Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера. 1929–1941. Книги 1 и 2

В Москве 3 июля 1929 года начал работу 10-й расширенный пленум Коминтерна с участием 72 делегатов, половина из которых имела решающий голос. Генеральный секретарь Коминтерна финн Отто Куусинен отметил, что «исход следующей войны и следующей гражданской войны решат заводы», тем самым призывая оказать сплоченную поддержку советской индустриализации [101]. Сталин добавил в тезисы следующий фрагмент: «Исполком Коминтерна предлагает обратить особое внимание на усиление борьбы с „левым“ крылом социал-демократии, которое препятствует распаду социал-демократии, распространяя иллюзии об оппозиции этого крыла к политике руководства социал-демократии, но в действительности решительно поддерживает социал-фашизм» [102]. Бухарин, формально остававшийся председателем Исполкома Коминтерна, даже не участвовал в заседаниях, а в последний день работы пленума (19 июля) на его место был назначен Молотов [103]. В частной беседе Клара Цеткин, известная немецкая коммунистка, говорила товарищу из Швейцарии, что «Коминтерн превратился из живого политического органа в мертвый механизм, который только и способен, что, с одной стороны, глотать приказы на русском, а с другой – отрыгивать их на других языках». Однако публично она все так же поддерживала дело революции своим авторитетом, держа язык за зубами [104].

Другие зарубежные коммунисты одобряли новый воинственный курс, на который свернула советская партия при Сталине. Клемент Готвальд, отвечая на утверждения о том, что Коммунистическая партия Чехословакии находится под каблуком у Москвы, бахвалился в Национальном собрании своей страны: «Мы ездим в Москву, чтобы узнать у русских большевиков, как свернуть вам шеи. (Возмущенные выкрики) А вам известно, что русские большевики – мастера в этом деле! (Сильный шум)» [105].

Передовая техника. Аресты

Ворошилов в частном письме (08.06.1929) Орджоникидзе, который находился на лечении, сообщал о своей стычке с Бухариным на заседании Политбюро. «…я потерял самообладание и выпалил в лицо Николашке – лжец, сволочь, дам в рожу и прочую чепуху, и все это при большом количестве народа, – сетовал он. – Что Бухарин дрянь человек и способен в глаза говорить подлейшие вымыслы… все же, я поступил неправильно… Бухарин после этой сцены покинул заседание П[олит]Б[юро] и не вернулся». А ведь Ворошилов вместе с большинством Политбюро только что проголосовал за то, чтобы учесть пожелания Бухарина относительно его нового места службы: это был один из редких случаев, когда Политбюро шло против Сталина [106]. Вскоре после этого Сталин заставил Политбюро пересмотреть военный аспект индустриализации, хотя всего несколько месяцев назад был формально утвержден максималистский вариант пятилетнего плана. 15 июля были изданы два секретных постановления, которые в значительной степени служили запоздалым знаком солидарности с Ворошиловым и Красной армией в их противостоянии с Рыковым, проводившим осторожную фискальную политику [107].

В первом из этих постановлений подчеркивалась давняя точка зрения, согласно которой все государства, с которыми СССР граничил на западе, необходимо было считать вероятным противником, что влекло за собой требование достижения военного паритета с ними. Кроме того, в нем содержался призыв ускорить выполнение положений пятилетнего плана, связанных с обороной (производство цветных металлов, химическая промышленность, машиностроение), посредством «заграничного технического опыта и помощи», включая «приобретение наиболее нужных опытных образцов» [108]. К концу пятилетки численность бойцов Красной армии задавалась на уровне 643 700 человек. Требовалось улучшить условия проживания солдат и не допускать среди них «кулацких настроений, антисемитизма, [и] извращенных дисциплинарных практик» (дедовщины). Во втором постановлении, касавшемся собственно военных заводов, с сожалением отмечалось, что они находятся в ведении «касты старых специалистов царского времени», многим из которых были предъявлены обвинения во «вредительстве». Ворошилов поручил штабу армии, во главе которого стоял Б. М. Шапошников, бывший царский офицер родом из оренбургских казаков, пересмотреть его экономические планы и методы руководства с целью обеспечить массовый выпуск современных самолетов, артиллерии и танков [109]. «У всех осталось прекрасное впечатление, – писал управляющий делами наркомата Ворошилову о секретных постановлениях. – Борис Мих[айлович Шапошников] так даже заявил, что от этого документа он получил большую зарядку, чем от своего лечения в Германии» [110].

