Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера. 1929–1941. Книги 1 и 2

Утром 9 ноября Каролина Тиль нашла Надю в ее комнате в луже крови, а рядом с ней – маленький пистолет. (Он помещался в дамскую сумочку; его привез из Германии как подарок Павел, брат Нади.) Когда Сталин вышел из своей комнаты в столовую, Тиль якобы сказала ему: «Нади больше нет с нами» [740].

Надя выстрелила себе в сердце [741]. Позвонили на дачу в Соколовку, сказать, чтобы дети готовились к возвращению в Москву; насколько известно, Ворошилов, приехавший забрать Василия и Артема, пытался заговорить со Светланой, которой было шесть с половиной лет, но не мог сдержать слез. Видимо, Светлана осталась на даче с няней [742]. Открытый гроб с телом Нади был выставлен в здании Государственного универмага (ГУМа), находившегося на Красной площади напротив Кремля, в закрытой для посторонних части, где располагались помещения президиума ЦИКа, главой которого был Енукидзе. «Утром в день церемонии прощания мы поднялись на второй этаж ГУМа, – вспоминал Артем. – Мы с Василием поднимались по лестнице впереди Сталина. Он шел молча, очень угрюмый. Помню, что как только Иосиф Виссарионович подошел к гробу, он начал рыдать, ударился в слезы… Василий буквально повис на нем и уговаривал: „Папа, не плачь, папа, не надо“» [743]. По словам Молотова, «я никогда не видел Сталина плачущим. А тут, у гроба Аллилуевой, вижу, как у него слезы покатились… Она очень любила Сталина – это факт… Он подошел к гробу и сказал: „Я плохо о тебе заботился“» [744].

О смерти Надежды Сергеевны Аллилуевой появилось извещение в «Правде» (10.11.1932) – это было первое упоминание в советской печати о том, что у Сталина была жена [745]. Причина смерти не сообщалась [746]. У Нади был диагностирован острый аппендицит, но она решила идти на операцию после экзаменов, и этот диагноз в качестве официальной причины смерти распространяла тайная полиция [747]. Немедленно поползли слухи о том, что Сталин застрелил жену из-за политических разногласий. По утверждениям некоторых людей, они слышали от кремлевского врача или кого-то из обслуги, что Надя кричала мужу, чтобы он остановился, и эти крики доносились до соседей (сквозь исключительно толстые стены) [748]. Другие шептались, что до самоубийства ее довел муж [749]. Ходили и слухи о том, что Сталин женился на сестре Кагановича Розе (которой в реальности не существовало) [750]. Утверждалось, что в ночь смерти Нади в кремлевской квартире Сталина вместе с ним находились Киров и Орджоникидзе, два его ближайших товарища. Бухарин, нередко навещавший Надю у нее дома, предложил Сталину обменяться квартирами. Сталин согласился. Впрочем, вместо этого он с детьми вскоре переселился в здание Сенатского дворца, в квартиру этажом ниже его кремлевского кабинета. Она состояла из семи комнат вдоль длинного коридора, в обоих концах которого находились помещения для обслуги и охраны, и выходила окнами на Арсенал [751].

12 ноября белый катафалк с установленным на нем гробом неторопливо направился на Новодевичье кладбище. Расписание похорон было опубликовано в газетах, и улицы Москвы были усеяны людьми (включая многочисленных агентов тайной полиции в штатском). Сталин вышел из Кремля пешком, следом за катафалком, запряженном лошадьми. Неизвестно, проделал ли он пешком весь четырехмильный путь до кладбища по множеству узких и извилистых улиц [752]. Согласно сообщению ТАСС, над гробом с прощальным словом выступили Бухарин (от партийного комитета Краснопресненского района, первичной парторганизации, в которой состояла Надя) и Каганович (московский партийный босс). «Мы хороним одного из лучших, из преданнейших членов нашей партии, – сказал Каганович. – Выросшая в семье старого большевика-пролетария, проведшая после революции долгие годы в обстановке величайшей преданности делу рабочего класса, Надежда Сергеевна была органически связана с рабочим движением, с нашей партией… Мы, близкие друзья и товарищи, понимаем тяжесть утраты товарища Сталина… и мы знаем, какие обязанности это возлагает на нас в отношении к товарищу Сталину» [753].

