Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера. 1929–1941. Книги 1 и 2

Местные партийные комитеты в условиях мощного нажима со стороны центра утверждали, что с июня 1929 года число обобществленных хозяйств удвоилось – и эта цифра легла в основу сталинских заявлений на пленуме, – но даже при этом коллективизацией было охвачено всего 7,6 % хозяйств [157]. К тому же это все равно было очковтирательством. «У нас была охвачена сплошной коллективизацией территория десятков сел, – признался на пленуме украинский партийный босс Станислав Косиор, – а затем выяснилось, что все это раздуто, создано искусственно, что население не принимало в этом участия и ничего не знало». С критическими замечаниями выступил и Сергей Сырцов, год назад принимавший Сталина в Сибири и в 1929 году выписанный им в Москву, где он стал кандидатом в члены Политбюро и председателем Совнаркома РСФСР (второстепенная должность Рыкова, отобранная у него) [158]. Когда Сырцов стал сетовать на непродуманность осуществлявшихся политических мер, Сталин перебил его: «Вы думаете, что все можно „предварительно организовать“?» [159]

С подачи Сталина пленум потребовал от правых нового признания капитуляции, которое было опубликовано в «Правде» («Мы считаем своим долгом заявить, что… оказались правы партия и ее ЦК»), а в последний день работы пленума (17 ноября) по его инициативе Бухарин был изгнан из Политбюро [160]. Тем не менее диктатор, в переданной Орджоникидзе рукописной записке отдавая должное настроениям, царившим в зале, оказался неспособен покончить с Рыковым [161]. И все же в резолюциях пленума отмечалось «обострение классовой борьбы и упорное сопротивление капиталистических элементов наступающему социализму» [162]. Собственно говоря, еще до конца года ОГПУ зафиксировало не менее 1300 спонтанных, неорганизованных крестьянских протестов против партийной политики [163]. Но Сталин добился принятия постановления, в соответствии с которым его прежние заявления, делавшиеся по частным поводам, становились официальным курсом на проведение сплошной коллективизации по всему Советскому Союзу [164].

Демонстрация силы

Вместе с тем 17 ноября 1929 года Советский Союз приступил ко второй части крупной военной операции в Маньчжурии. Китайская политика Сталина, «единый фронт», ставивший на первое место сопротивление империализму и потому принуждавший китайских коммунистов к союзу на правах младших партнеров с получавшими от СССР поддержку «буржуазными» националистами (Гоминьданом), не оправдала себя. Вождь националистов Чан Кайши устроил резню китайских коммунистов и объединил под своей властью значительную часть Северного и Южного Китая. Важнейшим исключением была Маньчжурия, находившаяся под властью сидевшего в Мукдене военачальника Чжан Сюэляна, унаследовавшего своему отцу, убитому японцами, известного как Молодой Маршал. Вступив в сговор с Чан Кайши, Чжан Сюэлян совершил налет на советское консульство в Харбине, добыл документы, указывавшие на советскую подрывную деятельность, и захватил совместно управлявшуюся Китайско-Восточную железную дорогу – построенное еще при царе спрямление Транссиба, обеспечивавшее России сферу влияния в Маньчжурии [165]. Войска Чжан Сюэляна, намеревавшегося изгнать советских представителей из Маньчжурии, нарушили принцип экстерриториальности, гарантировавшийся договором, и арестовали советских служащих КВЖД, обвинив их в ведении коммунистической пропаганды и подстрекательстве к бунту. В ответ советские власти арестовали находившихся в СССР китайских торговцев и в августе 1929 года разорвали дипломатические отношения [166].

Сталин подозревал, что мукденский повелитель в не меньшей степени, чем гоминьдановское правительство в Нанкине, находится на содержании у британцев, японцев или американцев (либо всех трех) и что захват железной дороги, соответственно, может быть диверсией. Он приказал создать Особую дальневосточную армию, состоящую из местных призывников (а также из некоторого числа поволжских немцев, отдельной национальной бурятской кавалерийской дивизии и батальона советских корейцев). Командовал ими Василий Блюхер, бывший главный военный советник у Чан Кайши [167].

