Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера. 1929–1941. Книги 1 и 2

Сталин получал и донесения о том, что «ущерб» преувеличивается и что зерно похищают из медленно движущихся товарных поездов, прячут в глубоких карманах в ходе жатвы, уборки хлеба в скирды и молотьбы или просто подбирают то, что осталось в поле, чтобы съесть. Он указывал Кагановичу, что государственная собственность при социализме должна считаться такой же «священной и неприкосновенной», какой считается частная собственность при капитализме [671]. Диктатор составил проект закона, принятого 7 августа 1932 года, который предусматривал смертный приговор даже за незначительную кражу колхозного зерна [672]. Он поздравлял себя с его принятием («Декрет… конечно, хорош») и приказал разослать партийным организациям соответствующую секретную директиву о его выполнении [673]. В «Правде» (за 08.08) безжалостный закон был опубликован на одной из внутренних полос; Каганович на следующий день исправил этот просчет передовицей на первой полосе [674]. Авторы других статей требовали расстреливать воров вне зависимости от величины украденного. Принудительные поставки хлеба государству – по цене всего от 4 рублей 50 копеек до 6 рублей 10 копеек за 100 килограммов ржи и от 7 рублей 10 копеек до 8 рублей 40 копеек за пшеницу, ниже производственных издержек, – тоже можно рассматривать как своего рода крупный грабеж, хотя он и позволял продавать черный хлеб в городах всего лишь за 8–12 копеек за килограмм [675]. Некоторые члены Политбюро возражали против проекта закона, но Каганович, докладывая об этих возражениях в Сочи, не называл имен [676].

Сталин выговаривал Кагановичу (11.08) за поступавшие с Украины новые просьбы еще раз снизить задание по хлебозаготовкам. «Дела на Украине из рук вон плохи… около 50 райкомов высказались против плана хлебозаготовок, признав его нереальным… Это не партия, а парламент, карикатура на парламент». Он потребовал снять Косиора и Чубаря, а начальника украинского ОГПУ Реденса понизить в должности. «Имейте в виду, что Пилсудский не дремлет, и его агентура на Украине во много раз сильнее, чем думает Реденс или Косиор, – указывал Сталин. – Имейте также в виду, что в Украинской компартии (500 тысяч членов, хе-хе) обретается не мало (да, не мало!) гнилых элементов, сознательных и бессознательных петлюровцев, наконец – прямых агентов Пилсудского. Как только дела станут хуже, эти элементы не замедлят открыть фронт внутри (и вне) партии, против партии». Сталин делал жесткое предупреждение: «Без этих и подобных им мероприятий (хозяйственное и политическое укрепление Украины, в первую очередь – ее приграничных районов и т. п.), повторяю, – мы можем потерять Украину» [677].

В Советский Союз действительно проникали польские шпионы, и их ловили [678]. В то же время польское правительство только что заключило со Сталиным трехлетний двусторонний пакт о ненападении, снизив нажим на СССР [679]. Не исключено, что Сталин использовал польскую угрозу, чтобы не дать Кагановичу расслабиться, а может быть, он просто не мог избавиться от своей зацикленности на империалистической интервенции, спровоцированной внутренними затруднениями. В том же послании Сталин сообщал Кагановичу, что он решил назначить Балицкого уполномоченным ОГПУ на Украине и уже говорил об этом с Менжинским. Впрочем, в том, что касается снятия Косиора и Чубаря, хитрый Каганович умывал руки, пусть и очень ненавязчиво: «Мне труднее судить, чем Вам» – и Сталин отступился [680]. Кроме того, диктатор с запозданием согласился с исходившей от наркома земледелия Яковлева критикой чрезмерного расширения посевных площадей, нарушавшего севооборот, и неохотно дал согласие на замедление темпов с целью восстановления севооборота [681]. Но когда 20 августа 1932 года от Бориса Шеболдаева, партийного босса Северного Кавказа, пришла телеграмма о том, что урожай оказался еще ниже прогнозов и что среди крестьян начались волнения, Сталин ответил, послав копию Кагановичу, что «крайком дипломатничает и старается вести ЦК за нос» [682].

В Сочи со Сталиным снова отправилась Надя, взяв с собой детей – Василия (10-летнего) и Светлану (которой было пять лет), – но она и на этот раз вернулась в Москву раньше мужа. «Домишко выстроили здесь замечательный», – ближе к концу отпуска писал Сталин о новой сочинской даче в Москву, Енукидзе, который отвечал за недвижимость такого рода на юге [683].