К тому времени уже много лет продолжалось тайное военное сотрудничество с Германией, нарушавшее положения Версальского договора. Более 100 советских офицеров окончили курсы академии германского Генерального штаба по военному искусству. (Некоторые немецкие офицеры, включая Фридриха Паулюса, приезжали в Москву читать лекции [111].) Большая часть советского генералитета, включая Михаила Тухачевского, бывала в Германии с недолгими визитами, но некоторые обучались там долгое время, в частности Иероним Уборевич находился там на учебе с конца 1927 по начало 1929 года [112]. Этот крестьянин из Литвы (где не было крепостного права), при царе закончивший артиллерийское училище, а в 1917 году вставший на сторону большевиков, бегло говорил по-немецки, своей точностью, пунктуальностью и профессионализмом походил на офицеров германского Генерального штаба и восхищался немецкой техникой и организацией. Он стал любимцем рейхсвера, в то же время пользуясь расположением Сталина, который поставил его во главе нового управления вооружений [113]. Весь танковый парк Красной армии насчитывал не более 90 машин, по большей части еще времен Великой войны, в частности это были французские танки, захваченные у белых. За время, прошедшее после Великой войны, в сфере артиллерии происходили стремительные технические изменения, однако в августе 1929 года Сталин получил еще один убийственный доклад, в котором указывалось, что артиллерия Красной армии находится «почти на том же техническом уровне, на котором она состояла в 1917 году, если не в 1914 году», несмотря на значительные расходы [114]. В конце лета и осенью 1929 года почти все управление и инспекторат артиллерии были арестованы за вредительство. Десять человек были расстреляны; прочие «дали показания» на военспецов из числа бывших царских офицеров, служивших в других родах войск, помимо артиллерии, что предвещало новые аресты [115].

На коротком поводке

Любой диктатор рискует быть свергнутым, когда ради усиления своей власти он укрепляет тайную полицию. Сделанная Каменевым «запись» его разговора с Бухариным включала и слова последнего о поддержке со стороны ОГПУ («Ягода и Трилиссер с нами»). Генрих Ягода и Меер Трилиссер, известный также как Михаил Москвин, давний глава внешней разведки ОГПУ и наряду с Ягодой заместитель председателя ОГПУ, были вынуждены представить Сталину письменные объяснения, копия которых была направлена Орджоникидзе как председателю партийной Контрольной комиссии [116]. Ягоде пришлось сознаться, что он регулярно встречался с Рыковым, который как-никак был главой правительства, – эти встречи происходили в том числе на квартире Рыкова (находившейся в том же здании, что и квартира Сталина). И Ягода, и Рыков были родом из Поволжья [117].

Ситуацию осложняло то, что председатель ОГПУ Менжинский страдал от многочисленных болезней – от сильной астмы до травмы позвоночника, полученной им в автомобильной аварии в Париже. (Он нередко принимал подчиненных, полулежа на диване.) Ходили слухи, что он так и не смог до конца оправиться после того, как его молодая жена умерла во время хирургической операции [118]. Сталин игнорировал его просьбы об отставке. 21 апреля 1929 года, именно в тот момент, когда разворачивались сталинские махинации против «правого уклона», Менжинский перенес тяжелый сердечный приступ. Врачи приказали ему резко ограничить курение, есть поменьше сладкого и отправиться на отдых. Через несколько месяцев, 1 августа, ему было позволено вернуться к работе, но лишь при условии, если он будет ходить на службу через день и ограничит свой рабочий день пятью часами. Менжинский отказался соблюдать эти требования и все равно вернулся на Лубянку [119]. Однако его отлучки и продолжающаяся болезнь обострили и без того напряженные интриги в ОГПУ. Пока Ягода проводил отпуск на юге, Трилиссер на собрании партактива ОГПУ призвал к самокритике с целью очистить управление от недостойных людей и обвинил Ягоду в «отступлении от генеральной линии партии, в правом уклоне» [120].

