Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера. 1929–1941. Книги 1 и 2

Манеры Сталина отличались грубостью. Когда 5 апреля 1930 года один из руководителей советской экономики нарисовал черными чернилами карикатуру на наркома финансов Николая Брюханова, изобразив его подвешенным за мошонку, Сталин написал на рисунке: «Членам П.[олит]Б.[юро]. За все нынешние и будущие грехи подвесить Брюханова за яйца; если яйца выдержат, считать его оправданным по суду, если не выдержат, утопить его в реке» [9]. Однако при этом Сталин старался выглядеть солидным государственным деятелем, вычеркивая свои шутки и грубости даже из стенограмм официальных заседаний, которые предназначались только для внутреннего распространения [10]. Во время выступлений, желая подчеркнуть свои слова, он иногда поднимал указательный палец, но обычно избегал театральщины. «У Сталина все жесты были очень размеренны, – вспоминал Артем Сергеев. – Он никогда резко не жестикулировал». Помимо этого, Артем усвоил, что его приемный отец скуп на похвалу. «В выражениях он никогда не употреблял превосходных степеней: чудесно, шикарно… Он говорил „хорошо“. Выше „хорошо“ он не говорил, не оценивал. Мог сказать „годится“. „Хорошо“ – это было высшей похвалой из его уст» [11].

Сталин нередко поминал Бога («не дай бог», «прости, господи») и ссылался на фарисеев и другие библейские сюжеты [12]. В своем родном городе Гори он жил напротив собора, ходил в приходскую школу, с чувством пел в хоре и решил стать священником или монахом, сумев поступить в тифлисскую семинарию, где он молился девять-десять раз в день и прошел полный курс обучения, хотя и не сдал выпускных экзаменов. К тому времени он уже увлекся запрещенной литературой, начав с Виктора Гюго и постепенно дойдя до Карла Маркса, проникся неприязнью к организованной религии и забыл о былой набожности [13]. Слухи о том, что Сталин в 1930-е годы посещал церковные службы, так и не получили подтверждения [14]. В пометках Сталина, оставленных им в произведениях Достоевского и Анатоля Франса, он по-прежнему проявляет внимание к таким темам, как Бог, церковь, религия и бессмертие, но в отношении глубины и сущности этого интереса трудно сказать что-либо определенное [15]. Как бы то ни было, он уже давно отказался от христианских представлений о добре и зле [16]. Его нравственной вселенной была вселенная марксизма-ленинизма.

Судя по всему, у Сталина было очень мало любовниц и определенно не было гарема. Его семейная жизнь не была ни особенно счастливой, ни особенно несчастливой. Его отец Бесо умер относительно молодым, что не было редкостью в начале XX века; мать Кеке вела одинокую жизнь в Тифлисе. Первая жена Сталина Кетеван (Като) Сванидзе, грузинка, на которой он женился в 1906 году, через год умерла в мучениях от болезни, обычной для Баку. Он женился снова, на Надежде (более известной как Надя) Аллилуевой, русской, в 1901 году родившейся в Тифлисе и одно время тоже жившей в Баку. Сталин знал ее еще ребенком. Они поженились в 1918 году, когда Сталину официально было 39 лет (в реальности – 40). Надя работала его секретарем, затем была одним из секретарей у Ленина, но у нее были более серьезные амбиции. У супругов родилось двое здоровых детей – Василий (г. р. 1921) и Светлана (г. р. 1926). Кроме того, у Сталина был сын от первого брака – Яков (г. р. 1907), который по воле отца в течение первых 14 лет жизни воспитывался у родственников в Грузии. Сталин избегал контактов со своими многочисленными кровными родственниками с отцовской и материнской стороны. Правда, его жизнь проходила среди родни со стороны жен – многочисленных братьев и сестер Като и Нади и их супругов, – но с течением времени его интерес к ним угасал. Его личная жизнь была принесена в жертву политике.