После того как гроб с телом Нади опустили в могилу, «Сталин бросил на него горсть земли, – вспоминал Артем. – То же самое он велел сделать мне и Василию. Вернувшись домой, мы пообедали. Сталин сидел молча, уйдя в себя. Вскоре он отправился на заседание правительства» [754]. 18 ноября «Правда» опубликовала письмо диктатора, в котором он приносил «сердечную благодарность организациям, учреждениям, товарищам и отдельным лицам, выразившим свое соболезнование по поводу кончины моего близкого друга и товарища Надежды Сергеевны Аллилуевой-Сталиной». Он был полон раскаяния, жалости к себе, гнева и чувства того, что из него делают жертву [755]. Светлана в своей книге, во многих отношениях ненадежной, справедливо отмечала, что ее отец «был слишком умен, чтобы не понять, что самоубийца всегда думает „наказать“ кого-то» [756].

Враг с партбилетом

Между тем в секретных донесениях говорилось уже об угрозе голода в Москве и Ленинграде [757]. По оценкам военной разведки, регулярная армия Японии насчитывала 1880 тысяч человек, Польши – 1772 тысячи, Румынии – 1180 тысяч, Финляндии – 163 тысячи, Эстонии – 75 тысяч и Латвии – 114 тысяч человек [758]. Сталин перенес личную утрату, его подданные голодали, восточным и западным границам его страны угрожали сильные враги, и это могло бы сподвигнуть его к тому, чтобы устроить передышку. Однако уступки, сделанные весной 1932 года, так и не дали стране чудесного урожая, и сейчас он снова принялся закручивать гайки в намерении выжать кровь из камня [759]. Он создал комиссию по чистке партийной организации Северного Кавказа и отправил туда Кагановича с карательными целями, одновременно вернув в Ростов, столицу Северного Кавказа, Евдокимова и приказав, чтобы села, не выполнившие задание по хлебозаготовкам, выселялись полностью. (Опустевшие села и земли предполагалось заселять «добросовестными колхозниками-красноармейцами, работающими в условиях малоземелья и на неудобных землях в других краях» [760].) Молотов был отправлен на Украину, откуда он жаловался Сталину (21 ноября) на существующую там «оппортунистическую, кулацкую, буржуазную установку», в условиях которой местные функционеры требуют сначала удовлетворить потребности крестьян и только после этого возобновить поставки хлеба государству [761]. В тот же день Сталин обвинил партийного босса Казахской республики Филиппа Голощекина в пораженчестве, несмотря на то что план хлебозаготовок был «максимально сокращен», и приказал ему «ударить, в первую очередь, по коммунистам в районах и ниже районов, находящимся целиком в плену мелкобуржуазной стихии и скатившимся на рельсы кулацкого саботажа» [762].

Советская сельскохозяйственная печать в ноябре 1932 года была полна заголовков о том, что крестьяне умирают от голода в Польше («Это не кризис, это катастрофа»), Чехословакии («Вымирающие деревни»), Китае («Голод, несмотря на хороший урожай») и США («Нищета и разорение») [763]. И ни слова о голоде в Советском Союзе.

Партийная «оппозиция» снова подыграла Сталину: 19 ноября или ранее он получил донос на двух функционеров, Николая Эйсмонта, наркома продовольствия РСФСР, и Владимира Толмачева, отвечавшего за сухопутный транспорт РСФСР, которые в связи с годовщиной революции выпивали на квартире у Эйсмонта. На следующий день они собрались снова, уже вместе с Александром Смирновым, бывшим наркомом земледелия, снятым и переведенным в лесное ведомство, и опять предавались критике деструктивной политики Сталина. Смирнов стал членом ЦК еще в 1912 году, в один год со Сталиным. Эйсмонт входил в состав недавней комиссии по Северному Кавказу во главе с Кагановичем и видел на железнодорожных вокзалах толпы голодных беженцев. Находясь в подпитии, троица обсуждала возможных кандидатов на должность генерального секретаря вместо Сталина: Ворошилова, Калинина и даже самого Смирнова.

Как, опять все заново? «Снять Сталина!»

