Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера. 1929–1941. Книги 1 и 2

Радикальные перестановки

Пока нацисты отмечали приход Гитлера к власти, сталинский режим провел Первый всесоюзный съезд колхозников-ударников (15–19 февраля 1933 года), на который прибыло более 1500 делегатов, почти 900 из которых не занимали никаких бюрократических должностей и половина из которых не были ни коммунистами, ни комсомольцами. Они удостоились почестей за успехи в труде [816]. Каганович выступил перед ними в простонародном духе, цитируя крестьянские пословицы, но в то же время восхваляя жестокие меры против расхитителей социалистической собственности как «великий закон». Он хвастался, что в стране создано 200 тысяч колхозов и пять тысяч совхозов, утверждая, что лишь коллективизация сделала возможной индустриализацию и предотвращение иностранной военной интервенции [817]. Один колхозный бригадир на вопрос Кагановича о том, стало ли при колхозной системе лучше, ответил: «Оно, конечно, сейчас лучше… Но как-то я раньше вроде сам себе хозяином был, а теперь я не хозяин» [818].

В последний день работы съезда уже и сам Сталин, тоже державшийся по-простонародному, сослался на библейское изречение «кто не работает, тот не ест», но дал обещание, что у каждого колхозника будет по корове. (Продолжительные аплодисменты.) [819] Он упрекнул тех, кто недооценивает женщин («Женщины в колхозах – большая сила»). Признав, что «немало… людей, в том числе среди колхозников», скептически относились к политике партии, он отверг идею о третьем пути – единоличном фермерском хозяйстве без капиталистов и помещиков, – потому что он неизбежно приведет к «кулацко-капиталистическому строю». Промолчав по поводу голода, Сталин заявил, что «не менее 20 миллионов бедняков спасли от нищеты и разорения… превратили благодаря колхозам в обеспеченных людей… Это такое достижение, какого не знал еще мир» [820].

27 февраля огонь охватил германский Рейхстаг; внутри здания был найден и арестован молодой безработный каменщик, недавно прибывший из Нидерландов. Он состоял в Коммунистической партии Голландии. Нацистская партия по-прежнему имела меньшинство в парламенте, но теперь Гитлер убедил президента Гинденбурга издать указ о чрезвычайном положении, по которому «в качестве меры защиты от коммунистов» приостанавливалась деятельность правительств федеративных германских государств и действие большинства гражданских свобод [821]. Роспуск парламента и досрочные выборы, назначенные на 5 марта, позволили Гитлеру развязать яростную кампанию против подрывной деятельности коммунистов. Нацисты все равно получили только 43,9 % голосов (288 из 647 мест в парламенте), но вместе со своими партнерами, Немецкой национальной народной партией, получившей 8 % голосов, они сформировали правящее большинство [822]. Гитлера привели во власть, но теперь он узурпировал ее, предложив Закон о чрезвычайных полномочиях, который позволял ему в течение четырех лет издавать законы от своего имени без одобрения со стороны Рейхстага. Для его принятия требовались две трети голосов. Против этой меры, принятой 441 голосом против 94, голосовали лишь депутаты от социал-демократов, 12 из которых уже были брошены за решетку [823]. Вскоре нацисты остались единственной легальной партией в Германии.

Гитлер, лишь в 1932 году получивший немецкое гражданство, стал диктатором страны, подмяв традиционных консерваторов [824]. «За немногими исключениями, люди, входящие в это правительство, обладают образом мысли, непостижимым ни для вас, ни для меня, – писал в Госдепартамент США американский генеральный консул. – Среди них имеются психопаты, которых в нормальных обстоятельствах следовало бы где-то лечить» [825].

Различные элементы в нацистском движении – при содействии потворствующей полиции – с фанатичным удовольствием предавались уничтожению собственности левых, их организаций и их самих. Гитлер метал молнии в адрес «жидобольшевизма» как всемирного заговора [826]. Вместе с тем 28 апреля 1933 года он принял советского посла Льва Хинчука, а вскоре после этого дал согласие на сильно задержавшуюся ратификацию пролонгации Берлинского договора 1926 года, демонстративно подтверждая наличие хороших двусторонних отношений [827]. «Центральная идея внешней политики Советского Союза есть сохранение мира», – утверждалось в передовице «Известий» (6 мая). В этом духе «ему не приходится в политике по отношению к Германии ничего менять». Однако Радек выступил в «Правде» (за 10 мая) со статьей, в которой отмечал, что фашистские режимы первыми ратуют за ревизию «грабительского версальского мира», и предупреждал, что это приведет к восстановлению «ухудшенного Брестского мира». Он намекал на советские попытки заигрывать с Польшей [828].

