Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера. 1929–1941. Книги 1 и 2

Вместе с тем жестокие потрясения, сопровождавшие строительство социализма, влекли за собой выявление и дальнейшее формирование жестоких черт личности Сталина. «Правые уклонисты», «социал-фашисты», «ликвидация кулака», «вредители», «право-левацкий блок», «террористические акты», «военные заговоры», «троцкисты» – все эти тропы, укоренившиеся в большевистском репертуаре, приобрели новый, еще более зловещий оттенок. В документах Сталин предстает человеком самоуверенным, но при этом ходящим по лезвию ножа, непревзойденным задирой, тонко чувствующим слабые места в других людях, но при этом обиженным на весь мир. Даже удовлетворение у него всегда перемежается с горечью. Сколько бы соперников он ни одолел, осажденным оставался он сам. Сколько бы врагов ни было выслано, посажено в тюрьму и казнено, на их место вставали все новые и новые – и они охотились за ним. Сколько бы власти он ни приобрел, ему требовалось еще больше. И в то же время насилие, к которому прибегал режим, словно бы порождало тех самых внутренних врагов и те самые внешние угрозы, о которых неустанно предупреждали донесения советской тайной полиции. В насаждаемой Сталиным перегретой атмосфере его болезненная обидчивость и склонность подозревать худшее подпирали курс на строительство социализма и сами находили в нем опору. Судьбы революции и личность Сталина все сильнее переплетались друг с другом.

Жертва

Для человека, одержимого государственными соображениями, поступки Сталина нередко носили чрезмерно личный характер. Николай Бухарин в отличие от Троцкого входил в ближайшее окружение советского диктатора. Они познакомились в 1913 году в Вене, и с середины 1920-х годов Сталин выказывал подлинную привязанность к Бухарину. Алексей Балашов, в молодости работавший в личном секретариате Сталина, под конец жизни вспоминал: «…генсек, когда ему приносили бланки с результатами голосования членов Политбюро путем опроса, часто, не поднимая головы от бумаг, бросал:

– Как Бухарин, „за“?

Мнение Николая Ивановича… было весьма важным для Сталина при определении своего собственного отношения к конкретному вопросу» [53]. Кроме того, Бухарин в отличие от Троцкого старался не вставать в открытую оппозицию Сталину. Тем не менее в 1929 году, проталкивая свой радикальный поворот к принудительной всеобщей коллективизации, Сталин обвинил Бухарина и его союзников в «уклоне» от партийной линии. Тем самым в результате действий диктатора у него самого и у режима появился новый высокопоставленный внутренний враг [54].

Бухарин, сыгравший ключевую роль в победе Сталина над Троцким, сам непреднамеренно приложил руку к своей демонизации Сталиным. Поводом для все более яростных нападок послужило неожиданное появление листка, изданного 23 января 1929 года ушедшим в тень троцкистским подпольем, в котором была приведена сделанная Каменевым и номинально предназначенная для Зиновьева «запись» секретной встречи Каменева с Бухариным, состоявшейся по инициативе последнего еще 11 июля 1928 года [55]. Бухарина поймали с поличным: он тайно встречался с бывшим оппозиционером и откровенничал с ним о внутрипартийных делах, в то же время в частной беседе заявив о несогласии с резолюциями июльского пленума 1928 года, составленными им самим. Этим инцидентом занялась Центральная контрольная комиссия во главе с Серго Орджоникидзе, который, хотя и был верным сталинцем, в целом неодобрительно относился к сталинским политическим вендеттам и до этого момента пытался примирить Бухарина со своим патроном. Однако в «записи», сделанной Каменевым, содержалось заявление Бухарина о том, что Орджоникидзе за глаза ругал Сталина. В свою очередь, Каменев, опять пытаясь заискивать перед Сталиным, представил письменные показания, обличительные, как и сама «запись», по отношению к Бухарину. Тот с запозданием догадался, что попал в ловушку, в то время как Сталин делал вид, что действует с большой неохотой. («Как это ни печально, приходится констатировать факт…») На первых двух объединенных заседаниях Политбюро и президиума Центральной контрольной комиссии 30 января 1929 г. Сталин осудил Бухарина вместе с его союзниками Михаилом Томским и Алексеем Рыковым, обозвав их «правоуклонистской, капитулянтской группой, ратующей не за ликвидацию капиталистических элементов города и деревни, а за их свободное развитие» [56].