Центральная контрольная комиссия, во главе которой сейчас стоял сталинский подручный Ян Рудзутак, расценила эти пьяные разговоры как свидетельство существования «контрреволюционной группировки» [764]. Сталин прибавил к «заговору» опального правого уклониста Михаила Томского (директора государственного издательства) и 27 ноября провел совместную сессию Политбюро и президиума Контрольной комиссии. «Эти люди, – бушевал цепной пес Емельян Ярославский, – такие же, как группа Рютина, только в другом виде». Впрочем, к тому моменту правление Сталина довело страну до всеобщего кризиса, и даже некоторые архилоялисты уклонялись от решительного осуждения своих невоздержанных на язык товарищей. Куйбышев называл Смирнова его прозвищем (Фома) и вспоминал об их давней дружбе, восходившей еще к временам нарымской ссылки. (В той же ссылке был и Сталин, столовавшийся тогда у Смирнова.) Попавший в неловкое положение Микоян, который прежде был начальником Эйсмонта, почти ничего не говорил (выступив лишь под самый конец) [765].

Снова поползли слухи о том, что Сталин устно просил об отставке и что после неловкой паузы Молотов выступил с заверениями, что партия ему доверяет [766]. Как бы то ни было, Сталину пришлось выступать в защиту своей политики [767]. Он проворчал, что заговорщики изображали дело так, «что виноват во всем Сталин», и предупредил, что у страны есть две возможности: либо стать жертвой империалистов, подобно Китаю, либо социалистической промышленной державой, способной защищаться. «На самом деле они ведут борьбу не со Сталиным, а с партией, – сказал он в заключение. – Сталина можно „убрать“… но партию „не уберешь“, она останется при всех условиях» [768].

Эйсмонта и Толмачева исключили из партии, а Смирнова – из ЦК, хотя никто из них не был арестован [769]. Сталин велел разослать стенограмму заседания по партийным организациям. Он послал еще одну грубую телеграмму (под которой подписался также Молотов), на этот раз – уральским функционерам (07.12.1932), объявляя «неубедительной» их попытку оправдаться по поводу невыполнения совхозами плана хлебозаготовок. «Областное руководство не может уйти от ответственности, – говорилось в телеграмме, требовавшей назвать фамилии директоров совхозов. – Директорам объявите, что партбилет не спасет их от ареста, что враг с партбилетом заслуживает большего наказания, чем враг без партбилета» [770].

Обострение классовой борьбы

12 декабря 1932 года Советский Союз восстановил дипломатические отношения с правительством Чан Кайши в Нанкине. На следующий день Япония с запозданием отвергла советское предложение о заключении пакта о ненападении, направив соответствующую ноту советскому послу Александру Трояновскому [771]. Японцы допустили утечку переписки в искаженном виде; советская печать опубликовала оригиналы посланий, имея целью продемонстрировать агрессивный курс Японии [772]. Между тем Сталин решил расширить масштабы партийной чистки, устроенной на Северном Кавказе: 11 декабря в «Правде» появилась резолюция за подписью ЦК о проведении в 1933 году партийной чистки во многих регионах [773]. Его настрой отразился в приветствии советской тайной полиции по случаю 15-й годовщины ее основания, 20 декабря – в тот же день оно было напечатано в «Правде»: «Желаю им успеха в сложном деле искоренения врагов диктатуры пролетариата!» [774]

Кроме того, Сталин нашел время, чтобы опровергнуть слова Томаса Кэмпбелла, специалиста по сельскому хозяйству из Монтаны, несколько лет назад побывавшего у него на приеме, а теперь издавшего книгу о пережитом и о встрече со Сталиным («…проницательные черные глаза, неотрывно глядящие на тебя, даже при разговоре с помощью переводчика»). В целом она была выдержана в сочувственном тоне, но Кэмпбелл затронул щекотливую тему подрывной работы Коминтерна, написав, что Сталин «без всяких колебаний и с обезоруживающей откровенностью признал, что при Троцком была сделана попытка распространить коммунизм по всему миру. По его словам, это была главная причина его разрыва с Троцким… Он объяснил, что у них не было ни времени, ни денег для попытки коммунизировать весь мир, даже если бы они хотели это сделать». В опубликованном опровержении (23.12.1932) Сталин отрицал, что они говорили о Троцком, и отмечал, что Кэмпбелл в своей книге упоминает о стенограмме их разговора, но не приводит ее. Такая стенограмма (или то, что выдавалось за нее) прилагалась к опровержению; в ней Сталин упирал на необходимость дипломатического признания СССР для нормализации торговых отношений, а Кэмпбелл упоминал о том, что перед отъездом в СССР он встречался с только что избранным президентом Гербертом Гувером и обещал пересказать ему свой разговор со Сталиным [775].