Коммунистические партии за пределами СССР насчитывали 910 тысяч членов, включая 330 тысяч в Компартии Германии – второй по величине после Компартии Китая (350 тысяч) [829]. Но Гитлер раздавил немецких коммунистов. Следующими по размерам были компартии Франции и Чехословакии, насчитывавшие всего 34 тысячи и 60 тысяч человек соответственно. Коммунисты из Франции и Чехословакии требовали от Москвы, чтобы она отказалась от отношения к социал-демократам как к «социал-фашистам». Однако весной 1933 года, когда семь социал-демократических партий выступили с совместным публичным призывом заключить с коммунистами пакт о ненападении, Сталин одобрил приказ «усилить кампанию против II Интернационала», указывая, что «необходимо подчеркнуть переход германской социал-демократии в лагерь фашизма». Эту позицию разделяли и многие иностранные коммунисты, собранные им в штаб-квартире Коминтерна [830]. Давняя гражданская война с левыми продолжалась [831].

И сотворил себе кумира

В регионах, где не было никакой или почти никакой еды, оказалось до 50 миллионов жителей СССР, а может быть, и до 70 миллионов [832]. В 1932–1933 годах в стране был зарегистрирован миллион случаев сыпного тифа и полмиллиона случаев брюшного тифа [833]. ОГПУ в докладе для Сталина (март 1933 года) утверждало, что задержало 219 460 беженцев, отправившихся на поиски еды, 186 588 из них вернув туда, откуда они явились, а остальных арестовав [834]. Трупы людей и животных усеивали сельские дороги, железнодорожные пути, открытую степь, приграничную полосу. Крестьяне ели кошек и собак, выкапывали лошадиные туши, варили сусликов. Днепропетровское ОГПУ доносило в Харьков (05.03.1933) «об увеличивающихся случаях опухания и смерти на почве голода, проверенных и документально подтвержденных врачебными осмотрами». Начальник регионального ОГПУ прислал таблицы с численностью голодающих семей по районам и поименно называл голодающих сознательных трудящихся, добавив, что разъездная комиссия выделила часть резервов зерна для пострадавших местностей [835]. Но, конечно, всего этого было слишком мало и слишком поздно.

Смерть и болезни поразили весь советский пшеничный пояс – Украину (включая Молдавскую автономную республику), Северный Кавказ (включая Кубань, Ставрополье и Дон), Среднее и Нижнее Поволжье (от Нижнего Новгорода до Астрахани, включая Автономную республику немцев Поволжья), Центрально-Черноземный регион, а также Вологду и Архангельск на севере, Урал и Казахскую автономную республику [836]. Партийные функционеры умоляли о срочной помощи, чтобы «спасти жизнь многих людей, обреченных на голодную смерть», как писал Сталину (09.03.1933) функционер Турар Рыскулов, этнический казах [837]. Один оперработник ОГПУ составил сводку случаев голода в городах Урала, Поволжья и Северного Кавказа, подчеркивая негативное воздействие на политические настроения рабочих [838]. Из Украины за день в среднем поступало десять донесений о случаях каннибализма. Родители убивали одного из своих детей и скармливали его остальным; некоторые варили бульон, а оставшееся мясо засаливали в бочках [839]. Тайная полиция доносила о шайках людоедов, похищавших сирот: «Эта группа зарезала и употребила в пищу троих детей, в том числе одиннадцатилетнего сына… и беспризорного… родители которого умерли от истощения» [840].

Донесения и письма, поступавшие Сталину, были весьма красноречивы [841]. Но из документов видно, что его приводили в ярость сообщения не о том, что голод доводил людей до поедания человеческой плоти, а о том, что американский корреспондент получил разрешение отправиться в регионы, охваченные голодом («Шпионов и так много в СССР») [842]. Но когда наличие катастрофы подтвердил даже железный Каганович, диктатора, очевидно, проняло [843]. 20 марта 1933 года Политбюро приняло решение поставить больше тракторов (хотя и меньше, чем просили), отправить на Украину дополнительную продовольственную помощь, разрешить в Харькове и Киеве свободную торговлю продуктами питания и мобилизовать все внутренние резервы на посевную кампанию (соответствующий протокол был подписан Сталиным) [844]. В тот же день Политбюро приказало ОГПУ изъять у населения оружие [845].