Тем самым оппозиция насильственной коллективизации и принудительным хлебозаготовкам была выставлена как защита капитализма. Бухарин, Рыков и Томский составили апелляцию, в которой ссылались на «Завещание» Ленина – «с тех пор, как были написаны эти слова, эта „необъятная власть“ стала еще более „необъятной“», – но 9 февраля 1929 года под председательством Орджоникидзе партия осудила Бухарина за то, что тот встречался с Каменевым, и Рыкова с Томским за то, что те не сообщили об этом [57].

Одновременно Сталин читал составлявшиеся в ОГПУ сводки перехваченной переписки между Троцким и его сторонниками, сосланными в дальние уголки СССР: те злорадно указывали, что радикальный поворот Сталина оправдывает их давние левацкие призывы к классовой войне против кулаков и нэпманов. Сталин зачитал выдержки из этих сводок на Политбюро, которое откликнулось на его раздражение и постановило выслать Троцкого из страны [58]. Турция выдала ему визу, и 20 января Троцкий вместе с семьей и имуществом в сопровождении агентов ОГПУ отбыл из Алма-Аты. 10 февраля в Одессе Троцкого, его жену Наталью Седову и их старшего сына Льва Седова под конвоем ОГПУ тайно доставили на борт парохода «Ильич». Порт был оцеплен войсками. Других пассажиров на пароходе не было. В приказе о высылке ничего не говорилось о личном архиве Троцкого, а поскольку ОГПУ не получило четкого приказа конфисковать его, он и не был конфискован. Троцкому удалось вывезти из страны несколько ящиков документов и книг [59]. Менее чем через две недели в буржуазной прессе появились две его статьи. В статье «Как могло это случиться?» Троцкий объяснял свое поражение, признавая, что Сталин «одарен практическим смыслом, выдержкой и настойчивостью в преследовании поставленных целей», но добавляя к этому, что «политический его кругозор крайне узок. Теоретический уровень столь же примитивен. Его компилятивная книжка „Основы ленинизма“, в которой он пытался отдать дань традициям партии, кишит ученическими ошибками». «Что такое Сталин? – делал вывод Троцкий. – …наиболее выдающаяся посредственность нашей партии» [60].

Вскоре Троцкого выставили из его временной резиденции в советском консульстве в Стамбуле, и в целях безопасности он перебрался на Принкипо – один из Принцевых островов, расположенных в Мраморном море, в 20 милях от Стамбула (или в полутора часах плавания от него). Когда-то на Принкипо ссылали соперников византийских императоров, теперь же остров большую часть времени пустовал, и только летом туда приезжали отдыхающие [61]. Он прибыл на этот «остров с красными утесами, окруженный глубокой синевой» (как выразился Макс Истмен) 8 марта 1929 года и поселился на просторной, но запущенной вилле на окраине главного поселка острова. У ворот, ведущих к снятому для Троцкого зданию, в котором почти не было обстановки, несли караул турецкие полицейские. Но, как и в советском Сухуме, куда Троцкий приезжал на лечение, здесь имелась веранда, выходящая на море. Лев Седов обосновался на первом этаже, где он занимался обширной перепиской своего отца, а сам Троцкий начал устраивать себе кабинет на втором этаже. Он пытался перебраться в Европу, но никто, начиная с немецких социал-демократов, которых Троцкий неустанно высмеивал, не желал выдавать ему визу [62]. Находясь на Принкипо, Троцкий обличал ложь советского режима, и отголоски его разоблачений расходились по всему миру, проникая и в кабинет Сталина [63].