Мукденским регулярным и иррегулярным войскам Чжан Сюэляна, насчитывавшим до четверти миллиона человек, помогали тысячи эмигрантов-белогвардейцев. Всего в 125 милях к югу от Харбина находились японские войска, охранявшие ответвление КВЖД – Южно-Маньчжурскую железную дорогу от Харбина до Порт-Артура; она тоже была построена царской Россией, но в 1905 году ее аренда была уступлена японцам по итогам Русско-японской войны. (Вся эта территория у китайцев называлась «Гуаньдун» или «Квантун», что означало «к востоку от горного перевала», за которым лежала Маньчжурия [168].) Учитывая эту ситуацию, Сталин не решался покарать китайцев силой оружия, несмотря на понукания Ворошилова, но, после того как советский генеральный консул в Токио получил заверения от японского промышленника с хорошими связями, что японцы не будут вмешиваться в советско-китайский конфликт, если только силы Красной армии воздержатся от глубокого вторжения в Маньчжурию, Сталин дал добро на военное решение [169]. С обеих сторон было мобилизовано более 300 тысяч солдат, моряков и летчиков, включая советские резервы и пограничников, в итоге на фронт или в его окрестности было отправлено около 20 % всей Красной армии. Блюхер составил военный план (воспользовавшись дореволюционными архивами); Ворошилов сделал своей полевой ставкой Читу. И Чан Кайши, и Молодой Маршал недооценили советскую решимость и возможности, включая превосходящие военно-воздушные силы и способное полевое командование.

Наступление Блюхера было расчетливо задумано так, чтобы разбить врага, прежде чем он успеет сосредоточить свои силы. Проведя комбинированную воздушно-водно-сухопутную операцию, он стремительными маневрами всего за двое суток окружил китайские войска, несмотря на нехватку артиллерии в советских частях. Дальневосточная армия действовала в двух выступах, разделенных расстоянием в 600 миль, причем ей удалось синхронизировать три крупные операции: наступление силами флота и высадку десантов на реке Сунгари (октябрь 1929 года), удар с запада от Маньчжоли и удар с востока от Суйфынхе (ноябрь 1929 года). По заявлению советских властей, их силы потеряли убитыми всего 812 человек (хотя наверняка потери были выше) [170]. Дальневосточная армия была награждена орденом Красного Знамени [171]. Некоторые иностранные газеты на Дальнем Востоке восхваляли Блюхера как «красного Наполеона» [172]. Китайское правительство запросило мира, согласившись восстановить совместный советско-китайский контроль над железной дорогой, а также «разоружить белогвардейские части и изгнать их организаторов и подстрекателей из трех восточных провинций [Китая]» [173]. Действия советских войск за пределами СССР усилили глубокую обеспокоенность польских и французских дипломатов. В свою очередь, командование японской Квантунской армии было не в восторге от советских успехов в Маньчжурии. Высокопоставленные должностные лица в Токио, допустившие ослабление китайских сил в столкновении с Красной армией, теперь пришли к выводу, что китайские войска могут быть легко разбиты, а это могло повлечь за собой советско-японское столкновение [174].

Сталин был в восторге. «Видно, здорово их [то есть китайцев] попугали наши ребята из Дальне-Вост[очной] армии, – злорадно писал он 5 декабря 1929 года Молотову (теперь уже тот был в отпуске). – Америку и Англию с Францией с их попыткой вмешательства довольно грубо отбрили. Мы не могли иначе поступить. Пусть знают большевиков! Думаю, что китайские помещики не забудут предметных уроков, преподанных им дальневосточниками». К этому он добавлял: «Дела с хлебозаготовками идут… Подымаем нормы снабжения в пром[ышленных] городах вроде Иваново-Возн[есенска], Харькова и т. п. Бурным потоком растет колхоз[ное] движение. Машин и тракторов, конечно, не хватает (куда там!), но уже простое объединение крестьянских орудий дает колоссальное увеличение посевных площадей» [175].

Победа на всех фронтах

С 5 по 10 декабря 1929 года прошел организованный властями Первый всесоюзный съезд ударных бригад. «Здесь выступали рабочие, которые говорили не только о своей фабрике, о своем заводе, они говорили о планировании вообще, о стандартизации, о контрольных цифрах и т. д., – распинался с трибуны Валериан Куйбышев, глава Высшего совета народного хозяйства. – Так могли говорить люди, которые чувствуют себя хозяевами всей страны» [176].