Незадолго до этого оперработники ОГПУ получили приказ не упоминать названия и местоположения их отделения даже в секретной внутренней переписке, чтобы в случае утечки никто посторонний не мог расшифровать структуру этой организации [121]. Теперь же Сталин писал Менжинскому (16 сентября 1929 года): «Оказывается, у вас (у чекистов) взят теперь курс на развернутую самокритику внутри ГПУ. Иначе говоря, чекисты допускают те же ошибки, которые допущены недавно в военведе [военном ведомстве]… Не забудьте, что ГПУ не менее военная организация, чем военвед. Нельзя ли… принять решительные меры против этого зла» [122]. Потерпевший поражение Трилиссер уступил свою должность Станиславу Мессингу, находившемуся в близких отношениях с таким же, как он поляком, Менжинским. В то же время сталинский фаворит Ефим Евдокимов был вызван в центр с Северного Кавказа и поставлен во главе секретно-политического отдела ОГПУ, которому подчинялись секретный, контрразведывательный, особый (армия), информационный (анализ разведданных), восточный и оперативный отделы – с целью создать противовес Ягоде [123].

Евдокимов заметно выделялся на фоне примерно 2 тысяч тогдашних оперработников центральной организации ОГПУ. Подчинявшееся ему северокавказское управление занимало в Союзе первое место по наградам благодаря длительной борьбе против вооруженного до зубов населения («бандитских формирований») – гражданской войне после Гражданской войны [124]. Более того, в сфере его компетенции находилось и то место, куда Сталин уезжал в отпуск. В сговоре с диктатором сфабриковав Шахтинский процесс 1928 года, Евдокимов стал звездой всесоюзного масштаба (а в 1930 году получил свой четвертый орден Красного Знамени) [125]. Он заботился о семьях своих подчиненных и устраивал для них у себя дома пирушки с песнопениями: на них под игру одного чекиста на пианино и другого на аккордеоне звучали украинские хоровые песни, казачьи песни, русские частушки. «Евдокимовым была сколочена крепкая группа, готовая на любые действия по его указаниям… – вспоминал один из участников этих застолий. – Путем раздачи наград, устройства личного быта, поощрения бытовому разложению ряда работников… Евдокимову удалось сколотить крепкое ядро чекистов, преданных ему до конца. В свою очередь, эти работники… сколачивали группы сотрудников, которые также были слепо преданы им», а соответственно, и Евдокимову [126].

Не было такого задания, которое Евдокимов не стал бы выполнять ради своего покровителя. 16 сентября 1929 года Сталин в послании Менжинскому с самым невинным видом писал: «Слыхал, что Евдокимов переводится в Москву на секретно-оперативную работу (кажется, вместо Дерибаса). Не следует ли одновременно провести его членом Коллегии [ОГПУ]? Мне кажется, что следует». Евдокимов был назначен членом Коллегии еще до того, как состоялся его перевод в Москву [127].

Этот бунт против Ягоды начался не по наущению Сталина. Но он снова воспользовался чужими поступками. Ягода, ранее просто заместитель председателя ОГПУ, стал его первым заместителем, в то время как Мессинг был назначен новым вторым заместителем. Однако Сталин позволил Евдокимову перетащить во многие столичные отделы ОГПУ, отныне находившиеся в его ведении, ряд своих северокавказских подручных [128]. Главным помощником Евдокимова отныне был Ян Куликовский, известный как Ольский (г. р. 1898), еще один поляк благородных кровей, по-прежнему возглавлявший могущественный контрразведывательный отдел, но одновременно вставший во главе особого отдела, который занимался армией. Другим главным помощником Евдокимова стал Артур Артузов, заместитель начальника внешней разведки и давний враг Ягоды [129]. Впоследствии Ягода лез из кожи вон, чтобы продемонстрировать размежевание с «правым уклоном» и лояльность Сталину.

Жена генерального секретаря – сторонница правых

Во время этих интриг в ОГПУ Сталин, начиная с третьей недели июля 1929 года, находился в отпуске на юге, главным образом проживая на даче «Пузановка» в Сочи. Там он перенес сильный грипп. Когда это его устраивало, Сталин приветствовал «большевистскую самокритику», однако в письме от 29 июля Молотову, замещавшему его в Москве, он подверг осуждению несколько прочитанных им статей из «Комсомольской правды» и журнала «Молодая гвардия», заявив, что они равнозначны призывам «к пересмотру генер[альной] линии партии, к расшатке железной дисциплины партии, к превращению партии в дискуссионный клуб» [130]. Сталин составлял проекты резолюций Политбюро и инструкции по международным делам, требовал уделять пристальное внимание строительству новых металлургических заводов и приказал сослать уже находившегося в ссылке Христиана Раковского, чью обличительную статью Сталин прочел в первом номере Бюллетеня оппозиции Троцкого (июль 1929 года), в еще более отдаленную местность (ею оказался город Барнаул). Сталин сетовал на неважные результаты хлебозаготовок и требовал жестче контролировать председателей колхозов и арестовывать городских «спекулянтов». 29 августа он поздравил Молотова с яростными нападками на Бухарина в «Правде» и сообщал: «…начинаю поправляться в Сочи» [131].