Ворошилов, опять уехавший в отпуск, писал Сталину, жалуясь на бессонницу и проблемы с желудком. Сталин отвечал: «Я все еще чувствую себя плохо, мало сплю, плохо поправляюсь, но [в] работе не отмечено». Орджоникидзе 9 апреля писал Ворошилову, что он болен и утомлен, и сетовал на то, что его первый заместитель, Пятаков, много работает, но не верит в стратегию партии, и что ему, Орджоникидзе, нужен доверенный заместитель, на которого можно будет переложить обязанности наркома, потому что «болен-то я довольно сильно и недолго буду тянуть» [846].

Не означало ли это, что режим разваливается? Неужели руководители страны, составлявшие и получавшие эти доклады, не считали, что ситуация требует отмены прежней политики? Каким образом начальству на местах удавалось исполнять приказы?

Лев Копелев (г. р. 1912), в ту пору воинствующий комсомолец, с конца 1932 по весну 1933 года был главным редактором агитационной газеты и «двадцатипятитысячником», занимавшимся реквизициями зерна на своей родной Украине. В 1929 году он провел десять дней под арестом за распространение листовок в защиту «большевиков-ленинцев» (как называли себя троцкисты) [847]. Будучи молодым и наивным, он признал свою ошибку. Жизнь была для него полна смысла. «Хлебный фронт! – вспоминал он о хлебозаготовительных кампаниях. – Сталин сказал: борьба за хлеб – борьба за социализм. Я был убежден, что мы – бойцы невидимого фронта, воюем против кулацкого саботажа за хлеб, который необходим для страны, для пятилетки». Копелев отмечал, что местный оперработник ОГПУ был сыном шахтера и сам прежде работал в шахте («Мы верили ему безоговорочно»), в то время как крестьянские митинги проходили под взглядами икон. «Каждый раз, начиная говорить, я хотел доказать этим людям, что они страшно ошибаются, утаивая хлеб», – в конце концов рабочие в городах трудились в две и три смены, а питались все равно скудно; страну же окружали японские милитаристы и присоединившиеся к ним немецкие фашисты. Крестьяне пытались есть траву и ветки деревьев, не признаваясь в том, что у них есть хлеб, а затем их забирали. «И [я] уговаривал себя, объяснял себе. Нельзя поддаваться расслабляющей жалости», – писал Копелев. Он был убежден в том, что «голод вызван сопротивлением самоубийственно-несознательных крестьян, вражескими происками и неопытностью, слабостью низовых [партийных и советских] работников» [848].

Копелев входил в число «говорящих большевиков»; революция стала для него личным делом, и он проникся ее неизбежным словарем, мировоззрением и саморепрезентациями. Режим заставлял людей писать и рассказывать автобиографии с использованием предписанных категорий и образов мысли. Копелев был истинным верующим, но верить было не обязательно. Тем не менее было обязательно изображать себя верующим, и даже маловеры приходили к тому, что начинали пользоваться языком и мыслительными приемами режима и смотреть на мир сквозь партийные директивы и официальные сообщения, в категориях классов и классовых врагов, производительности предприятий, империалистической угрозы, ложной и подлинной сознательности. Именно это наделяло режим Сталина исключительной силой [849].

Даже попав в больницу с дизентерией, Копелев жадно читал репортажи о триумфах пятилетки и речи Сталина, построенные по образцу катехизиса. В случае если закрадывались сомнения, Копелев черпал вдохновение в ролевых моделях – наподобие осиротевшего сына крестьянина-батрака, работавшего на кулаков, а затем ставшего председателем сельсовета. Сталин произвел чистку украинского партийного аппарата и поставил во главе харьковской парторганизации большевика Павла Постышева, происходившего из промышленного Иваново-Вознесенска, а теперь ставшего человеком № 2 на Украине. Как писал Копелев, Постышев «становился в очередь в продовольственных магазинах, в столовых, в банях и вместе с просителями сидел в приемных различных учреждений». Постышев открывал кафетерии в заводских цехах, сажал цветы и яростно осуждал украинскую интеллигенцию как буржуазных националистов и агентов фашизма. «Постышев стал не только для меня героем, вождем, образцом настоящего большевика» [850]. В газетных фотоснимках турбин и тракторов, в товарных вагонах, груженных сталью, Копелев видел зарождение нового мира. Крестьянин, пытавшийся сжечь обобществленный амбар, лишь укрепил Копелева в его убеждении, что саботаж происходит на самом деле. Капиталистическое окружение было фактом. В 1933 году сбылась заветная мечта Копелева – он был принят в Харьковский университет [851]. «Я верил, – писал Копелев, – потому что хотел верить» [852].

