

Затем настала очередь Ростовского завода сельскохозяйственного машиностроения, крупнейшего в Европе, – о его введении в строй было объявлено 1 июня 1930 года, после трех лет строительства [239]. На днепровских порогах в Советской Украине лихорадочно сооружалась легендарная гидроэлектростанция – Днепрогэс. И неважно, что какое-то время половина подъемных кранов использовалась для того, чтобы не дать рухнуть второй половине: символика обуздания природы, с тем чтобы снабдить энергией новый индустриальный комплекс в составе будущих алюминиевых заводов и сталеплавильного комбината в Запорожье, в бесчисленных репортажах увязывалась с преобразованием личности. Как гласил популярный лозунг: «Мы строим плотину, а плотина строит нас» [240]. Всемерно освещалось также эпохальное строительство сверхсовременных доменных печей – и формирование новых людей – в далеких Магнитогорске и Кузнецке, привлекавшее толпы иностранных корреспондентов, многие из которых были вынуждены отказаться от прежнего скептицизма.

Эти стройки служили магнитом и для рабочих из крестьян, стремившихся преобразиться, спастись от раскулачивания или найти средства на жизнь. Сообщения о нехватке продовольствия на местах и болезнях, вызванных голодом, приобрели массовый характер уже летом 1930 года и поступали из Центрально-Черноземного района, с Северного Кавказа, Украины, советского Дальнего Востока и из Западной Сибири [241]. Киевские власти заклинали Микояна срочно помочь с продовольствием («местные ресурсы использованы»). ОГПУ отмечало, что колхозники на Украине отказываются работать, потому что не получают пищи, и это угрожало породить порочный круг нехватки продовольствия [242]. Однако в наибольшей степени голод и массовое бегство населения летом 1930 года обострились в Казахской автономной республике. Утверждалось, что в Сибирь, Узбекистан, Иран, Афганистан и Китай направилось более 150 тысяч казахов и с ними почти миллион голов скота [243]. Невзирая на пропаганду, коллективизация, призванная финансировать индустриализацию, вместо этого грозила задушить ее [244].

Невероятная удача

Сталин не ослаблял нажима в борьбе с сопротивлением: с 1 января по 15 апреля 1930 года ОГПУ произвело 140 724 ареста, а с 15 апреля по 30 сентября – еще 142 993. Но он был не в силах обратить вспять антиколхозную волну, которую сам непреднамеренно поднял своей статьей «Головокружение от успехов» [245]. Согласно отчетам, доля коллективизированных домохозяйств, на 1 марта 1930 года составлявшая 56 %, к лету сократилась до 24 % [246]. В Татарской автономной республике доля коллективизированных хозяйств сократилась с 83 до 13 %. В целом из колхозов вышло до 8 миллионов домохозяйств, забрав с собой 7 миллионов голов тяглового скота. В то же время в колхозах осталось не менее 5 миллионов хозяйств, причем более 4 миллионов из них вступило в колхозы совсем недавно, то есть для них это был первый сельскохозяйственный сезон в качестве колхозников [247]. Насилие со стороны режима и крестьянское сопротивление ставили под удар весеннюю посевную кампанию, а соответственно, и осеннюю жатву, что было чревато пагубными последствиями для индустриализации. Сталину – и стране – требовалось чудо.

Поставить колхозы на ноги и руководить ими было делом не для брезгливых. Мало кто из двадцатипятитысячников был способен добыть для своих колхозов дефицитные инструменты, металлолом и строительные материалы для сооружения амбаров и силосных ям, запасные части для техники, генераторы, книги, табак, а также вызвать рабочих с заводов, и многие сами чинили инвентарь, вспоминая о своих навыках механиков. Крестьяне, прежде угрожавшие двадцатипятитысячникам, теперь протестовали, когда тех забирали от них [248]. Показательно, что подавляющее большинство добровольцев в итоге остались в деревне в качестве новых сельских функционеров. (В среднем кто-то из двадцатипятитысячников попадал в один колхоз из трех в главных зернопроизводящих регионах и в один колхоз из пяти в целом по стране.) По большому счету, несмотря на минимальную поддержку со стороны режима и их собственное невежество, представляется, что они помогли спасти весеннюю посевную кампанию 1930 года. В частности, им принадлежит такое важное новшество, как использование бригадной системы при полевых работах [249].