«Могильщик революции в России»

Сталин лишь повысил уязвимость СССР перед его врагами, особенно Японией. Коллективизация и раскулачивание были его политикой, о чем знали все партийные функционеры, осыпаемые экстремистскими директивами от его имени. Также они знали, что правые уклонисты предвещали катастрофу. Отдельные попытки заставить Сталина ослабить напор лишь приводили его в ярость. Возможность для коллективных действий появлялась у функционеров лишь на пленумах Центрального Комитета, но они проходили под пристальным взглядом твердолобых сталинских приспешников, тайной полиции и осведомителей из числа шоферов и гостиничного персонала. Поздно ночью в августе 1932 года несколько ветеранов революции и Гражданской войны провели конспиративное собрание в московской частной квартире поблизости от Белорусского вокзала, принадлежавшей Мартемьяну Рютину (г. р. 1890), редактору армейской газеты «Красная звезда», чтобы обсудить кризис в стране [684]. Сталин назначил этого сибиряка из крестьян кандидатом в члены ЦК – высшую элиту страны (в то время насчитывавшую 121 человека), – но в 1928 году прогнал его оттуда за «примиренческое отношение к правой оппозиции». Вскоре после этого он и вовсе исключил Рютина из партии [685]. Сейчас же Рютин и члены партии Василий Каюров, глава отдела в государственном архиве, Михаил Иванов, служащий Рабоче-крестьянской инспекции РСФСР, и сын Каюрова Александр, старший инспектор наркомата снабжения СССР, выразили свои опасения в семистраничном обращении «Ко всем членам ВКП(б)», в котором в отношении Сталина использовались такие определения, как «беспринципный политикан», «софист», «интриган и политический комбинатор», в плане теории проявивший себя «полнейшим ничтожеством», «диктатор», в одном ряду с которым стоят «Наполеон, Муссолини, Пилсудский, Хорти, Примо де Ривера, Чан Кайши и пр.», и «могильщик революции в России» [686].

«Могильщиком революции» когда-то обозвал Сталина Троцкий. Рютин же был известен своими яростными нападками на Троцкого [687].

21 августа 1932 года в деревенской избе примерно в 40 милях от Москвы Рютин втайне предъявил свое «Обращение», как и значительно более длинный документ «Сталин и кризис пролетарской диктатуры», примерно 15 функционерам среднего уровня из разных бюрократических учреждений [688]. Они назвались «Союзом марксистов-ленинцев» и провели выборы на руководящие должности. Один из них провел у себя на квартире следующее собрание, на котором было решено распространять документы из рук в руки. Латыш Янис Стенс, профессор из Института красной профессуры, передал экземпляры документов Каменеву и Зиновьеву на даче, которую они совместно снимали под Москвой. Еще один заговорщик передал несколько экземпляров харьковским троцкистам. Один экземпляр попал к опальному бывшему московскому партийному боссу Николаю Угланову (бывшему покровителю Рютина), который был близок к Бухарину. (Бухарин впоследствии отрицал, что получал эти документы и вообще знал о группе Рютина.)

Почти 200-страничный труд Рютина «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» был поразительным документом. Автор осуждал «авантюристические темпы индустриализации» и «авантюристическую коллективизацию при помощи невероятных актов насилия и террора», защищал Троцкого как подлинного революционера, несмотря на его недостатки, и критиковал правых за их капитуляцию, но в то же время подчеркивал, что «правое крыло оказалось право в экономической сфере». Рютин метал громы в Сталина, затыкающего рот членам партии, и исходил идеализмом в отношении Маркса и Ленина («ставить имя Ленина рядом с именем Сталина – это все равно, что Эльбрус ставить рядом с кучей навоза») [689]. Он предлагал список из 25 конкретных мер, от новых выборов в партийные органы на основе внутрипартийной демократии до массовой чистки в ОГПУ, от роспуска принудительно образованных колхозов и убыточных совхозов до прекращения раскулачивания, сдачи государству хлеба и скота и вывоза сельскохозяйственной продукции [690]. В качестве предпосылки для осуществления этих предложений Рютин называл выполнение ленинского «Завещания». В заключение он писал, что «основная обязанность всякого честного большевика» – покончить с «диктатурой Сталина и его кликой» [691].