Последствия

Как и во времена средневековой чумы, обычным делом стали телеги, на которые грузили трупы [853]. «Я видел такое, чего нельзя забыть до смерти», – писал Сталину (4 апреля 1933 года) писатель-казак Михаил Шолохов со своего родного Дона. Сталин ответил ему (6 мая), что приказал направить в этот район продовольственную помощь и что в отношении сведений, приведенных в письме Шолохова, необходимо провести проверку, но стоял на своем. «Ваши письма производят несколько однобокое впечатление… – писал Сталин, – уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили „итальянку“ (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную армию – без хлеба». Он расценивал их действия как «тихую» войну с советской властью. «Войну на измор, дорогой товарищ Шолохов» [854].

Сталин в самом деле вел войну – и с крестьянством, и со своей собственной Коммунистической партией, якобы проявлявшей мягкотелость в этот грозный час. 4 мая он получил от Ягоды доклад о том, что только что прибывшие в армию истощенные призывники жадно набрасываются на обещанные им сухари и сахар, а вслед за ними являются родственники, выклянчивая подачки. Один из призывников, по словам осведомителя, говорил: «Когда не было колхозов, крестьяне жили много лучше, сейчас при колхозах все голодают. В случае войны никто не пойдет защищать соввласть, а пойдут все против нее» [855].

Японская Квантунская армия предприняла попытку захватить Джехоль во Внутренней Монголии, который мог послужить трамплином для нападения и на Пекин, и на Внешнюю Монголию – сателлита СССР [856]. Чан Кайши еще раньше обратился за помощью к Лиге Наций, но это привело лишь к тому, что Япония вышла из этой организации, которую в Токио стали считать расистским англо-американским заговором, имеющим целью его ослабление [857]. В последний день мая 1933 года генералы Квантунской армии заключили перемирие с местными должностными лицами в порту Тяньцзинь в Северном Китае, по условиям которого границы Маньчжоу-Го подходили к Великой китайской стене, Япония получала контроль над стратегически важным горным перевалом, а между Стеной и районом Пекин – Тяньцзинь создавалась 60-мильная демилитаризованная зона [858]. Сталин подозревал, что Китай, чья подпись не стояла под соглашением о перемирии, втайне ведет переговоры о прекращении войны, что развязало бы Японии руки для нападения на СССР. На советскую территорию якобы проникали японские диверсанты [859]. Диктатор получал расшифровки перехваченной переписки между британским послом в Токио и лондонским Министерством иностранных дел, из которых следовало, что японские военные приготовления выходят за рамки целей, имеющихся в Китае, и что японские военные наблюдатели считают войну с Советским Союзом неизбежной [860]. С подачи Сталина советские газеты в завуалированном виде публиковали выдержки из разведсводок, разоблачающие агрессивные намерения Токио [861].

Партийный журнал «Большевик» пытался дать отпор ощущению капитуляции «Советского Союза перед мировым империализмом вообще и перед японским империализмом в частности» [862]. Но сама способность СССР вести войну вызывала все большие сомнения. 7 мая 1933 года Политбюро запретило ОГПУ выносить смертные приговоры – исключение было сделано для советского Дальнего Востока, – а на следующий день Сталин и Молотов издали секретную директиву партийным организациям и подразделениям ОГПУ о приостановке массовых выселений крестьян и освобождении заключенных Гулага, осужденных за мелкие преступления, в свете того, что «три года борьбы привели к разгрому сил наших классовых врагов в деревне» [863]. «…наступил момент, когда мы уже не нуждаемся в массовых репрессиях», – объяснялось в указе и признавалось, что в дальнейшем «острые формы репрессий» способны «свести к нулю влияние нашей партии в деревне» [864]. Но когда после этого от Косиора и прочих руководителей Украины поступили донесения о суровых репрессиях против крестьян в этой республике, Сталин ответил (31 мая): «Наконец-то вы начинаете браться за дело по-большевистски» [865].