Прежде чем год завершился, по требованию Сталина был издан указ о введении внутренней паспортной системы с целью очистки городов от «чуждых» и «нетрудящихся элементов» [776]. Паспорта выдавались постоянным жителям городов в возрасте от 16 лет и на стройках, а также работникам транспорта и совхозов, но колхозникам в их выдаче было отказано. Сталин намеревался сократить число едоков в городах и загнать крестьян обратно в колхозы [777]. 29 декабря 1932 года от имени Политбюро была издана свирепая директива, согласно которой требовалось досрочно взыскивать кредиты с колхозов, не выполнивших план по хлебозаготовкам, отказывать им в использовании техники с машинно-тракторных станций и отбирать у них «все имеющееся зерно, в том числе и так называемые семенные фонды», без которых была невозможна весенняя посевная кампания [778].

Несмотря на усилившиеся репрессии, поставки на 1 января 1933 года составили всего 17,4 миллиона тонн, на 3,7 миллиона тонн меньше, чем было получено к тому же сроку годом ранее (и на 3 миллиона тонн ниже плана) [779]. 7 января Сталин выступил на открытии очередного совместного пленума Центрального Комитета и Центральной контрольной комиссии, похваляясь, что «у нас не было черной металлургии… У нас она есть теперь. У нас не было тракторной промышленности. У нас она есть теперь. У нас не было автомобильной промышленности» – и так далее, включая самолеты и многое другое. Сталин признал, что в первом пятилетнем плане приоритет отдавался тяжелой промышленности, но бесстыдно утверждал, что уровень жизни вырос. Темпы промышленного развития во второй пятилетке были сокращены до более реалистичных 13–14 % в год [780].

Самое важное заявление Сталина касалось обострения классовой борьбы по мере продвижения страны к социализму: эту дубинку он уже использовал против Бухарина в 1928 году (а саму эту идею десятилетием ранее выдвинул Троцкий). «Надо иметь в виду, что рост мощи Советского государства будет усиливать сопротивление последних остатков умирающих классов, – заявил Сталин. – Именно потому, что они умирают и доживают последние дни, они будут переходить от одних форм наскоков к другим, более резким формам наскоков, апеллируя к отсталым слоям населения… На этой почве могут ожить и зашевелиться разбитые группы старых контрреволюционных партий эсеров, меньшевиков, буржуазных националистов центра и окраин, могут ожить и зашевелиться осколки контрреволюционных элементов из троцкистов и правых уклонистов». И далее: «Это, конечно, не страшно. Но все это надо иметь в виду, если мы хотим покончить с этими элементами быстро и без особых жертв» [781].

Оппозиция, по словам Сталина, теперь работала «тихой сапой», скрываясь под маской мнимой лояльности. Во втором выступлении на пленуме (11 января) он заявил – в соответствии с поступавшими к нему донесениями, – что «урожай у нас был в этом году не хуже, а лучше, чем в предыдущем году». Вину за все проблемы он возлагал на «антисоветские элементы» и тайные «гнезда контрреволюции». «…они сидят в самом колхозе и занимают там должности кладовщиков, завхозов, счетоводов, секретарей и т. д., – утверждал Сталин. – Они никогда не скажут – „долой колхозы“. Они „за“ колхозы» [782].

При этом на горизонте всегда маячил Троцкий – в своих работах он требовал, чтобы 1933 год стал годом решающих перемен, но это невнятное предложение было осуждено на пленуме как «клевета» [783].