* * *

Сталин был коммунистом и революционером. Он не походил на Дантона, пылкого француза, который мог подняться на трибуну и воспламенить толпу (пока не был казнен на гильотине в 1794 году). Сталин говорил тихо, порой почти неслышно, из-за проблем с голосовыми связками. Не отличался он и удалью, подобно своему современнику итальянскому летчику Итало Бальбо (г. р. 1896), squadrista-чернорубашечнику с неизменной сигареткой, прилипшей к губе, который воплощал в жизнь фашистский идеал «нового человека», водя ровным строем армады самолетов над Средиземным морем, а затем и над Атлантикой и получив международную известность (в итоге он погиб, когда его самолет был сбит зенитками его же собственной страны) [17]. Сталин же становился белым, когда поднимался в воздух, и избегал полетов. Ему нравилось, когда его звали Кобой – по имени героя-мстителя из грузинского фольклора и реально существовавшего человека, сыгравшего для Сталина роль благодетеля и оплатившего его обучение, – но один из друзей детства придумал для него прозвище Геза (что означало на горийском диалекте «хромой») из-за неуклюжей походки, выработавшейся у Сталина после несчастного случая. Чтобы сделать шаг, ему приходилось заносить вперед все бедро [18]. Этот и другие физические дефекты явно тяготили его. По словам телохранителя Сталина, однажды на Кавказе около своих любимых лечебных ванн в Мацесте тот встретил мальчика лет шести. Сталин «протянул ему руку и спросил: „Как тебя зовут?“ – „Валька“, – солидно ответил мальчик. „Ну, а меня Оська-рябой, – в тон ему сказал т. Сталин. – Ну вот, мы теперь с тобой знакомы“» [19].

Заманчиво найти в этих уродствах, как в скрюченной спине шекспировского Ричарда III, истоки кровожадной тирании: мучения, ненависть к самому себе, скрытую ярость, вспышки гнева, манию к низкопоклонству. Мальчику из Мацесты было почти столько же лет, сколько было Сталину, когда он перенес болезнь, навсегда оставившую следы на его носу, нижней губе, подбородке и щеках. Его оспины подвергались ретуши на снимках, предназначенных для публики, а неуклюжая походка Сталина не афишировалась. (Кинооператорам не разрешалось снимать его на ходу.) Люди, встречавшиеся с ним, обращали внимание на его обезображенное лицо и странные телодвижения, как и на признаки его возможной неуверенности в себе. Он любил анекдоты и карикатуры, но только не на себя самого. (Известно, что якобы сверхуверенный в себе Ленин не допускал, чтобы в печати появлялись даже дружеские шаржи на него [20].) Сталин отличался странным чувством юмора. Те, кто имел с ним дело, отмечали у него вялое рукопожатие и то, что он совсем не такой высокий, каким кажется на снимках. (Сталин имел рост около 1 метра 70 сантиметров – примерно такой же, как у Наполеона, и на три сантиметра меньше, чем у Гитлера, чей рост составлял 1 метр 73 сантиметра [21].) И все же, несмотря на первоначальный шок – это и вправду Сталин? – большинство из тех, кто видел его впервые, обычно понимали, что не могут отвести от него взгляда, особенно от его выразительных глаз [22]. Более того, они видели, что он несет на себе тяжкий груз, навалившийся на него страшным бременем. В отличие от шекспировского Ричарда III Сталин обладал талантами и железной волей, чтобы править огромной страной. Он источал харизму – харизму диктаторской власти.

В годы после Великой войны диктатура воспринималась многими как средство, позволявшее выбраться из болота обыденности, «состояние исключительности», как выразился будущий теоретик нацизма Карл Шмитт [23]. Так же и советские теоретики видели в диктатуре политический динамизм и спасение человечества. В апреле 1929 года Владимир Максимовский (г. р. 1887), известный тем, что когда-то выступал против Ленина (по вопросу о Брестском мире с империалистической Германией) и поддерживал право Троцкого на то, чтобы быть выслушанным, выступил с лекцией о Никколо Макиавелли, которая в том же году была напечатана в главном марксистском историческом журнале Советского Союза. Максимовский выставил этого флорентийца времен Ренессанса теоретиком «буржуазной революционной диктатуры», которую автор считал прогрессивной для своей эпохи, в противоположность реакционной диктатуре Муссолини. Такая оценка имела классовую основу. Соответственно, прогрессивной была и советская диктатура рабочего класса. Максимовский вслед за Макиавелли допускал, что диктатура может переродиться в тиранию, когда правитель преследует чисто личные интересы [24]. Однако Максимовский не поднимает в явном виде вопроса о личности конкретного диктатора и о том, каким образом процесс отправления неограниченной власти оказывает влияние на характер правителя. Последующие исследователи справедливо отмечали, что Сталин мог давать полную волю своей жестокости лишь благодаря почти перманентному существованию страны в чрезвычайной ситуации, которую порождали коммунистическая идеология и практика. Но при этом упускается из виду, что своей социопатологией Сталин в какой-то степени был обязан опыту диктаторской власти.