Опять все то же самое! Снять Сталина. Ленинское «Завещание». Предмет бесконечных партийных дискуссий, вынуждавший Сталина с 1923 по декабрь 1927 года не менее шести раз подавать в отставку.

Рютин признавал, что «устранение Сталина и его клики нормальными демократическими методами, гарантированными Уставом партии и Советской Конституцией… совершенно исключено», и объяснял, что «у партии остается два выбора: или и дальше безропотно выносить издевательства над ленинизмом, террор и спокойно ожидать окончательной гибели пролетарской диктатуры, или силою устранить эту клику и спасти дело коммунизма» [692]. Но в его манифесте, включая и машинописную копию этого документа, изготовленную в ОГПУ, не содержалось прямых призывов к убийству. И Рютин не делал никаких приготовлений на этот счет [693]. Вместо этого, объявив партию орудием угнетения, он предполагал, что ее можно превратить в орудие освобождения [694]. Два члена партии, знавшие о текстах Рютина, 14 сентября 1932 года отправили в аппарат письменный донос [695]. Сталин был уведомлен на следующий день. Начались аресты. 22 сентября Рютин был взят под стражу. В тот же день Каменев и Зиновьев были вызваны объяснить, почему они читали документы авторства Рютина, но не известили о них, что являлось партийным преступлением [696].

Рютин был не одинок. В выпуске «Бюллетеня» Троцкого за сентябрь 1932 года были опубликованы «наброски платформы» (с отсутствующей первой страницей), якобы составленные неназванными членами «левооппозиционного» подполья в СССР. В них объявлялся «кризис советского хозяйства» и содержался призыв к исправлению (в марксистских терминах) дисбаланса между промышленностью и сельским хозяйством путем сокращения расходов на промышленность ради снижения инфляции, роспуска нежизнеспособных колхозов, прекращения навязанной стране ликвидации кулаков и привлечения иностранного капитала посредством старой практики иностранных концессий. Авторы документа даже донкихотски предлагали оказать содействие «правящей ныне фракции» в деле поворота «от нынешнего явно нездорового и явно несостоятельного режима к режиму партийной демократии» [697]. В том же месяце отправившийся за границу советский функционер вывез из СССР еще один текст, авторства Ивана Смирнова, бывшего сторонника Троцкого, работавшего заместителем начальника отдела по транспортному оборудованию в Госплане, и передал его в Берлине сыну Троцкого Льву Седову, который переписал текст в более резких выражениях и опубликовал его в «Бюллетене». Текст Смирнова содержал выдержки из внутреннего доклада Госплана за первые шесть месяцев 1932 года. «Вследствие неспособности нынешнего руководства выбраться из хозяйственно-политического тупика, – утверждалось в статье, – в партии растет убеждение в необходимости смены партруководства» [698].

Седов написал своему отцу – симпатическими чернилами, – что в СССР сформировался «блок» с участием «зиновьевцев, группы Стэна-Ломинадзе и троцкистов», явно имея в виду маленький заговор Рютина. Однако Троцкий, недовольный тем, что «левые» поступили неправильно, связав свою судьбу с «правыми», указывал Льву, что в условиях, когда снятия Сталина требуют кадет-эмигрант «Милюков, меньшевики и термидорианцы всех видов», «не исключено, что нам временно придется его поддержать… Лозунг „Долой Сталина!“ двусмыслен, и в настоящий момент его не следует делать военным кличем» [699].

Четыре всадника

В сентябре 1932 года, вернувшись из трехмесячного отпуска, Сталин втихомолку смягчил свой закон от 7 августа: за кражу небольшого количества зерна не расстреливать, а лишь приговаривать к 10 годам [700]. Урожай 1932 года ожидался на уровне не более чем 60 миллионов тонн зерна, а может быть, и всего 50 миллионов тонн, что было чуть выше, чем катастрофический итог в голодном 1921 году [701]. В поступавших Сталину докладах содержалась не менее скверная оценка урожая, но все же намного завышенная по сравнению с реальностью – до 69 миллионов тонн, но это несоответствие так никогда и не было им осознано [702].