Сталин руководил также переговорами о восстановлении дипломатических отношений с Великобританией (разорванных в середине 1927 года). Эти переговоры начались при поддержке британских промышленников, после того как на выборах победила Лейбористская партия и премьер-министром вновь стал лейборист Рамсей Макдональд (в июне 1929 года). «Проявлять торопливость в английском вопросе не следует, – инструктировал Сталин Молотова, выказывая пренебрежение к заместителю наркома иностранных дел Максиму Литвинову. – Имей в виду, что мы ведем борьбу (переговоры с врагами есть борьба) не с одной лишь Англией, а со всем капит[алистическим] миром, ибо прав[ительст]во Макдональда есть передовой отряд капиталистических правительств в деле „принижения“ и „обуздания“ советского правительства „новыми“, более „дипломатическими“, более замаскированными, – значит – более „действительными“ методами. Правительство Мак[дональ]да хочет показать всему капит[алистическому] миру, что оно сумеет взять у нас (при помощи „мягких“ методов) больше, чем Муссолини, Пуанкаре, Болдуин, что оно сумеет быть большим Шейлоком, чем сам капиталистический Шейлок. И оно хочет этого потому, что только таким образом может оно завоевать доверие своей буржуазии (и не только своей). Мы были бы последними людьми, если бы не сумели ответить этим наглецам коротко и ясно: „ни хера вы у нас не получите“» [132].

Сталин усердно обхаживал русского писателя Максима Горького, призывая его насовсем вернуться из Италии, и в 1929 году – втором году подряд – тот посетил СССР. «Слыхала, как будто Горький поехал в Сочи, – писала Сталину его жена Надя 28 августа, – наверное, побывает у тебя, жаль, что без меня» [133]. Проехав вниз по Волге, Горький прибыл в Тифлис, а затем, судя по всему, и в Сочи, но вскоре у него начались кровохарканья и он тут же прервал свою поездку [134]. В это время Надя сдавала в Москве экзамены в Промышленную академию. «Целую тебя крепко, крепко, как ты меня поцеловал на прощанье», – писала она мужу в письме от 28 августа, доставленном авиапочтой. Тот на следующий день писал, что «успел уже принять две ванны. Думаю принять ванн 10». 1 сентября он писал, что, судя по всему, «был близок к воспалению легких» и что у него никак не проходит кашель. «Как только выкроишь себе 6–7 дней свободных, катись прямо в Сочи. Как дела с экзаменом? Целую мою Татьку» [135].

На следующий день Надя писала о повседневной жизни в столице: «…нужно сказать, что настроение в отношении питания среднее и у слушателей, и у педагогов, всех одолевают „хвостики“». И добавляла, зная мужа: «Не сердись, что так подробно» [136]. Ей хватило отваги и для того, чтобы вступиться за члена редколлегии «Правды», председателя тамошней партийной ячейки Ковалева, который допустил промах, без согласования с ЦК напечатав острую статью о необходимости критики. Однако Ковалев получил «добро» на публикацию от руководства «Правды». «…уж очень обидно за такого хорошего товарища и работника», – писала Надя Сталину, дав понять, что знает о запланированном разбирательстве по этому делу на заседании Политбюро. (Кроме того, она писала: «…пришли мне, если можешь, руб. 50… а сейчас я сижу без копейки». Сталин выслал ей 120 рублей.) Он согласился с ее мнением о том, что из Ковалева делают козла отпущения («думаю, что ты права»), и тем же вечером послал Молотову телеграмму, в которой просил повременить с решением по данному вопросу. На следующий день Сталин приказал Орджоникидзе и Молотову усилить контроль над «Правдой». Орджоникидзе писал Сталину, что «Ковалева пока не трогали, хотя он наделал массу глупостей. Согласен с тобой, что руководители „Правды“ гораздо больше виноваты». (Но Ковалева все равно уволили из «Правды».) Орджоникидзе многозначительно добавлял: «…должен сказать, чем скорее ты приедешь, тем лучше» [137].