15 декабря, через семь недель после «черного вторника» на Нью-Йоркской фондовой бирже, в передовице «Правды» было объявлено, что США охватил всеобщий экономический кризис. Других желающих сделать крупные капитальные заказы заметно поубавилось, и Сталин занялся покупками в большом капиталистическом универмаге. Первым делом с американскими компаниями Freyn Engineering и Arthur McKee были заключены контракты о «техническом содействии», предусматривающие поставки новых американских широкополосных прокатных станов и тяжелых блюмингов для новейшего металлургического комбината в Магнитогорске на Урале, не уступавшего по размерам флагманскому заводу корпорации U. S. Steel в Гэри (Индиана), а также для комбинатов в Кузнецке (Сибирь) и Запорожье (Украина). Кроме того, советское правительство заключило контракт с Ford Motor Company о строительстве завода по массовому выпуску легковых автомобилей и грузовиков в Нижнем Новгороде по образцу знаменитого завода Форда в Ривер Руж и с использованием новейших фордовских патентов. Caterpillar подрядился поставить оборудование для массового производства тракторов и комбайнов на заводах в Харькове и Ленинграде; в то же время были заключены контракты на строительство гигантских тракторных заводов в Сталинграде, а вскоре и в Челябинске, причем эти заводы должны были стать крупнейшими в мире. Впоследствии были заключены договоры на поставки оборудования для производства аммиака, азотной кислоты и синтетического азота с DuPont и Nitrogen Engineering, а также для производства хлора – с Westvaco. В Швеции и Италии закупались технологии производства подшипников, во Франции – новейших пластиков и самолетов, в Англии – турбин и электрооборудования [177]. Буквально каждый контракт предусматривал строительство по крайней мере одного предприятия под ключ, с тем чтобы на ровном месте был сооружен новый завод, готовый к работе [178]. Платить за все это Москве приходилось за счет экспортных поступлений в твердой валюте (за хлеб, лес, нефть) и золотого запаса [179]. Однако теперь сталинскому режиму даже удалось получить иностранные кредиты – пусть краткосрочные, но нередко выдававшиеся на благоприятных условиях, под гарантии иностранных властей и даже не предусматривавшие выплаты долгов прежних российских правительств [180].

21 декабря 1929 года Сталину официально исполнилось 50 лет. «Правда» начала публиковать поздравления тремя днями ранее, а в день юбилея из восьми полос газеты шесть с половиной были заняты здравицами, включая некоторые из примерно 1000 поздравительных телеграмм от коллективов предприятий и организаций, но только не из колхозов [181]. Молотов прислал частное поздравление. «Жму твою руку, пятидесятилетнюю!» – писал он [182]. Государственное издательство выпустило сборник поздравлений трехсоттысячным тиражом. «Всюду, где Сталин, – утверждалось в нем, – там успех, победа» [183]. В юбилейном номере «Правды» был помещен хрестоматийный снимок Сталина с Лениным на даче у последнего, а диктатора превозносили как «самого верного и преданного ученика и сподвижника» Ленина. Но это же ставило его под удар: «Сталин стоит во главе ленинского Центрального Комитета. Поэтому он – неизменный объект бешеной травли со стороны мировой буржуазии и социал-демократии» [184].

В опубликованном ответе (22 декабря) Сталин демонстрировал скромность, воздавая должное ленинской партии рабочего класса, «родившей и воспитавшей меня по образу своему и подобию», и выступив с торжественной клятвой: «Можете не сомневаться, товарищи, что я готов и впредь отдать делу рабочего класса, делу пролетарской революции и мирового коммунизма все свои силы, все свои способности и, если понадобится, всю свою кровь, каплю за каплей» [185].