Половина всех казахов – до двух миллионов человек – снимались с насиженных мест, забирали оставшийся скот и сбегали из колхозов. Свои должности якобы самовольно оставили половина партийных функционеров в этой республике [703]. В одном из официальных докладов, направленных в августе Сталину, отмечалось, что в 1929 году в Казахской автономной республике насчитывалось 40 миллионов голов скота, а сейчас – только шесть миллионов [704]. Наконец, 17 сентября Сталин поставил на голосование в Политбюро проект указа о смягченных формах членства в колхозах на территории Казахстана – каждое домохозяйство получало право иметь от восьми до десяти голов скота, до 100 овец и коз и от трех до пяти верблюдов, но при этом все равно указывалось, что принуждение к оседлости будет продолжено с целью «искоренения экономических и культурных анахронизмов» [705]. Кроме того, он приказал снизить задание по хлебозаготовкам для Казахстана (до 47 тысяч тонн), а также оказать ему помощь продовольствием (в размере 33 тысяч тонн) и отложить платежи за полученные авансом семенное зерно и продукты питания (98 тысяч тонн), что в целом составляло более четверти первоначального плана по хлебозаготовкам [706]. Задания для Украины уже были снижены, но «является уже совершенно бесспорным, что этого количества хлеба Украина не даст», – отважно писал Сталину, подчеркнувшему эти слова красным карандашом, украинский функционер Мендель Хатаевич [707]. В конце сентября на 660 тысяч тонн было сокращено и задание по хлебозаготовкам для Северного Кавказа, хотя оно все равно оставалось невыполнимым [708].

Экспорт зерна обвалился. В 1932 году из страны было вывезено всего 1,73 миллиона тонн хлеба по сравнению с 5,06 миллиона в 1931 году и 4,76 миллиона в 1930 году. Царская Россия в 1913 году вывезла более 9 миллионов тонн зерна [709].

Пока страна задыхалась в тисках голода, Сталин провел совместный пленум ЦК и ЦКК (28 сентября – 2 октября 1932 года), посвященный торговле, потребительским товарам и черной металлургии. Жатва уже закончилась, и он планировал сократить весенние уступки по части личных земельных участков и частных рынков. Кроме того, пленум осудил группу Рютина как «предателей партии и рабочего класса, пытавшихся создать… под обманным флагом „марксизма-ленинизма“ буржуазную, кулацкую организацию по восстановлению в СССР капитализма и, в частности, кулачества». Рютин на допросе в ОГПУ объявил себя единственным автором инкриминируемых ему документов, выгораживая товарищей. Пленум принял резолюцию Сталина с требованием немедленного исключения из партии всех, кто знал о группе Рютина, но не донес на нее [710]. Зиновьев, Каменев и Угланов, не скрывавший слез, снова покаялись, но их тем не менее снова выгнали из партии и приговорили к трехлетней ссылке (Зиновьева отправили в казахский город Кустанай, Каменева – в Минусинск в Восточной Сибири) [711].

Для пленума было заказано несколько тонн мяса, колбасы, кур и рыбы, 300 кг икры, 600 кг сыров и большое количество фруктов, овощей и грибов, и часть этого угощения участникам пленума было позволено забрать домой.

В Москве ходили слухи, будто бы Сталин просил об отставке, но не получил ее [712]. На самом деле ближайшее окружение лишь сплотило ряды за его спиной. «И теперь, – утверждал Киров в отчете о пленуме (08.10.1932) для Ленинградской парторганизации, опубликованном в «Правде», – каждый может видеть, что мы были совершенно правы, что чем дальше мы продвигаемся по пути строительства социализма, тем ярче выступает контрреволюционный характер всяких оппозиционных течений». Рютина осудили на десять лет. Поначалу он отбывал этот срок в тюрьме поблизости от большого уральского села Верхне-Уральск вместе с троцкистами, которых он когда-то осуждал [713]. 7 ноября 1932 года, на 15-ю годовщину революции, в первом из множества тюремных писем Рютина его жене Евдокии он писал, прекрасно понимая, что его переписка будет прочтена властями: «Я живу теперь одной надеждой: партия и ЦК простят в конце концов своего блудного сына». И добавлял: «Тебя не тронут. Я все подписал» [714].