Детство Сталина при всех его болезнях и прочем было более или менее нормальным, но этого никак нельзя сказать о его жизни в пору его пребывания в должности генерального секретаря [25]. К концу 1920-х годов он предстает перед нами правителем, полным на первый взгляд непримиримых противоречий. Он мог вспыхнуть яростным гневом, отражавшимся в его желтоватых глазах, но был способен и на широкую, ласковую улыбку. Порой он мог быть исключительно внимательным и очаровательным; порой был не в состоянии забыть мнимую обиду и маниакально обдумывал возможности для мести. Он был и целеустремленным, и нерешительным, и любезным, и сквернословом. Он гордился своим обширным кругом чтения и способностью цитировать мудрые мысли Маркса и Ленина и в то же время презирал манерных интеллектуалов, которых считал надутыми снобами. Он обладал феноменальной памятью и широким кругозором, но его интеллектуальный горизонт был резко ограничен примитивными теориями о классовой борьбе и империализме. Он тонко чувствовал чаяния масс и зарождающейся элиты, но почти никогда не бывал ни на заводах, ни в полях, ни даже в госучреждениях, предпочитая получать информацию о подвластной ему стране из секретных сводок и газет. Он цинично относился к людям, подозревая у всех самые низменные мотивы, а сам жил и дышал идеалами. Но что самое главное, в первую очередь он воспринимал себя в качестве наследника и главного ученика Ленина. Однако в так называемом «Завещании», приписываемом Ленину, содержался призыв к его отстранению; этот документ, впервые всплывший весной-летом 1923 года, преследовал Сталина, не менее шести раз спровоцировав его на то, чтобы подать в отставку, и, хотя она так и не была принята, все это разжигало в нем ожесточение, злопамятность и мстительность.

Кропотливо выстроить личную диктатуру в рамках ленинской диктатуры Сталину помогли как непредвиденный случай (безвременная смерть Ленина), так и собственные таланты: он был пятым секретарем партии, после Якова Свердлова (которого тоже постигла безвременная смерть), Елены Стасовой, Николая Крестинского и Вячеслава Молотова. Присвоенный им образ спасителя большевистского дела и страны, подвергавшихся угрозам со всех сторон, был сопряжен с опасениями за судьбу социалистической революции и возрождение России как великой державы. Партия Ленина, захватив власть в бывшей Российской империи, оказалась в ситуации «капиталистического окружения», и эта паранойя властных структур подпитывала личную паранойю Сталина, и сама подпитывалась ею. Но эти испытываемые им чувства, каким бы ни был их первоисточник, сейчас уже нераспознаваемый, гипертрофированно раздувались по мере того, как он накапливал власть над жизнью и смертью сотен миллионов людей и пользовался ею. Таковы были парадоксы власти: чем ближе подходила страна к построению социализма, тем сильнее обострялась классовая борьба; чем больше личной власти приобретал Сталин, тем больше власти ему было нужно. Триумф, омраченный предательством, превратился в движущую силу и революции, и жизни Сталина. Начиная с 1929 года, по мере того как возрастали мощь Советского государства и личной диктатуры Сталина, росли и ставки. Избранный им курс на построение социализма обернулся как успехом, так и потрясениями, вместе с тем крайне обостряя присущие ему сверхподозрительность и мстительность [26]. «Власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно», – писал в частном письме английский историк католицизма, имея в виду инквизицию и папство [27]. Но в то же время абсолютная власть оказывает абсолютное формирующее влияние.