Политбюро сплотилось вокруг диктатора, и остальные следовали примеру. «Мы, как члены ЦК, голосуем за Сталина, потому что он наш (аплодисменты), – заявил Рудзутак. – Не найдется ни одного случая, когда бы товарищ Сталин заколебался или отступил. Вот почему мы с ним. Да, он решительно отсекает все прогнившее, он отсекает то, что обречено на гибель. Если бы он не делал этого, то не был бы ленинцем». В том же духе выступал опальный Бухарин: «Мы добились головокружительных побед при выполнении пятилетнего плана. Сейчас мы находимся на войне и должны соблюдать строжайшую дисциплину… Именно поэтому подобные группировки следует отсекать без всякой милости, ни в малейшей степени не поддаваясь сентиментальным соображениям в отношении прошлого, в отношении личной дружбы». Смирнов в тщетной попытке оправдаться отрицал, что у него или у любого другого члена партии могли вырваться слова о необходимости «убрать товарища Сталина»: «Думаю, что сказать подобное мог только кто-то допившийся до безумия или сумасшедший» [784].

В заключительный день работы пленума (12 января) было объявлено о приостановке приема в партию и грядущей чистке. В тот же день Сталин позволил Политбюро проголосовать за еще одно сокращение годового задания по хлебозаготовкам для Украины на 457 тысяч тонн; послабления для других регионов были не такими значительными. Через двенадцать дней диктатор снял партийных боссов Днепропетровской, Одесской и Харьковской областей на Украине [785]. Та же участь постигла партийного босса Казахской республики [786]. Ягода докладывал, что органы задержали или вскоре должны были задержать 87 «троцкистов» [787]. Процесс принятия решений руководством страны приобретал все более неформальный характер; большинство ключевых вопросов решалось в кабинете у Сталина [788]. Все большую долю документов, с которыми он работал, составляли донесения тайной полиции [789]. Он обсуждал с ОГПУ идею выселить еще три миллиона крестьян; эта цифра вскоре была сокращена до двух миллионов, затем до 500 тысяч и в итоге составила половину этой величины [790].

Как бы то ни было, все силы ОГПУ уходили на создание местных отрядов для выполнения драконовского указа от 22 января 1933 года, предписывавшего принять меры против бегства крестьян из хлебопроизводящих регионов и возлагавшего вину за этот исход, способствовавший распространению эпидемий и превратившийся в орудие дискредитации политики режима, на местные власти [791]. Была приостановлена продажа железнодорожных билетов и установлены заслоны – с Кавказа до Урала, с одной стороны, и вдоль западной границы – с другой [792]. Возможно, Сталин опасался развала колхозного строя. Так или иначе, из этого указа видно, что он изо всех сил старался предотвратить дальнейшее проникновение недовольства в социалистическое городское ядро. Кроме того, ему надо было кормить города, которые могли превратиться в смертельные ловушки. В целом число беглых крестьян, задержанных и отправленных по домам, было относительно невелико (сотни тысяч, при том, что на одной только Украине в колхозах состояло 17 миллионов крестьян). Многие крестьяне и без того не могли выбраться из регионов, где не хватало еды [793].

Между тем Молотов 23 января 1933 года похвалялся на сессии ЦИКа, что Советский Союз признают все новые и новые капиталистические страны. «…находятся мудрецы, которые все еще считают необходимым какое-то особое „изучение“ СССР [то есть медлят с признанием], – указывал он. – И кажется нетрудно догадаться, насколько поднялась мощь Советского Союза, насколько велик его рост, насколько выросло международное значение СССР. К тому же на отсутствии дипломатических отношений теряли и теряют, в первую очередь, те, которые занимаются пустыми, никому не нужными разговорами об особом „изучении“ СССР» [794]. Сталин письменно поздравил его с удачным выступлением: «Уверенно-пренебрежительный тон в отношении „великих“ держав, вера в свои силы, деликатно-простой плевок в котел хорохорящихся „держав“ – очень хорошо. Пусть „кушают“» [795].