Несчастье в семье

Для человека, строящего новый мир, семейная жизнь Сталина текла непримечательно. Как знали только близкие ему люди, он жил в квартире на втором этаже трехэтажного Потешного дворца, единственного сохранившегося в Кремле боярского дома XVII века, со сводчатыми потолками и печами, топившимися дровами. Сталин спал на диване в крохотной спальне. У Нади была собственная, более просторная комната, с восточным ковром своеобразной расцветки, грузинской тахтой, на которой она разложила вышитые подушки, а также с кроватью, конторкой и письменным столом. Ее окно выходило на примыкавший к Кремлю Александровский сад и живописную Кутафью башню. Между спальнями супругов находилась столовая, «достаточно большая, чтобы там поместился рояль», вспоминала их дочь Светлана. Дальше по коридору размещались спальни Светланы и Василия; вместе со Светланой в ее комнате жила няня, Александра Бычкова. («Если бы эта огромная, добрая печь не грела меня своим ровным постоянным теплом, – впоследствии писала Светлана, – может быть, давно бы я уже сошла с ума» [715].) Василий делил свою спальню с Артемом, носившим прозвище Том (такое же, какое было у его покойного отца). Яков, взрослый сын Сталина от первого брака, уже не жил с ними. В конце того же коридора находились комнаты гувернанток и комната Каролины Тиль, немки из Латвии, исполнявшей в семье обязанности экономки. Дети могли видеть своего отца повсюду – на плакатах и первых полосах газет, – но дома он проводил немного времени.

Большинство посетителей кремлевской квартиры Сталина были должностными лицами режима. У Сталина не было живых братьев и сестер, а его отец давно скончался. Мать Сталина, Кеке, жила одна в Тифлисе; Надя в письмах к ней сожалела о том, что Кеке не может переселиться в Москву из-за холодного климата. В единственном сохранившемся письме Кеке сыну, написанном в 1920-е годы, она желает ему полного уничтожения его врагов [716]. Из тех писем (на грузинском), которые ей посылал Сталин, сохранились 18; в этих коротких посланиях, подписанных «Твой Сосо», он вкратце пишет о своем здоровье и здоровье детей и желает ей здоровья и долголетия [717]. В них он неизменно извиняется за то, что редко пишет («Я, конечно, виноват») [718]. С родственниками отца и матери у Сталина не было никаких связей. В его кремлевской квартире останавливались родные обеих жен Сталина: Александр Сванидзе (брат покойной первой жены Сталина, Като) и его жена Мария, бывшая оперная певица, родом из зажиточной еврейской семьи; сестры Като, Марико и Сашико; отец Нади, Сергей Аллилуев, и ее мать Ольга; братья Нади, Федор и Павел, и очаровательная супруга Павла, Евгения (Женя), и сестра Нади, Анна, вышедшая замуж за Реденса (они жили в Харькове) [719]. Некоторым из них приходилось жить и в дачном комплексе в Зубалове, где у Сталиных была дача, которую они перестроили, пристроив балкон на втором этаже и баню. Сталин разбил на даче сад и разводил фазанов, цесарок и уток; ему нравилось лежать на теплой лежанке в кухне – от этого у него проходила боль в суставах [720]. Кроме того, он любил заводить пианолу или граммофон и петь. Киров, Ворошилов и даже Молотов порой плясали под музыку, а он только смотрел [721].

Надя время от времени извлекала выгоду из положения мужа, но она не желала играть роль улыбчивой жены вождя, хотя другие кремлевские жены пошли бы на убийство ради такой возможности [722]. «Мы говорили друг другу, да и Наде повторяли много раз, что она ему не пара, – вспоминала Галина Серебрякова, жена одного из функционеров режима. – Ему была нужна другая жена» [723]. Надя училась в Промышленной академии под своей девичьей фамилией Аллилуева, и неизвестно, знали ли ее однокурсники, что она – жена Сталина [724]. (Надя была членом партии, и Никита Хрущев, секретарь парторганизации в академии, знал, кто ее муж.) Какое воздействие на нее оказывало студенческое окружение – кому-то из молодых горожанок приходилось продавать себя, чтобы свести концы с концами; многие студенты были связаны с деревней, страдающей от голода, – оценить затруднительно. Так или иначе, она эмоционально дистанцировалась от соучеников [725]. Одевалась она просто: белая блузка, синяя юбка ниже колен, туфли на низких каблуках, немного украшений, никакой парфюмерии. «Она неброская была, – вспоминала Ирина Гогуа, работавшая в Кремле. – Надя в присутствии Иосифа напоминала факира, всегда внутренне напряженная» [726]. Впоследствии Светлана пыталась припомнить моменты нежности или хотя бы внимания со стороны матери, но это ей не удалось [727]. «Очень сильная личность, – якобы говорил о ней одному из кремлевских врачей Карл Паукер, начальник охраны первых лиц режима. – Она похожа на кремень. Хозяин очень груб с ней, но даже он иногда ее побаивается. Особенно когда с ее лица сходит улыбка» [728].