Находясь в Советском Союзе, Троцкий лишился какой-либо возможности выступать публично, но за границей он не только писал для периодических изданий на нескольких европейских языках, но и основал русскоязычный «Бюллетень оппозиции» (большевиков-ленинцев). В написанной им вступительной заметке от издательства он отстаивал право партийной оппозиции на существование и обещал читателям факты и документы; в этом же духе он написал открытое письмо рабочим СССР, в котором отрицал, что добровольно покинул Советский Союз [64]. ОГПУ распространяло слухи о том, что Троцкий был выслан с целью оживить революционное движение на Западе; тем самым подавался сигнал эмигрантам-белогвардейцам убить его [65]. «Бюллетень», издававшийся в Париже небольшим тиражом, было невозможно легальным путем достать в СССР, хотя на протяжении какого-то времени некоторые из советских должностных лиц, выезжавших за границу, контрабандой привозили эти экзотические листки домой и распространяли их [66]. Выпуски «Бюллетеня» содержали поразительно точные отчеты о проходивших в Москве закрытых партийных собраниях с участием Бухарина, который сетовал: «На 12-м году революции ни одного выборного секретаря Губкома; партия не принимает участия в решении вопросов. Все делается сверху», на что ему отвечали криками: «Где ты это списал, у кого? У Троцкого!» [67]

Вообще говоря, Троцкий отказывался считать себя союзником Бухарина и тех, кого он считал выразителями мелкобуржуазных классовых интересов. «Правые считают, что если дать больше простора индивидуальному крестьянскому хозяйству, то нынешние трудности могут быть преодолены, – писал он в марте 1929 года в статье, также помещенной в первом номере «Бюллетеня». – Ставка на капиталистического фермера (европеизированного или американизированного „кулака“) несомненно даст плоды, но это будут капиталистические плоды, которые на одном из довольно близких этапов приведут к политическому крушению советской власти… Курс на капиталистического фермера абсолютно несовместим с диктатурой пролетариата» [68]. Тем не менее в глазах Сталина «правые уклонисты», желавшие продолжать прежнюю партийную политику – нэп, стакнулись с разгромленной левой оппозицией, желавшей покончить с нэпом. Те и другие, критикуя партийную линию, демонстрировали отсутствие единства в партии, а следовательно, ее слабость, тем самым подавая капиталистическим державам сигнал к интервенции и свержению социализма. А так как Сталин воплощал в себе партийное единство и решимость строить социализм, по логике вещей он становился первым кандидатом на уничтожение. Тем самым оппозиция политике Сталина приравнивалась, в том числе благодаря стараниям Вячеслава Менжинского, председателя ОГПУ, к терроризму [69].

Между тем ближайшие соратники Сталина пытались подлизаться к нему. 10 марта 1929 года в «Правде» был напечатан текст доклада Клима Ворошилова на Ленинградской областной партийной конференции с анализом международного положения, хода строительства социализма и внутрипартийной оппозиции курсу на коллективизацию, а спустя четыре дня Ворошилов в письме диктатору осведомлялся, «провалился я на все 100 % или только на 75 %». В ответ Сталин похвалил его за «хороший, принципиальный доклад» и добавил, имея в виду президента США и британского министра иностранных дел: «Всем гуверам, чемберленам и бухариным попало по заднице» [70].

Бухарин в унынии ожидал, что Сталин ради извлечения политической выгоды извратит его слова и заклеймит его как раскольника, но жестокость Сталина могла надолго озадачить его друга. К тому же, как бы коварно Сталин ни подкапывался под Бухарина, жертвой всегда оставался он сам. «Ты меня не заставишь молчать или прятать свое мнение выкриками о том, что я „всех хочу поучать“, – писал Сталин Бухарину 16 апреля 1929 года, в день стычки на Политбюро. – Будет ли когда-либо положен конец нападкам на меня?» [71]

Никакой жалости

Вслед за заседанием Политбюро Сталин в тот же день собрал продолжавшийся целую неделю карательный объединенный Пленум Центрального Комитета и Центральной контрольной комиссии, на котором его сторонники изливали яд на Бухарина [72]. 18 апреля, отбиваясь от яростных нападок, Бухарин перешел в контрнаступление на крестьянскую политику Сталина, в рамках которой принуждению подвергались и бедняки с середняками. Он утверждал, что «численность кулацких хозяйств невелика» и что «мы можем позволить развиваться единоличным хозяйствам, не опасаясь богатых крестьян». Сталин формально ответил ему лишь на вечернем заседании 22 апреля. «…дружба дружбой, а служба службой, – заявил он. – Мы все служим интересам рабочего класса – если интересы рабочего класса расходятся с интересами личной дружбы, то долой личную дружбу» [73].