Коммунизм был идеей, волшебным дворцом, чьей притягательностью он был обязан мнимому сочетанию науки с утопией. Согласно марксистской концепции, капитализм, сменивший феодализм, создал огромные богатства, но затем стал «обузой», обслуживающей интересы одного лишь класса эксплуататоров за счет остального человечества. Но, после того как с капитализмом будет покончено, перед «производительными силами» откроется невиданный простор. Более того, на смену эксплуатации, колониям и империалистическим войнам придут солидарность, освобождение, мир и изобилие. Представить себе конкретный облик социализма было сложно [28]. Но в любом случае это было бы нечто отличное от капитализма. По логике для построения социализма следовало искоренить частную собственность, рынок и буржуазные парламенты, заменив все это коллективной собственностью, социалистической собственностью и властью народа (или советами). Разумеется, капиталисты никогда бы не позволили похоронить себя. Они бы насмерть сражались с социализмом, прибегая к любым средствам – вредительству, шпионажу, лжи, потому что это была бы война, победителем в которой мог бы стать только один класс. И самые ужасающие преступления становились нравственными императивами, необходимыми для построения рая на земле [29].

* * *

Массовое насилие призывало под свои знамена полчища, готовые сразиться с непримиримыми врагами, вставшими не на ту сторону истории [30]. Объявленный наукой марксизм-ленинизм и строительство социализма в реальном мире с дальнейшим движением к коммунизму как будто бы давали ответы на величайшие вопросы: почему в мире существует столько проблем (из-за существования классов) и как его можно улучшить (посредством классовой борьбы), причем дело нашлось бы для каждого. Жизни людей, во всех прочих отношениях незначительные, оказывались привязаны к строительству совершенно нового мира [31]. Реквизиции хлеба или работа на токарном станке становились ударами по мировому империализму. То, что участники этого процесса стремились к личной выгоде, не могло нанести ущерба делу: идеализм и приспособленчество всегда подкрепляют друг друга [32]. За стремлением повысить свою значимость стояло и накапливающееся возмущение. Почти половину населения СССР составляли те, кому было меньше 29 лет, что делало страну одной из самых молодых в мире, а молодежь выказывала особое увлечение идеей, которая приводила ее в эпицентр борьбы за то, чтобы построить завтрашний мир уже сегодня, отдав свои силы служению высшей истине [33]. Ссылки на капитализм как на антимир также помогают объяснить, почему, невзирая на импровизации, социализм, который предстояло построить под руководством Сталина, складывался в «систему», легко поддававшуюся истолкованию в рамках Октябрьской революции.

Сталин воплощал в себе высокую идею коммунизма. Вокруг него выстраивался культ, провозглашавший его вождем: это старинное слово прежде обозначало того, кто сумел возглавить группу людей, проявив способность к добыче и распределению наград, но стало равносильным понятию «верховный правитель», русским эквивалентом терминов «дуче» и «фюрер» [34]. Прославляя Сталина, люди прославляли свое дело и самих себя как его приверженцев. Сам он выступал против своего культа [35]. Сталин называл себя дерьмом в сравнении с Лениным [36]. В черновой вариант предназначенного для «Правды» репортажа о встрече Сталина с делегацией колхозников из Одесской области, состоявшейся в ноябре 1933 года, он вставил имена Михаила Калинина, Молотова и Лазаря Кагановича, чтобы создать видимость коллективного руководства страной [37]. Аналогичным образом, по словам Анастаса Микояна, Сталин упрекнул Кагановича, сказав ему: «Что это такое, почему меня восхваляете одного, как будто один человек все дела решает?» [38] Трудно сказать, что двигало им в подобных случаях – ложная скромность, неподдельное смущение или просто непостижимые глубины его личности, – однако продолжительные овации доставляли ему явное удовольствие [39]. Как вспоминал Молотов, «сначала [Сталин] боролся со своим культом, а потом понравилось немножко» [40].