В начале июня стало чуть-чуть полегче: у тех, кто разводил сады и огороды (и охранял их круглые сутки), созрели ягоды, зеленый лук, молодая картошка, морковь и свекла [866]. Крестьяне, заботящиеся о пропитании для своих семей, порой на месте убивали голодных детей, застав их роющимися на своих придомовых участках [867]. Государство закупало скот в Западном Китае и снова сократило хлебный экспорт. В итоге он составил за 1933 год 1,68 миллиона тонн, хотя первоначально планировалось вывезти 6,2 миллиона тонн. Экспорт за 1933 год принес всего 31,2 миллиона золотых рублей, что было впятеро меньше, чем в 1930 году [868]. Всеобщий кризис вынудил прекратить щедрый рост военных расходов, которые сократились в 1933 году до 2 миллиардов рублей (ранее составляя 2,2 миллиарда рублей) [869].

1 июня 1933 года началась заранее объявленная партийная чистка. Согласно указаниям, полученным партийными организациями, объектами чистки являлись карьеристы, политически пассивные лица и те, кто вел себя аморально, а также (эта формулировка явственно выдавала авторство Сталина) «открытые и скрытые нарушители… дисциплины партии… не выполняющие решений партии и правительства, подвергающие сомнению и дискредитирующие решения и установленные партией планы болтовней об их „нереальности“ и „неосуществимости“». Партийный журнал разъяснял, что враги, будучи не в состоянии действовать открыто и в лоб (подобно классово чуждым элементам, становившимся мишенями прежних всеобщих чисток), обманом проникают в партию и, прикрываясь партбилетом, саботируют строительство социализма изнутри («двурушничество») [870].

За годы первой пятилетки численность партии возросла более чем на 2 миллиона, достигнув 3,55 миллиона (2,2 миллиона полноценных членов и 1,35 миллиона кандидатов). При каждой партийной организации была создана собственная комиссия по чистке, и каждый коммунист – на этот раз включая и членов Центрального Комитета – должен был предъявить партбилет, изложить свою автобиографию и ответить на вопросы. В распоряжении комиссий обычно имелись прежде написанные автобиографии и всевозможные доносы; участие в процедуре могли принять и беспартийные коллеги проходивших чистку. В ходе предыдущей чистки, в 1929–1930 годах, партбилета лишился примерно каждый десятый коммунист. Теперь же был вычищен примерно каждый пятый и почти столько же добровольно вышли из партии, не желая подвергаться процедуре чистки, вследствие чего членство в партии сократилось более чем на 800 тысяч [871]. Исключение из партии не являлось основанием для ареста, для которого требовались обвинения в конкретных преступлениях, но комментарий Сталина подразумевал виновность, пока не было доказано обратное [872].

Сталинский голод

До 1917 года Россия с целью импорта машин экспортировала больше, чем казалось допустимым, с учетом отечественного потребления. («Недоедим, но вывезем», – говорил министр финансов Александра III [873].) В 1891–1892 годах разразился голод. За четыре предыдущих года Россия вывезла около 10 миллионов тонн зерна, но после этого засушливая осень, задержавшая осенний сев, холодная и малоснежная зима, весна с сильными ветрами, сдувавшими верхний слой почвы, и длинное и сухое лето стали причиной плохого урожая. Царское правительство повышало уязвимость крестьянства, сокращая сельскую рабочую силу (путем призыва молодых мужчин в армию), требуя от крестьян выкупных платежей, которые выплачивались теми после отмены крепостного права в качестве компенсации бывшим владельцам их земли, и отбирая у крестьян жизненно необходимый им скот при наличии недоимок по налогам. Даже после того, как явственно дали о себе знать неурожай и голод, вывоз хлеба прекратился не сразу. А министр финансов выступал даже против этой запоздалой остановки экспорта. Царские власти не желали использовать слово «голод», признавая только «неурожай»; цензоры запрещали газетам писать о голоде. Его жертвами стали около 500 тысяч человек, умерших в первую очередь от эпидемии холеры, которой способствовало недоедание [874].