Молотов и Орджоникидзе только что обратились с совместным письмом к Сталину (13 сентября 1929 года), призывая обуздать газетную критику в адрес руководителей страны, но Сталин в тот же день ответил: «Ваше предложение считаю рискованным, так как оно может привести объективно к обузданию самокритики, что недопустимо». На следующий день он добавил: «Развернутая самокритика активизирует массы и создает режим осадного положения для всех и всяких бюрократов. Это большое достижение» [138].

В отпуске Сталин усердно читал газеты. Наткнувшись в «Правде» на описание речи Рыкова, с которой тот выступил в середине сентября, он разразился телеграммой Молотову, Ворошилову и Орджоникидзе, дав понять, что как минимум хочет, чтобы Рыков не председательствовал на заседаниях Политбюро. («Нельзя ли покончить с этой комедией?» [139]) Между тем Надя писала ему из Москвы (27 сентября): «Без тебя очень и очень скучно». И просила: «Словом, приезжай. Вместе будет хорошо… Целую тебя крепко, крепко». Она описывала распри в Промышленной академии, где она изучала химические красители и синтетические волокна для производства тканей. «В отношении успеваемости делают определения след[ующим] об[разом]: кулак, середняк, бедняк. Смеху и споров ежедневно масса. Словом, меня уже зачислили в правые» [140].

В своем очередном письме (от 30 сентября) Сталин ничего не ответил на эту наивную шутку на щекотливейшую (для него) тему, сообщив лишь, что вернется в Москву через неделю. 3 сентября Великобритания и СССР подписали протокол объемом в одну страницу о восстановлении дипломатических отношений, так и не уладив неразрешенные конфликты, как и настаивал Сталин [141]. Приняв решение о возвращении, он писал Молотову (6 октября): «Надо думать, что Бухарин вылетит из Политбюро» [142]. Кроме того, Сталин снова проявил свою язвительность. «Ты что-то в последнее время начинаешь меня хвалить, – писал он Наде (8 октября). – Что это значит? Хорошо или плохо?» [143]

Конвульсии

Сталин не был за границей с 1913 года. «Как хорошо бы было, если бы Вы, т. Сталин, изменив наружность, поехали на некоторое время за границу, с переводчиком настоящим, не тенденциозным, – недавно писал ему нарком иностранных дел Георгий Чичерин. – Вы бы увидели действительность» [144]. (Сталин выбрался за пределы СССР лишь в 1943 году.) Диктатор по-прежнему требовал от сотрудников разведки в первую очередь заниматься угрозами, исходящими от Англии, Франции, Германии и Японии, а также от лимитрофов – ближайших соседей СССР (Польша, Финляндия, Латвия, Литва, Эстония, Румыния). И ему докладывали о том, что он хотел услышать [145]. «Турецкий штаб… получил из Германии, Польши и Англии сведения, что война СССР с Польшей произойдет в начале 1930 года, – сообщалось в докладе от 11 октября 1929 года (Сталин подчеркнул эти слова). – Польша усиленно готовится к войне… Среди военных атташе в Москве тоже циркулируют слухи о близкой войне» [146].

Горький уже вернулся в Сорренто, и Сталин, снова находясь в Москве, возобновил с ним переписку, пользуясь дипломатической почтой. «Дела у нас идут неплохо, – отмечал он (24 октября). – Телегу двигаем; конечно, со скрипом, но двигаем вперед… Говорят, что пишете пьесу о вредителях, и Вы не прочь были бы получить материал соответствующий. Я собрал новый материал о вредителях и посылаю вам на днях… Как здоровье?» [147] Другие неотложные дела включали организацию контроля над ходом хлебозаготовок на Северном Кавказе, в Башкирии, Среднем и Нижнем Поволжье и на Украине, для чего туда следовало отправить московских функционеров [148]. Устанавливая жесткие нормы поставок хлеба, Сталин намеревался загнать крестьян в колхозы. И он, и другие руководители режима либо совершенно игнорировали вопрос о том, как быть со скотом, либо публично настаивали на его немедленном полном обобществлении. Крестьяне, вместо того чтобы передавать скот колхозам, еще с лета пытались продать его, но рынки были затоварены и цены сильно упали, и потому крестьяне в знак протеста начали массовый забой скота. Обобществленный скот нередко содержался по колени в навозе и подыхал [149]. Ситуация складывалась катастрофическая.