* * *

Помимо этого, Сталин воплощал в себе многонациональный Союз. СССР, как и Российская империя, представлял собой уникальную евразийскую формацию, которая раскинулась на двух материках, не будучи при этом ни Европой, ни Азией. Сталин скептически относился к идее о том, что национальности со временем отомрут, в отличие от многих левых, поклонявшихся классу [41]. Национальная принадлежность в его глазах была и упрямым фактом, и возможностью, средством преодолеть предполагаемую отсталость [42]. Он уделял внимание насаждению лояльного партийного правления, скажем, на Украине или в своей родной Грузии, но в гораздо меньшей степени, чем российской истории и геополитике [43]. Россия пришла к представлению о себе как о провиденциальной силе, господним волеизъявлением имеющей особую миссию в мире. Российский двор своей роскошью затмевал все прочие монархии, но, несмотря на все успехи индустриализации, Россия оставалась аграрной империей, державшейся на плечах крестьян. Амбиций у нее всегда было гораздо больше, чем ресурсов, и это несоответствие усугублялось тем фактом, что у России не имелось естественных границ. Это влекло за собой покорение соседних земель, прежде чем они могли быть использованы в качестве трамплинов для гипотетического вторжения, и тем самым задавало динамику «оборонительного» экспансионизма. Такой была Россия, которую унаследовал этот грузин и которой он отдал всего себя как своему социалистическому отечеству.

Живой человек из плоти и крови, коммунист и революционер, окруженный врагами диктатор в окруженной врагами диктатуре, ужасный поджигатель классовой войны, воплощение всемирного коммунистического дела и евразийского многонационального государства, яростный защитник возрождающейся России, Сталин делал то же, что делали другие признанные вожди: он сформулировал и преследовал непротиворечивую цель, которой в данном случае являлось мощное государство, опирающееся на сплоченное общество, искоренившее капитализм и строившее индустриальный социализм [44]. Такие эпитеты, как «кровожадный» и «лживый», лишь в ничтожной степени описывают личность, с которой читатель встретится в настоящем томе. В то же время Сталин магнетически воздействовал на миллионы. Его колоссальный авторитет опирался на выкованную им сплоченную фракцию, построенный им мощный аппарат и марксистско-ленинскую идеологию, сложившуюся при его участии. Но его власть многократно усиливали простые люди, проецировавшие на него свои непомерные ожидания по части справедливости, мира и изобилия, а также национального величия. Диктаторы, накопившие огромную власть, нередко растрачивают себя по мелочам, бесконечно разглагольствуя о своих навязчивых идеях и парализуя государство. Но Сталин сосредоточился на создании великой социалистической державы. И в эпоху с 1929 по 1936 год, о которой пойдет речь в части III, он построил великую социалистическую державу с первоклассными вооруженными силами. Сталин был мифом, но он оказался равным мифу.

Глава 1

Триумф воли

Мы отвергаем идею правового государства. Если человек, претендующий на то, чтобы называться марксистом, всерьез говорит о правовом государстве и, более того, прибегает к понятию «правовое государство» применительно к советскому государству, то это означает, что его ведут за собой буржуазные юристы. Это означает, что он отходит от марксистско-ленинского учения о государстве.

Лазарь Каганович, выступление в Институте советского строительства, 4 ноября 1929 года [45]

Пусть мяукают там, в Европе, на все голоса… о «крахе» СССР. Этим они не изменят ни на йоту ни наших планов, ни нашего дела. СССР будет первоклассной страной самого крупного, технически оборудованного промышленного и сельскохозяйственного производства. Социализм непобедим. Не будет больше «убогой» России. Кончено! Будет могучая и обильная передовая Россия.