Редакция киножурналов выпустила немой фильм в шести частях, показывавший зрителям Сталина, запечатленного в разные моменты на кинопленку: улыбающегося, машущего рукой, милостиво принимающего восхваления, мудрого, доброжелательного [186]. В фильме были приведены и революционные верительные грамоты: снимки и отпечатки пальцев из архивов царской полиции, а также кадры с лачугами, в которых Сталин обитал во время ссылки в Сольвычегодске и Курейке. Кроме того, зрители могли увидеть домик, в котором родился Сталин, его родной город Гори с руинами средневековой крепости на холме, пантеон детских фото Сталина и длинную интерлюдию, снятую в тифлисском жилище его матери Кеке Геладзе: камера запечатлела, как эта старушка в очках собирает для сына посылку, в которую кладет его любимое домашнее варенье из грецких орехов. Отныне Сталин также стал организатором Красной армии; эта новация была канонизирована в юбилейной статье Ворошилова «Сталин и Красная армия». Она породила у Троцкого мысль написать в ответ историю Красной армии и Гражданской войны, но этот замысел остался неосуществленным: подозрительный пожар в доме у Троцкого уничтожил многие из его статей и книг на эту тему [187]. Между тем черновик статьи Ворошилова был отправлен Сталину на предварительный просмотр. Нарком обороны написал, что Сталин делал меньше ошибок, чем другие. Сталин ответил: «Клим! Ошибок не было, надо выбросить этот абзац» [188].

Ближе к массам (в метафизическом плане)

Тем, кто хотел участвовать во всемирно-историческом строительстве социализма, следовало встать в строй. «Теперь уже совершенно ясно, что нельзя быть за партию и против данного Центрального Комитета, – писал в «Правде» порвавший с Троцким и поставленный во главе Госбанка Георгий (Юрий) Пятаков (23.12.1929), – и нельзя быть за Центральный Комитет и против Сталина» [189]. Впрочем, в отличие от итальянского фашизма марксизму было проблематично признать культ вождя. Этот деликатный вопрос был в открытую рассмотрен, вероятно, в последний раз при Сталине, в передовице журнала «Партийное строительство», в номере, посвященном юбилею Сталина. Автор передовицы К. Попов называл наличие вождя необходимостью, а про Сталина он писал, что тот «вооружен марксистско-ленинской революционной теорией, закален многолетним опытом борьбы за ленинизм рука об руку с Лениным». Попов писал о существовании «руководящей группы» в партии и называл Сталина «подлинным „первым среди равных“», поскольку в борьбе за ленинизм он «неизменно выражает волю сотен тысяч и миллионов». Иными словами, антилиберальный режим Сталина объявлялся демократическим. Попов ссылался на Ленина в том смысле, что «один человек может выражать волю сотен и десятков тысяч людей», и делал упор на «демократии» партийных съездов, на которых «воля коллективного партийного руководства и воля вождей сливается с волей масс» [190].

Советские газеты тем временем поносили реальных советских рабочих как лодырей, прогульщиков и пьяниц, своей недисциплинированностью расстраивавших индустриальные планы режима. Меньшевистская эмигрантская печать рассуждала о том, что контроль над предприятиями остался в руках у «капиталистических» типов. Горький, тоже находившийся за границей, был ошарашен. «…факты отрицательного характера… нужно уравновешивать фактами характера положительного, – призывал он в письме Сталину в конце 1929 года. – Выполнение плана пятилетки необходимо показывать из недели в неделю, из месяца в месяц… [следует писать о строительстве] жилищ, заводов и фабрик, хлебозаводов и дворцов культуры, фабрик-кухонь и школ… Нужно, чтоб пресса… напоминала бы самой себе и читателям, что строительство социализма в Союзе Советов осуществляется не разгильдяями и хулиганами, не ошалевшими дураками, а действительно мощной и новой исторической силой – рабочим классом». Впрочем, вскоре в публичной сфере было уже никуда не деться от новостей о «социалистическом строительстве» и трудовом героизме, как и от панегириков Сталину и зловещих сюжетов о вредительстве [191].