Сталинский голод, включавший искоренение капитализма и борьбу с кочевым образом жизни, был несравненно страшнее. В 1931–1933 годах от голода и связанных с ним эпидемий, вероятно, погибло от пяти до семи миллионов человек. До 10 миллионов человек находились на грани голодной смерти [875]. «Не знаю, как они вынесли все это!» – говорил Молотов под конец своей долгой жизни. В Казахской автономной республике голод и болезни, вероятно, унесли жизни от 1,2 до 1,4 миллиона человек, подавляющее большинство которых были этническими казахами при общем населении примерно 6,5 миллиона человек (включая до 4,12 миллиона этнических казахов). Это был самый высокий уровень смертности во всем СССР [876]. На Украине умерло около 3,5 миллиона человек при населении в 33 миллиона. Статистика по скоту не публиковалась в советской печати в 1932–1933 годах, но страна, вероятно, потеряла половину своего поголовья крупного рогатого скота и свиней и две трети поголовья овец. Конское поголовье сократилось с 32,6 миллиона примерно до 16 миллионов; к 1933 году трактора обеспечивали лишь от 3,6 миллиона до 5,4 миллиона эквивалента лошадиных сил. При этом совершенно ошеломляющими были потери скота в Казахстане: поголовье верблюдов сократилось с 1,06 миллиона до 73 тысяч, овец – с 21,9 миллиона до 1,7 миллиона, крупного рогатого скота – с 7,5 миллиона до 1,6 миллиона [877]. К 1933 году казахская семья в среднем владела всего 3,7 голов скота по сравнению с 22,6 в 1929 году. В то же время казахи подверглись лишь номинальной коллективизации: власти вернули частное владение скотом, а большинство казахов обрабатывали личные наделы и не отрабатывали в колхозах требуемого числа трудодней. Тем не менее мясное животноводство в СССР понесло огромный урон, последствия которого ощущались еще очень долго [878].

Многие современники, включая итальянского посла, проехавшего по Украине летом 1933 года, считали голод созданным умышленно [879]. Как ни чудовищно это звучит, но подобное обвинение выдвигал сам Сталин, утверждая, что крестьяне не желают работать [880]. Пропаганда режима нападала на голодающих беженцев, осаждающих города, заявляя, что «те выдают себя за бедствующих колхозников» [881]. И все-таки голод не был организован целенаправленно [882]. Он стал следствием сталинской политики насильственной коллективизации и раскулачивания, а также безжалостного и некомпетентного проведения посевных и хлебозаготовительных кампаний, в результате которых страна оказалась на краю пропасти и приобрела чрезвычайную чувствительность к засухе и внезапным ливням [883]. Судя по всему, Сталин действительно верил, что увеличение размеров хозяйств, механизация и эффективность, присущая коллективному труду, резко повысят производительность сельского хозяйства. Он не обращал внимания на изгнание более зажиточных крестьян из деревень, с большим запозданием осознал решающую роль стимулов и крайне переоценивал степень механизации на селе. Он дважды предавался самообману – отчасти исходя из ложных донесений напуганных статистиков, отчасти вследствие собственного магического мышления, – надеясь, что страну вот-вот спасет хороший урожай.

Пусть неизменно неохотно, но начиная уже с сентября 1931 года Сталин не раз одобрял, а в нескольких случаях и сам инициировал сокращение экспорта зерна; в 1932 и 1933 годах он девять раз распоряжался сократить задания по хлебозаготовкам для Украины, Северного Кавказа, Поволжья, Крыма, Урала, Центрально-Черноземного района, Казахской автономной республики и Восточной Сибири [884]. План по хлебозаготовкам на 1933 год был сокращен с 24,3 до 19,6 миллиона тонн; в реальности государство получило около 18,5 миллиона тонн [885], [886]. В целом режим вернул обратно в сельскохозяйственный сектор около 5,7 миллиона тонн зерна, включая 2 миллиона тонн из резервов и 3,5 миллиона тонн из полученного в ходе хлебозаготовок. Кроме того, Сталин дал разрешение на тайные закупки зерна и скота за границей на скудную твердую валюту [887]. Только с февраля по июль 1933 года по его приказу или с его санкции почти три дюжины раз выделялась небольшая продовольственная помощь деревне, в первую очередь для Северного Кавказа и Украины, а также для казахских земель (что влекло за собой резкое сокращение норм выдачи хлеба для горожан, многие из которых оказались на грани голода). Всех этих мер было совершенно недостаточно для того, чтобы избежать массового голода в деревне, вызванного его политикой в условиях неблагоприятной погодной ситуации. Тем не менее они подтверждают, что Сталин не пытался уморить голодом крестьян или этнических украинцев [888]. В Казахской автономной республике от голода и болезней погибло, вероятно, от 35 до 40 % титульной нации – и только 8–9 % проживавших там славян – не потому, что режим задался целью искоренить казахов как нацию, а потому, что в этой республике режимом проводилось насильственное насаждение оседлого образа жизни. Точно так же не было никакого «украинского» голода; голод был советским [889].