Сталин предлагал заманчивую стратегическую цель – ускоренное построение современного некапиталистического общества, но он всячески отрицал, что сворачивает ленинский нэп. (В противном случае уклонистом стал бы уже он сам.) Нэп, объяснял он, всегда имел две стороны: отступление и новое наступление, которое должно было последовать за ним, а «ошибка Бухарина состоит… в том, что он не видит двусторонности нэпа, он видит только одну сторону нэпа» [74]. Сталин по-манихейски ссылался на Ленина в том смысле, что речь идет о том, «„кто кого“, мы ли их, капиталистов… или они нас… Каждое продвижение вперед со стороны капиталистических элементов – это урон для нас» и что крестьянство – это «последний капиталистический класс». Он напомнил слушателям, что Рыков и Бухарин первыми возмутились его просьбой об отставке (в декабре 1927 года), и отплатил Бухарину его же монетой, вслух зачитав места из «Завещания» Ленина, касавшиеся Бухарина, и отметив: «Теоретик без диалектики. Теоретик нашей партии, относительно которого едва ли можно сказать, с большим сомнением можно сказать, что его воззрение вполне марксистское». И после всего этого Сталин выступил как миротворец, высказавшись против того, чтобы «Бухарина и Томского вывести из Политбюро» [75].

Возможно, Сталину и не удалось бы собрать достаточное количество голосов для их исключения. Тем не менее Бухарин был изгнан с должности главного редактора «Правды», а Томский – с должности главы профсоюзов. Рыков остался во главе правительства, координировавшего работу экономики [76]. Сталин добился, что пленум отверг предложенные Рыковым и Бухариным политические альтернативы, такие как импорт хлеба («лучше нажимать на кулака и выжать у него хлебные излишки, которых у него не мало»), однако резолюции пленума, резюмировавшие позицию правых (пусть она и осуждалась), не были опубликованы [77].

Развитие событий в деревне оправдывало критиков Сталина. Урожай 1928–1929 годов составил всего 62–63 миллиона тонн (что было значительно ниже официальной цифры в 70–71 миллионов тонн), а общие объемы государственных хлебозаготовок составили всего около 8 миллионов тонн – на 2 миллиона тонн меньше, чем в предыдущем году [78]. В Ленинграде хлебные карточки были введены уже в ноябре 1928 года. Вскоре к этой же мере прибегла Москва, как и другие промышленные города, в которых вслед за хлебными карточками были введены карточки на сахар и чай, а затем и на мясо, молочные продукты и картофель. Однако Сталин утверждал, что проблемы, созданные его антирыночными мерами принуждения, требовали нового принуждения. Весной 1929 года он отправил Кагановича как своего полномочного представителя на Урал и в Западную Сибирь, отчасти в те же районы, в которых сам диктатор побывал годом ранее. Тем не менее к лету 1929 года замаячила нехватка продовольствия. Режиму пришлось тратить скудную твердую валюту, чтобы закупить за границей четверть миллиона тонн зерна (это обошлось в 30 миллионов конвертируемых или золотых рублей, или почти в 15 миллионов долларов) [79]. Таковы были голые факты. Сталин предполагал, что нагнетание принуждения сыграет роль механизма политической вербовки, оторвав крестьян-бедняков и середняков от кулака. Это служило дополнением к его новой выдумке – раскольническому «правому уклону», – заставившей фракцию Сталина снова заявить о своей лояльности ему и позволявшей держать в повиновении партийную массу [80].

Сталин поставил свой политический оппортунизм на службу делу насаждения социализма (некапитализма) в деревне и хлебозаготовок, необходимых, чтобы финансировать некапиталистическую индустриализацию в городах и накормить их. Он перенял у Бухарина дар политического дилетантизма, но в более широком плане сам создал для себя благоприятный момент, воспользовавшись кризисом, отчасти порожденным его же чрезвычайными мерами, чтобы навязать стране режим постоянной чрезвычайщины. Микоян в июне 1929 года признавал, что «если бы не было хлебных затруднений, вопрос о мощных колхозах, машинно-тракторных станциях не был бы именно сейчас поставлен с такой мощью, размахом и широтой» [81]. Уже в 1926 году, в 30-летнем возрасте, он был назначен Сталиным кандидатом в члены Политбюро, а также руководителем торговли, благодаря чему стал самым молодым из наркомов. На этой должности он подчинялся непосредственно Рыкову и на какое-то время сблизился с Бухариным (как и Сталин), но сейчас Микоян играл роль одного из главных подручных Сталина, проводивших новую жесткую линию. Тем не менее Микоян постоянно ощущал твердый нажим со стороны Сталина. «Никаких уступок в деле хлебозаготовок, – вскоре после этого писал ему Сталин. – Держись крепко и будь максимально неуступчив! Если ты теперь пожалеешь их и этим хоть на йоту поколеблешь наш план… никто не пожалеет ни ЦК, ни Наркомторг» [82].