Ликвидация кулачества как класса

Уже к началу декабря 1929 года Советское государство заготовило 13,5 миллиона тонн хлеба – вдвое с лишним больше, чем за какой-либо год из предыдущих лет существования режима [192]. Но государству надо было кормить намного больше жителей села (которые прежде покупали или выменивали хлеб на рынках), не говоря уже о необходимости иметь хлеб для амбициозного прироста экспорта и обеспечения норм снабжения в промышленных городах и на строительных площадках, а также в Красной армии [193]. В связи с этим на ноябрьском пленуме 1929 года был создан новый наркомат земледелия СССР. Его наркомом Сталин назначил Якова Эпштейна, известного как Яковлев, редактора «Крестьянской газеты» и члена дисциплинарной Центральной контрольной комиссии [194]. Он возглавлял комиссию по темпам и формам коллективизации, которая отвергла коммуну, означавшую полное обобществление всего имущества, и высказалась за промежуточную форму – артель, предусматривавшую обобществление земли, рабочей силы, тяглового скота и основного инвентаря при сохранении частной собственности на коров и прочий скот, а также некоторые повседневные орудия труда. Крестьянам, согласившимся на коллективизацию, также позволялось оставить придомовые наделы. Самый щекотливый вопрос, стоявший перед комиссией, заключался в том, можно ли допустить к участию в новом социалистическом сельском хозяйстве «классовых врагов» – кулаков. Как поступать с кулаками, обычно оставлялось на усмотрение их односельчан, и многие колхозы принимали их в свои ряды. Комиссия Яковлева выступила против какого-либо огульного подхода в этом деле [195].

Впрочем, в последний день работы (27 декабря 1929 года) продолжавшейся неделю конференции аграрников-марксистов Сталин неожиданно упредил комиссию, сделав с трибуны громкое заявление (обнародованное два дня спустя в «Правде») о том, что «от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества мы перешли к политике ликвидации кулачества, как класса». Ликвидация целого класса? «Можно ли двигать дальше ускоренным темпом нашу социализированную индустрию, имея такую сельскохозяйственную базу, как мелкокрестьянское хозяйство, неспособное на расширенное воспроизводство и представляющее к тому же преобладающую силу в нашем народном хозяйстве? – задавался Сталин риторическим вопросом. – Нет, нельзя. Можно ли в продолжение более или менее долгого периода времени базировать Советскую власть и социалистическое строительство на двух разных основах – на основе самой крупной и объединенной социалистической промышленности и на основе самого раздробленного и отсталого мелкотоварного крестьянского хозяйства? Нет, нельзя». И далее: «Где же выход? Выход в том, чтобы укрупнить сельское хозяйство, сделать его способным к накоплению, к расширенному воспроизводству и преобразовать таким образом сельскохозяйственную базу народного хозяйства» [196]. Сталин был известен своим тихим голосом, но один из слушателей назвал его ультраагрессивную речь «электризующей» [197].

Диктатор уже в который раз организовал заговор в рамках режима: более месяца назад он принимал на Старой площади верхушку ОГПУ – Ягоду, Мессинга, Евдокимова и прочих, а также Георгия Благонравова, бывшего главу транспортного отдела ОГПУ, теперь занимавшего должность первого заместителя наркома путей сообщения [198]. Этой команде и предстояло заняться ликвидацией кулака.

Кроме того, Сталин при помощи карандаша отдал победу более оголтелым членам комиссии Яковлева: неопределенно долгое существование артелей с их частичным обобществлением уже не дозволялось в качестве главной формы коллективизации; их предстояло изжить в ходе скачка к «высшей форме» – коммуне. Также Сталин вычеркнул упоминание о том, что у колхозников останется мелкий инвентарь, куры и молочная корова, и приписал, что коллективизация должна быть проведена всего за один-два года (в зависимости от региона) посредством раскулачивания. Все это вошло в резолюцию Политбюро, принятую 5 января 1930 года [199]. Шесть дней спустя Ягода осведомился у своих главных подчиненных, сколько человек можно отправить в существующие трудовые лагеря и где можно быстро устроить новые лагеря, призвав «думать творчески» [200]. Соответственно для каждого региона была определена квота на депортации [201]. «…не у всякого хватает нервов, силы, характера, понимания воспринять картину грандиозной ломки старого и лихорадочной стройки нового, – распинался Сталин в письме Горькому в Сорренто (17 января). – Понятно, что при такой „головоломной сутолоке“ у нас не может не быть усталых, издерганных, изношенных, отчаявшихся, отходящих, наконец – перебегающих в лагерь врагов. Неизбежные „издержки“ революции» [202].