У Нади диагностировали порок сердечного клапана, стенокардию и общее истощение; кроме того, она страдала от мигреней, судя по всему, вызванных неправильным развитием черепа, и лучшие врачи ничего не могли с этим поделать. (По мнению некоторых очевидцев, она страдала клинической депрессией или даже шизофренией [729].) Люди из их ближайшего окружения становились свидетелями перепалок между ней и Сталиным, пересыпанных бранью. Но бывали и моменты нежности. «Однажды после вечеринки в Промышленной академии, где училась Надежда, она пришла домой совсем больная, от того, что пригубила немного вина, ей стало плохо, – вспоминал Владимир Аллилуев, сын Анны и Станислава Реденса. – Сталин уложил ее, стал утешать, а Надежда сказала: „А ты все-таки немножко любишь меня“» [730].

Надя мало кому открывала, каким стрессом были для нее их почти не пересекающиеся жизни. «Вообще же говоря, страшно мало свободного времени как у Иосифа, так и у меня, – писала она Кеке. – Вы, наверное, слышали, что я (на старости лет) пошла учиться… Само по себе учение мне нетрудно, но трудно довольно-таки увязывать все свои обязанности в течение дня, но в общем я не жалуюсь и пока что справляюсь со всеми делами успешно… Иосиф обещал написать Вам сам… В отношении здоровья его могу сказать, что я удивляюсь его силам и энергии. Только действительно здоровый человек может выдержать работу, которую несет он» [731].

В ноябре 1932 года Наде оставалось всего несколько недель до выпускных экзаменов и получения диплома [732]. 7 ноября Светлана, Василий и Артем смотрели парад по случаю годовщины революции на Красной площади. Надя шла в колонне демонстрантов вместе с делегатами от Промышленной академии. «Было прохладно, и Сталин стоял на Мавзолее в шинели», – вспоминал Хрущев, шедший рядом с ней. Когда ветер усилился, она сказала ему: «Вот мой не взял шарф, простудится и опять будет болеть» [733]. По словам Артема, встретившись с детьми, Надя пожаловалась на головную боль и рано отправилась домой. Детей же отвезли в Соколовку, на еще одну государственную дачу, находившуюся в распоряжении семейства Сталина, где они могли покататься на лыжах. 8 ноября Сталин с 2.30 до 8.05 вечера находился у себя в кабинете, где составил грозный циркуляр для украинских функционеров о том, что поставки потребительских товаров прекращаются до тех пор, пока снова не начнет поступать зерно, и телеграмму казахскому руководству, обвинявшую его в том, что оно занижает данные по урожаю с целью «обмануть государство» [734].

Надя осталась дома, где она готовилась к традиционной праздничной пирушке, которая должна была состояться тем вечером в квартире Ворошилова в Большом Кремлевском дворце [735]. Она надела необычайно элегантное (для нее) платье из черной ткани, выписанной из Берлина, с вышитыми на нем красными розами и украсила свои темные волосы красной чайной розой. Ей был 31 год, ее мужу вскоре исполнялось 54 [736]. Насколько известно, Сталин сидел напротив нее и пил больше обычного. По словам некоторых очевидцев, он флиртовал с 34-летней актрисой Галиной Егоровой, женой его приятеля военных лет Александра Егорова. Говорили в основном о любовных интрижках (с парикмахершей, с хорошенькой женщиной, работавшей в протокольном отделе) [737]. Ворошилов пытался как-то ослабить напряжение, но дело кончилось взрывом. Сталин бросил что-то в Надю (то ли хлебную корку, то ли апельсиновую корку, то ли окурок) [738]. Надя выбежала из комнаты. Жена Молотова Перл Карповская, известная как Полина Жемчужина, вышла вслед за ней. Очевидцы по большей части ссылаются на грубое поведение Сталина, но Молотов возлагает вину на Надю. «Аллилуева была, по-моему, немножко психопаткой в это время, – вспоминал он. – С этого вечера она ушла вместе с моей женой… Они гуляли по Кремлю. Это было поздно ночью, и она жаловалась моей жене, что вот то ей не нравилось, это не нравилось… Про эту парикмахершу… А было просто так, немножко выпил, шутка. Ничего особенного, но на нее подействовало» [739].