Геополитическая дилемма

По завершении пленума была проведена XVI партийная конференция (23–29 апреля 1929 года), которая еще раз ратифицировала «оптимальный» (максималистский) вариант пятилетнего плана [83]. Эта шальная программа развития страны, выполнение которой официально началось в октябре 1928 года, означала конец эпохи нэпа с ее утратой революционного пыла и предусматривала почти четырехкратный рост инвестиций в государственном секторе экономики с целью обеспечить ежегодный прирост ВВП примерно на 20 % [84]. Этот фантасмагорический документ также предполагал абсолютный рост потребления в домохозяйствах. Тем не менее основной упор делался на машиностроение или на марксистском жаргоне развитие средств производства, необходимое, чтобы ликвидировать зависимость СССР от иностранных капиталистов [85]. Эта извечная мечта, возникшая задолго до большевистского режима, неизменно оставалась недостижимой, поскольку Запад располагал ключевыми передовыми технологиями, необходимыми России для того, чтобы конкурировать с ним. Ставка Сталина на коллективизацию и социалистическую индустриализацию, призванную сделать Россию независимой, тоже требовала сотрудничества со стороны иностранных капиталистов [86]. Тем не менее советская власть громогласно заявляла о намерении покончить с капитализмом во всем мире [87].

Молодое Советское государство не имело возможности вернуть такие бывшие царские владения, как Польша, Финляндия, Эстония, Латвия и Литва, ставшие независимыми государствами, Бессарабию, захваченную Румынией, и Карс с Ардаганом, отошедшие Турции. Коммунистические революции в Венгрии и некоторых регионах Ирана были подавлены или не достигли цели; провалом завершились коммунистические путчи в Германии, Болгарии и Эстонии. Попытки сделать своим верным союзником националистический режим в Китае не принесли Сталину ничего, кроме унизительного фиаско. Традиционное русское влияние усилилось в Монголии, которая была советским сателлитом, но сократилось в Корее и Маньчжурии (Япония аннексировала первую и засматривалась на вторую). Но даже при этом советская власть, объявляя себя противоядием против империалистического мирового порядка, была вынуждена проводить политику сосуществования, сводившуюся к попыткам добиться признания со стороны капиталистов и вести с ними торговлю [88]. Ленин однажды заявил, что капиталисты готовы продать даже веревку, на которой их повесят коммунисты, но из-за его отказа выплачивать долги царского и временного правительств советский режим не имел доступа к долгосрочным кредитам для зарубежных закупок [89]. Кроме того, развязанная Сталиным вакханалия насилия и сопутствующее осквернение церквей влекли за собой репутационные издержки для тех капиталистов, которые решались торговать с коммунистами. Оставалось загадкой, каким образом Сталин собирался добыть патенты, промышленное оборудование и технологии у развитых капиталистических стран.

Популизм

В советской промышленности, строительстве и транспорте в 1929 году было занято примерно 6 миллионов трудящихся, в том числе 4,5 миллиона занятых физическим трудом, из всего трудоспособного населения, превышавшего 60 миллионов человек [90]. Предполагалось, что советские заводы и фабрики с их привычными нормами выработки, расценками и трудовой дисциплиной должны были, помимо этого, стать колыбелью новых форм социалистического труда. В ходе выполнения пятилетнего плана в связи с так называемым социалистическим соревнованием между бригадами за почести и повышенные нормы питания получил распространение ударный труд, предусматривавший перевыполнение норм выработки посредством напряжения всех сил и рационализации [91]. В начале 1929 года в «Правде» была напечатана статья «Как организовать соревнование?». Эта ранее не публиковавшаяся работа Ленина о том, как высвободить творческую энергию трудящихся, была обнародована в связи с кампанией, в рамках которой рабочие давали обязательство (нередко в письменном виде) не работать спустя рукава, не появляться на работе пьяными, не прогуливать и выполнять план. Некоторые трудовые коллективы получали всесоюзную известность [92]. Сталин фактически никогда не был рабочим, редко бывал на заводах и яростно нападал на единственного настоящего рабочего в Политбюро (Томского). Но в нем глубоко укоренилась склонность к популизму.