Сталин – в Сорренто, Максиму Горькому, декабрь 1930 года [46]

Морис Хиндус, эмигрант, вернувшийся в свое родное село на юге Украины и оказавшийся в роли очевидца, осознавал, что затеянная Сталиным насильственная всеобщая коллективизация и форсированная индустриализация представляли собой «грандиозную игру» [47]. Двадцатью годами ранее отдельная крестьянская революция, происходившая параллельно городской большевистской революции, привела к экспроприации подавляющего большинства российских поместий, как и многих крестьянских хозяйств, и привела к возникновению огромного слоя мелких землевладельцев, насчитывавшего 25 миллионов крестьянских хозяйств. Разрушение этого нового социоэкономического пейзажа, основанного на фактическом владении землей, представлялось почти невыполнимой задачей. Предложенная Лениным квазирыночная новая экономическая политика являлась вынужденной уступкой этой крестьянской революции. Хотя основная масса коммунистов не питала особой любви к крестьянам, положительные результаты нэпа были налицо, многие коммунисты на селе со временем примирились с перспективой мирного врастания крестьян в социализм. По иронии судьбы эти ожидания никогда не были более сильными, чем в самый разгар активности центрального партийного аппарата с ее регулированием цен, ползучим огосударствлением и индустриализационными амбициями, которая фатально подорвала и без того сильно просевшую жизнеспособность нэпа. Сталин отчитывал выступавших за нэп коммунистов точно так же, как он нападал на европейских социал-демократов с их так называемым парламентским путем к социализму. «Можем ли мы это себе представить? – написал он на полях переизданной в 1930 году статьи Энгельса о мирном построении социализма во Франции и в США. – Нет, это неверно!» [48]

Сталин выступал за объединение мелких крестьянских хозяйств, которое бы позволило осуществить их механизацию и использовать агрономические методы, необходимые для повышения урожайности. Разумеется, все это было возможно и без коллективизации – именно таким путем, как указывал сам Сталин, пошли США, но там речь шла о крупных механизированных частных фермах, а в глазах марксистов-ленинцев классовые и имущественные отношения в конечном счете определяли политическую систему. Некоторые члены Политбюро все же думали или надеялись, что коллективизацию удастся провести добровольно, но к 1928 году добровольная коллективизация затронула всего 1 % обрабатываемых земель страны. Единственным способом осуществить всеобщую коллективизацию являлось принуждение. Перспектива чрезмерного насилия и неурядиц ужасала многих коммунистов. Но Сталин и его приверженцы возражали на это, что критики хотят приготовить омлет, не разбивая яиц. Единственной реальной альтернативой насильственной коллективизации было примирение коммунистов с капиталистическими социальными отношениями и вытекавшими из них долгосрочными политическими последствиями. В случае если бы не было покончено с крестьянской революцией, над режимом нависла бы постоянная угроза. К этим весомым соображениям добавлялась и становившаяся вопросом жизни и смерти индустриализация, которую нужно было каким-то образом финансировать. Ответ виделся в том, чтобы выжать из крестьян еще больше хлеба, в том числе для экспорта; этот путь был назван «первоначальным социалистическим накоплением». Россия столетиями видела жестокое обращение с крестьянами, но сейчас под это бездушие подводилась якобы научная и нравственная база [49].

Сталин не был главой правительства (Совета народных комиссаров). Он занимал должность Генерального секретаря Коммунистической партии, контролировавшего все коммуникации режима, кадровые назначения, советскую тайную полицию и армию, а также присматривавшего за правительством. Из своего кабинета (комната 521) в штаб-квартире партии на Старой площади в Москве Сталин осуществлял строительство социализма среди свирепых бурь массовой мобилизации [50]. Шаги, предпринятые Сталиным в 1929–1930 годах, были импровизацией, но они проистекали из глубин марксистской теории [51]. Сталин, как и Ленин, был уверен в том, что «мелкобуржуазному» крестьянству суждено сойти с исторической сцены, а также в неисправимости капитализма, коварстве классовых врагов, неизбежности революционного насилия и значении тактической гибкости и твердой воли. Он был ленинцем до мозга костей [52]. Сталин обострял ощущение необходимости в форсированном строительстве социализма, постоянно распинаясь об угрозе «капиталистического окружения». Миллионы городских жителей и даже часть сельского населения были заворожены сочетанием реальной классовой войны и передовой техники. Перспектива участия в построении нового, лучшего мира, столь привлекательная для масс, способствовала вербовке нового поколения партийных активистов и захватывала воображение людей по всему миру.