Вместе с тем 24 октября 1929 года фондовый рынок США сразу же после открытия торгов рухнул на 11 %. Этот «черный четверг» был отмечен лихорадочными торгами, за которыми не поспевала тикерная лента, – люди не имели представления о том, по какой цене идут ценные бумаги. Банкиры пытались остановить обвал, в массовом порядке скупая голубые фишки по завышенным ценам. Но когда рынок открылся в понедельник, он сразу же упал на 13 %. 29 октября, в «черный вторник», были зафиксированы падение на 12 % и рекордные объемы торгов (этот рекорд продержится четыре десятилетия), вследствие чего индекс Доу Джонса упал на 40 % по сравнению с пиком, достигнутым в сентябре. Этот биржевой крах разразился вслед за спекулятивным бумом, в ходе которого акции покупались при среднем соотношении цена/прибыль, составлявшем 32, что намного превышало исторические уровни, в том числе отчасти благодаря изобретению маржинальной торговли. Когда же цены упали, инвесторы оказались не в состоянии выплатить займы, которые они брали для покупки акций. Акции имелись всего лишь у одного из шести домохозяйств в США, однако биржевой крах повлек за собой банкротство предприятий, сокращение кредитования, увольнения рабочих и психологическую неуверенность. Что самое примечательное, падение цен на акции, продолжавшееся в течение недели, произошло почти одновременно на всех финансовых рынках мира, кроме Японии и, разумеется, Советского Союза, где не было фондового рынка [150].

5 ноября 1929 года, после продолжительных переговоров между Англией и Советским Союзом, Палата общин с большим перевесом (324 против 199 голосов) ратифицировала восстановление дипломатических отношений [151]. Оба правительства продолжали обвинять друг друга в предательстве, но в глазах Сталина дипломатическое признание СССР «ведущей империалистической державой» мира означало признание пятилетнего плана ускоренной индустриализации [152]. В тот же день Политбюро постановило расстрелять сотрудника ОГПУ Якова Блюмкина, выполнявшего шпионские задания. Он обрек себя на смерть тем, что встретился на Принкипо со своим бывшим покровителем Троцким, поведавшим ему, что сумел вывезти из СССР секретные документы, которые он собирался опубликовать с целью разоблачить Сталина, и предсказывавшим падение режима, вследствие чего ушедшие в подполье «большевики-ленинцы» должны были активизировать оппозиционную деятельность. Судя по всему, Блюмкин догадывался, что Троцкий предается фантазиям, но все же согласился доставить в Москву послания от Троцкого, вписанные в книги невидимыми чернилами [153]. Он стал одним из первых членов Коммунистической партии, казненных советским режимом за политические преступления.

Великий перелом

Вопрос о том, навсегда ли вводится режим насилия в деревне, предстояло прояснить второму за год пленуму Центрального Комитета, который должен был открыться 10 ноября 1929 года, и Сталин перешел в наступление, в годовщину революции (7 ноября) выступив в «Правде» со статьей «Год великого перелома». «Мы идем на всех парах по пути индустриализации – к социализму, оставляя позади нашу вековую „расейскую“ отсталость, – заявил он. – Мы становимся страной металлической, страной автомобилизации, страной тракторизации». В преддверии пленума должностные лица режима начали хвастаться, что пятилетний план будет выполнен всего за четыре года, и на самом пленуме эти похвальбы превратились в «клятву», которую якобы дал «пролетариат», а затем и в вездесущий лозунг «Пятилетку за четыре года!» [154]. В статье предсказывалось возникновение новых гигантских ферм площадью от 125 тысяч до 250 тысяч акров, что превышало размер крупнейших американских ферм того времени, и утверждалось, что «крестьяне пошли в колхозы, пошли целыми деревнями, волостями, районами» – иными словами, эта мнимая инициатива низов опровергала заявления правых. Более того, Сталин похвалялся, что «страна через каких-нибудь три года станет одной из самых хлебных стран, если не самой хлебной страной мира» [155]. Предполагалось, что это позволит резко нарастить экспорт хлеба, за счет чего можно будет закупать за границей оборудование [156].