Еще большее значение для весеннего сева имели уступки, на которые пошел режим. Крестьянам, выходившим из колхозов, возвращалось их посевное зерно, если они обещали, что будут сеять. Режим с запозданием дал понять, что, хотя основные земельные наделы, тягловые лошади и плуги подлежат обобществлению, часть скота может быть оставлена во владении домохозяйств. По отношению к тем, кто оставался в колхозах, прекращалась гигантомания, когда целые районы объединялись в один колхоз [250]. Кроме того, оставшимся разрешалось держать сады и огороды. На этих участках было выращено до трети того, что собрали крестьяне в 1930 году. Режим стремился продемонстрировать превосходство колхозов над единоличными хозяйствами и позволил колхозам оставить себе значительные 3,5 тонны хлеба на домохозяйство. Впоследствии Сталин уже никогда не проявлял подобной щедрости. Все, что крестьяне не съедали сами, они могли продать. Сталин предполагал, что коллективно обрабатываемые поля вскоре сделают мелкие личные наделы и содержание скота неэкономичным, но пока его режим постановил «воспретить закрытие рынков, восстановить базары и не стеснять продажу крестьянами, в том числе колхозниками, своих продуктов на рынке» [251].

Помимо мобилизации двадцатипятитысячников и гибкости, неохотно проявляемой режимом, меры по преодолению хаоса предпринимались и на местном уровне. Центральные власти так и не смогли решить, каким образом будет оплачиваться труд колхозников, но крестьяне все равно приступали к севу по мере того, как на местах изобретались формулы оплаты [252]. Неоценимый вклад внесла и удача в виде исключительно хорошей погоды. «Природа дала нам лишний месяц весны», – радовался один функционер, а с учетом того, с каким запозданием началась посевная кампания, этот месяц оказался решающим в плане сбора урожая [253]. После того как виды на урожай неожиданно превратились из сомнительных в многообещающие, планы по экспорту зерна с целью получить твердую валюту для импорта оборудования были подняты до более 5 миллионов тонн, что намного превышало цифру, заданную согласно пятилетнему плану на 1930 год. В начале июня Микоян распинался на Московской областной партийной конференции: «…еще год, и мы не только в достаточном количестве обеспечим себя хлебом, но и станем одними из крупнейших производителей зерна во всем мире» [254].

Смех. Аплодисменты

В начале лета 1930 года Сталин отправил Надю к врачам-немцам в Карлсбад лечить желудочное заболевание. «Татька!.. Как доехала, что видела, была ли у врачей, каково мнение врачей о твоем здоровье и т. д. – напиши, – писал он 21 июня. – [Партийный] Съезд откроем 26-го. Дела идут у нас неплохо. Очень скучно здесь, Таточка. Сижу дома один, как сыч… приезжай поскорее. Це-лу-ю» [255]. В намеченный день состоялось открытие XVI съезда партии, первого с декабря 1927 года: это было масштабное мероприятие, на которое съехалось 2159 делегатов, включая 1268 с решающим голосом. Тем не менее очередная чистка привела к изгнанию из рядов партии, особенно в деревне, более чем 170 тысяч членов – за «пассивность», пьянство, «бытовое разложение», «чуждое» социальное происхождение и «скрытый» троцкизм – и послужила тревожным сигналом для тех, кто сочувствовал правым [256]. Но благодаря приему в партию новых членов из числа рабочих (причем порой в партию вступали целые заводские цеха) численность партии в 1930 году выросла более чем на 500 тысяч, достигнув 2,2 миллиона человек. Тем не менее это было всего 1,4 % от населения страны, возможно, составлявшего 160 миллионов человек. В партии состояла лишь четверть государственных функционеров, а среди руководства промышленных предприятий доля партийных была значительно ниже [257].