Сотрудница газеты «Крестьянка» Елена Микулина (г. р. 1906) столкнулась с препятствиями при попытке издания своей брошюры «Соревнование масс» о текстильщиках Иваново-Вознесенска. В начале мая 1929 года она храбро принесла рукопись в партийный секретариат, Сталину, и обратилась к его помощникам с просьбой о встрече с ним. Сталин, удивляя подчиненных ему функционеров, велел своему главному помощнику, Ивану Товстухе, вызвать ее 10 мая на Старую площадь. «Вы хотели мне что-то сказать?» – якобы спросил он Микулину, на что та ответила: „Я ничего не скажу, потому что я страшно боюсь и совсем обалдела“». «Ха-ха-ха, – засмеялся Сталин. И в смехе показались зубы. И все лицо, усеянное крупными рябинами, тоже засмеялось». Они поговорили о том, куда еще может отправиться Микулина, чтобы написать репортаж о социалистическом строительстве: в качестве такого места назывался Казахстан, где сооружалась Туркестано-Сибирская железная дорога [93]. Микулина попросила Сталина написать предисловие к сборнику ее статей, что он и сделал на следующий день, отправив предисловие с курьером к ней в общежитие. Предисловие, в котором утверждалось, что начался «могучий производственный подъем трудящихся масс», было опубликовано в «Правде» (22.05.1929). Государственное издательство немедленно напечатало брошюру Микулиной тиражом в 100 тысяч экземпляров. Один из них Микулина послала Сталину со своим автографом и посвящением: «Не могу я сказать Вам, как сильно Вас люблю» [94].

Сталин в своем предисловии обращался с предупреждением ко всем, кто осмелится тормозить «творческую инициативу масс» [95]. После этого начали появляться отзывы. Автор одного из них, редактор ярославской газеты, сообщал Сталину, что «рабочие встречают брошюру издевательским смехом», но тем не менее спрашивал, заслуживает ли публикации его собственная разгромная рецензия (черновик которой он приложил к письму) [96]. Другой отзыв, переданный Сталину партийным боссом Иваново-Вознесенска, он удостоил ответа. «…не так-то легко „вводить в заблуждение тов. Сталина“», – писал диктатор. – «…я решительно против того, чтобы давать предисловия только к брошюрам и книгам литературных „вельмож“, литературных „имен“… У нас имеются сотни и тысячи молодых способных людей, которые всеми силами стараются пробиться снизу вверх» [97].

«Социал-фашисты»

Большевизм, как и итальянский фашизм, представлял собой бунт против либерального конституционного строя и европейской социал-демократии. Согласно формулировке Сталина, утвержденной на VI конгрессе Коминтерна (1928), буржуазия, отчаянно стремящаяся удержать в своих руках власть, прибегала к попыткам создания экстремистских фашистских режимов, привлекая к сотрудничеству социал-демократов. Соответственно, социал-демократия, которая старалась примирить рабочих с капитализмом, тем самым добиваясь, чтобы они отвернулись от якобы родной для них Коммунистической партии, являлась повивальной бабкой фашизма («социал-фашизм») [98]. Социал-демократы отвечали коммунистам такой же враждебностью и нередко сами провоцировали ее, изгоняя коммунистов из профсоюзов и агитируя против советского режима. Во время столкновений 1 мая 1929 года Социал-демократическая партия Германии выступала на стороне полиции против противозаконных пролетарских уличных шествий, к которым призывали немецкие коммунисты; 30 человек были убиты, почти 200 ранены и более 1000 арестованы [99]. Коминтерн осудил берлинские события как социал-демократический террор. Состоявшийся в следующем месяце съезд Коммунистической партии Германии принял резолюцию, утверждавшую, что «социал-демократия готовит… установление фашистской диктатуры» [100].