Сталин разослал в местные партийные аппараты секретные циркуляры о раскулачивании более 2 миллионов крестьян при помощи всех доступных инструментов: прокуратур, судов, милиции, ОГПУ, партийных активистов, городских рабочих, а при необходимости и армии [203]. 18 января Орджоникидзе позволил себе на Центральной контрольной комиссии неосторожное высказывание: «Не нужно забывать того, что в наших условиях то, что вчера считалось правильным, сегодня может быть уже неправильным» [204].

Строители нового мира

В одной только европейской части Советского Союза насчитывалось более 500 тысяч населенных пунктов. Газетные статьи и указы проникали на районный и более низкий уровень, но у партийного государства отсутствовали сельские кадры, которые бы взяли на себя их последовательное воплощение [205]. Однако в колоде у Сталина имелся туз: на ноябрьском пленуме 1929 года было объявлено о решении привлечь к строительству социализма в деревне городских рабочих. Профсоюзы («Время не ждет!») рекрутировали «политически грамотных» рабочих, с тем чтобы они привносили свою высокую «сознательность» в обширный «хаос» мелкобуржуазной деревни [206]. За спиной у добровольцев из пролетариев стояли серьезные силы. Красноармейцев привлекали лишь от случая к случаю – ОГПУ предупреждало о «кулацких» настроениях даже среди солдат из бедных крестьян, – но в деревню были направлены многотысячные отряды внутренних войск ОГПУ [207]. «Те, кто вступает в колхоз, регистрируются у меня, – заявил один из активистов. – Те, кто не желает вступать, регистрируются у начальника милиции» [208].

Впрочем, из многочисленных инструментов Сталина не было более мощного, чем завораживающая мысль о строительстве нового мира. Режим планировал мобилизовать до 25 тысяч городских рабочих; по некоторым сведениям, вызвалось более 70 тысяч, из числа которых было отобрано около 27 тысяч. Более двух третей из их числа были членами партии, и более четырех пятых были родом из промышленных регионов. У подавляющего большинства опыт работы на заводах и фабриках составлял от 5 до 12 лет, но почти половина принадлежала к возрастной когорте 23–29 лет [209]. Лишь каждая четырнадцатая была женщиной. «Ваша роль – роль пролетарского авангарда, – заявил Каганович группе московских и ленинградских двадцатипятитысячников перед их отправкой в деревню. – Будут трудности, будет кулацкое сопротивление и порой даже сопротивление со стороны колхозников, но история работает на нас… Либо мы уничтожим кулаков как класс, либо кулаки вырастут как класс капиталистов и уничтожат диктатуру пролетариата» [210]. На московских вокзалах отправлявшихся на «хлебный фронт» провожали Семен Буденный, герой-кавалерист Гражданской войны, и Ворошилов [211]. Один из рабочих-добровольцев якобы сказал: «Уже давно было нужно проводить такую твердую политику, чтобы поскорее догнать капиталистические страны» [212].

Десант двадцатипятитысячников высадился в деревне в конце января – начале февраля 1930 года, в преддверии весеннего сева. (В Советском Союзе, как и в царской России, было два посевных сезона: весенний со сбором урожая в конце лета и осенью – на него приходилось около 60 % годового сбора зерна, преимущественно пшеницы и ячменя, и осенний со сбором урожая весной – на него приходилось около 40 % сбора – почти вся рожь и часть ячменя и пшеницы.) Там выяснилось, что развязанная режимом классовая война повлекла за собой как укрепление социальной солидарности – бедные крестьяне укрывали кулаков и помогали им, – так и готовность крестьян нажиться на экспроприации более зажиточных соседей [213]. Предполагалось, что крестьянская собственность, без всякой компенсации конфискованная от имени государства, должна была передаваться новым колхозам после погашения долгов данного домохозяйства, а ее стоимость засчитывалась в счет вступительных взносов крестьян-бедняков [214]. Однако имущество кулаков могло доставаться и активистам, занимавшихся их выселением (как и зрителям). Согласно одному докладу ОГПУ, представители «нижних эшелонов партийно-советского аппарата отбирали у членов домохозяйств кулаков и крестьян-середняков одежду и теплое белье (снимая его прямо у них с тела), „конфисковывали“ шапки с детских голов и снимали у людей с ног обувь» [215]. Излюбленным приемом были «торги»: один новый сельский партийный секретарь ухитрился приобрести дом из четырех комнат, оценивавшийся в 700 рублей, за 25 рублей [216].