Длинный политический отчет Сталина, занявший все утро и вечер 27 июня, был построен по ставшему уже привычным для него стилю катехизиса. Он состоял из риторических вопросов, перечисления по пунктам и повторов ключевых фраз и был зачитан самодовольным тоном. «Теперь – экономический кризис почти во всех промышленных странах капитализма, – злорадствовал Сталин. – Рушатся иллюзии насчет всемогущества капитализма вообще, всемогущества североамериканского капитализма в особенности». Расценив данные события как кризис перепроизводства, он заявил, что противоречия капитализма обостряются и это толкает буржуазию на путь иностранных авантюр. «Капиталистическое окружение нельзя рассматривать, как простое географическое понятие, – предупреждал он. – Капиталистическое окружение – это значит, что вокруг СССР имеются враждебные классовые силы, готовые поддержать наших классовых врагов внутри СССР и морально, и материально, и путем финансовой блокады, и, при случае, путем военной интервенции». Тем не менее Сталин хвастался, что в свете темпов индустриализации, заданных партией, ультраиндустриалисты-троцкисты 1920-х годов выглядят «самыми крайними минималистами и самыми поганенькими капитулянтами. (Смех. Аплодисменты.)» [258]

Сталин заявил, что «люди, болтающие о необходимости снижения темпа развития нашей промышленности, являются врагами социализма, агентами наших классовых врагов. (Аплодисменты.)» Забыто было и «Головокружение от успехов» с его предупреждениями по поводу деревни: «Мы ли их, эксплуататоров, сомнем и подавим, или они нас, рабочих и крестьян СССР, сомнут и подавят, – так стоит вопрос» [259]. Так как в экономике отныне станет господствовать «социалистический сектор», СССР, по словам Сталина, вступил в «период социализма». Делегаты съезда вовсю пользовались правом покупать дефицитные товары в закрытом магазине ОГПУ, включая ткань для пошива костюмов (3 метра всего по 54 рубля), пальто, рубашку, пару ботинок, две пары белья, две катушки ниток, два куска простого мыла и кусок туалетного мыла. Кроме того, им бесплатно выдавалось по 800 граммов мяса, 800 граммов сыра, килограмму копченой колбасы, 80 граммов сахара, 100 граммов чая и 125 сигарет. «Это, конечно, явный подкуп», – отмечал в своем дневнике Иван Шитц, обрусевший прибалтийский немец (Шутц) и редактор Большой советской энциклопедии, добавляя, что, хотя пропаганда трубила о «бурном росте производства», возможность покупать обыденные товары являлась привилегией [260].

Буденный, самый знаменитый всадник страны, пошутил на съезде, что «мы уничтожим лошадь как класс». Но он имел в виду вовсе не спровоцированный режимом забой скота крестьянами, а распространение тракторов. Как раз перед съездом Сталинградский тракторный завод, спешно достраивавшийся в течение суровой зимы, выпустил свой первый трактор. 18 июня в «Правде» была напечатана поздравительная телеграмма заводу от Сталина, который выражал благодарность «нашим учителям по технике, американским специалистам и техникам» и говорил, что 50 тысяч тракторов, запланированных к выпуску на заводе, – это «50 тысяч снарядов, взрывающих старый буржуазный мир и прокладывающих дорогу новому социалистическому укладу в деревне» [261]. Это был первый в СССР завод с конвейером, но к тому моменту на нем было установлено всего 60 % станков. Вместо запланированных 2 тысяч тракторов завод за третий квартал 1930 года (июль – сентябрь) собрал всего 43, а работавший на заводе американский инженер отмечал, что «после 70 часов работы они начали разваливаться». Советская сталь имела ужасающее качество, медные ленты для радиаторов прибывали такими исцарапанными, что их нельзя было использовать, тысячи рабочих на конвейере впервые в жизни держали в руках болты и гайки. Двое из американских инженеров, которым дали высокую оценку, умерли от тифа, остальные просились домой [262]. Освоение фордовских конвейерных методов требовало времени. Однако 25-летний корреспондент «Правды», вскоре умерший от туберкулеза, с восторгом видел в происходящем «непрерывный поток жизни, если хочешь, конвейер истории, закономерность ее развития в социалистических условиях со всеми срывами, жуткими перебоями, дикостью, грязью, безобразиями» [263].

На собраниях, прошедших перед съездом в учебных заведениях, на предприятиях и в крупных партийных организациях, партийная политика подвергалась резким нападкам [264]. Но, вместо того чтобы попытаться оседлать эти массовые настроения, то есть изображать оппозицию, Рыков и Томский отправлялись на партийные собрания и предупреждали о попытках «мелкобуржуазных элементов в деревне» и «заграничной буржуазии» воспользоваться разногласиями внутри партии. В награду их упрекали на съезде за то, что они недостаточно энергично открещивались от потенциальных сторонников [265].

Бухарин, больной пневмонией, которой заболел и Троцкий, подвергаясь политическим нападкам, уехал в Крым, где сошелся с Анной Лариной; ей было 16 лет, ему – 41 [266]. Нести бремя выпало на долю Рыкова, который, несмотря на то, что ему мешали говорить, снова сознался в ошибках («огромного политического значения»), но отрицал, что когда-либо находился в оппозиции [267]. Во время съезда Сталин писал Наде (2 июля), находившейся в Германии: «Татька! Получил все три письма. Не мог сразу ответить, т. к. был очень занят. Теперь я, наконец, свободен. Съезд кончится 10–12. Буду ждать тебя, как бы ты не опоздала с приездом. Если интересы здоровья требуют, оставайся подольше… Це-лу-ю» [268]. Съезд затянулся до 13-го. Томский, Бухарин и Рыков были переизбраны в Центральный Комитет, который оставил Рыкова в Политбюро. Но Томскому там не нашлось места, а его людей систематически прогоняли с профсоюзных должностей. «Могут сказать, что это нарушение пролетарской демократии, – сказал Каганович делегатам съезда по поводу этих увольнений, – но, товарищи, давно известно, что для нас, большевиков, демократия не фетиш» [269].

Каганович был «выбран» в полноправные члены Политбюро. Ворошилов и Орджоникидзе немедленно отбыли из столицы в отпуска продолжительностью около двух месяцев. 17 июля верный Сталину Киров отчитывался о съезде перед Ленинградской партийной организацией, которую он возглавлял. «Одним словом, – не торопиться, – сказал он, издеваясь над правыми. – Если встанет… вопрос о том, что кулака надо поприжать, – зачем это делать, мы все равно социализм построим и рано или поздно кулак сам по себе исчезнет… Если надо хлебозаготовки проводить, если нужно, чтобы кулак излишки дал, – зачем его прижимать, когда можно цену прибавить и он сам отдаст… Одним словом – правые за социализм, но без особых хлопот, без борьбы, без трудностей» [270].

Два дня спустя председатель Госбанка Пятаков, раскаявшийся троцкист, находившийся в доверительных отношениях с Орджоникидзе, отправил Сталину подробное описание фискального кризиса и стремительной инфляции, причиной которых были наплевательское отношение к издержкам и безудержное печатание денег. Он предлагал радикально сократить статьи импорта, ограничить экспорт продукции животноводства, поднять цены на многие товары и сократить расходы на весьма разорительные показательные стройки [271]. По сути, это была опоздавшая к съезду инструкция по исправлению курса. Сталин отозвался на нее не сразу.

Антикапиталистическая система в зародыше

Инструмент личной диктатуры Сталина, известный как «секретный отдел» партии, 22 июля 1930 года получил нового управляющего: им стал Александр Поскребышев (г. р. 1891), который, как и Сталин, был сыном сапожника, а до революции учился на фельдшера. «Однажды, – вспоминал Поскребышев, брившийся налысо, – Сталин вызвал меня и сказал: „Поскребышев, у вас такой жуткий вид, что все будут вас бояться“. И взял меня к себе» [272]. 23 июля Сталин отбыл в традиционный отпуск на юге, захватив с собой Поскребышева. На хозяйстве в Москве остался Молотов. Надя, побывав в гостях у своего брата Павла Аллилуева, советского торгового представителя в Берлине, вернулась из Германии и приехала к мужу. 26 июля сталинский «роллс-ройс», выезжая из ворот дачи «Пузановка», врезался в машину с соседнего курорта «Красный шторм». Кроме Сталина, в машине находились Надя, Буденный и главный телохранитель вождя Иван Юсис. Осколок стекла порезал Сталину левую бровь [273].