Геополитическая катастрофа

На ноябрьских парламентских выборах 1932 года в Германии нацисты потеряли 34 места, а число голосовавших за них сократилось на два миллиона – с 37,4 % в июле 1932 года до 33,1 % [796]. Нацистскую партию, представлявшую собой амальгаму территориальных организаций и различных интересов, одолевали разногласия и дезертирство, частично спровоцированные нежеланием Адольфа Гитлера, даже после неудачи на выборах, занимать какую-либо должность, кроме канцлерской [797]. Главный фактор, обеспечивший популярность нацистов, – депрессия достигла дна, и началось медленное восстановление экономики. Тем не менее традиционные консерваторы, стремящиеся к стабильности и порядку, не смогли получить парламентского большинства, которое позволило бы им достичь своей цели – изгнать социал-демократов и расправиться с профсоюзным движением и коммунистами [798]. Не обладавший достаточной ловкостью престарелый президент, бывший фельдмаршал Пауль фон Гинденбург, в начале декабря 1932 года назначил канцлером министра обороны Курта фон Шлейхера, еще одного солдата, подавшегося в политику, и тем самым оставил не у дел амбициозного ультраконсерватора Франца фон Папена. Но когда Гинденбург отказался объявлять чрезвычайное положение и позволить Шлейхеру распустить Рейхстаг, с тем чтобы избежать вотума недоверия, канцлер подал в отставку. Шлейхер пошел на сговор с Гитлером, чтобы не допустить возвращения своего архиврага фон Папена, в то время как последний убедил Гинденбурга назначить канцлером Гитлера, несмотря на то что фельдмаршал с разгромным счетом обошел вождя нацистов на президентских выборах и презирал его, видя в нем выскочку-капрала [799]. Традиционные консерваторы воображали, что они смогут «приручить» Гитлера и правых радикалов, в то же время сколотив широкую коалицию против левых. 30 января 1933 года фон Папен, добившийся для себя должности вице-канцлера, с черного хода провел Гитлера в рейхсканцелярию для принесения присяги [800].

«Маленький коренастый австриец с вялым рукопожатием, бегающими карими глазками и усиками Чарли Чаплина – так Гитлер описывался в самой массовой ежедневной газете мира, лондонской Daily Herald. – Способен ли этот человек встать во главе великой нации?» [801]

Нацисты пребывали в возбуждении. «Гитлер – рейхсканцлер! – восторгался Йозеф Геббельс. – Прямо как в сказке!» [802] Геббельс устроил факельное шествие по Берлину, имитируя захват власти, несмотря на то что Гитлер пришел к власти законным путем (так же, как в Италии Муссолини) [803]. Впрочем, успех пришел не из пустоты. К 1929 году у нацистов по всей стране имелось 3400 партийных организаций, проводивших бесчисленные митинги и концерты, воздвигавших рождественские елки и майские шесты, прославлявших местных героев. Они апеллировали к страхам и предрассудкам немецкого народа, но в то же время – и к его чаяниям и интересам, обещая посчитаться с недавним позорным прошлым и принести стране национальное единство и возрождение [804]. Отряды нацистских штурмовиков, известные как СА, затевали уличные схватки с социал-демократами и коммунистами (которые были на ножах и друг с другом). Вожди нацистов поощряли насилие и беззаконие так же, как поступали и большевики на пути к власти, однако нацисты возлагали вину за подстрекательство к хаосу на коммунистов и требовали навести порядок [805]. Организованная оппозиция нацистам либо действовала нерешительно, либо пребывала в раздрае [806]. Рейхсвер был поглощен процессом перевооружения [807].

Существовала политическая сила, способная дать отпор нацистским штурмовикам на улицах, – коммунисты, но они активно вели линию на подрыв веймарской демократии, даже понимая, что тем самым играют на руку нацистам. Посредством Коминтерна Сталин требовал борьбы не на жизнь, а на смерть, но – с социал-демократами. «Социал-демократическому лесу не скрыться за нацистским деревом», – предупреждал вожак немецких коммунистов Эрнст Тельман [808]. Вся катастрофичность коминтерновской политики «социал-фашизма» стала очевидной на ноябрьских выборах 1932 года, когда немецкие коммунисты набрали почти шесть миллионов голосов, а социал-демократы – более семи миллионов, в то время как за нацистов было отдано 11,7 миллиона голосов. На единственных свободных и честных выборах в июле 1932 года нацисты получали больше голосов, чем коммунисты и социал-демократы вместе взятые [809].

Многие коммунисты считали нацизм, который они называли «фашизмом», последним этапом кризиса «монополистического капитализма», и, соответственно, потрясения Германии в конечном счете должны были способствовать успеху их дела, а это означало, что они должны были быть готовы взять верх над своими соперниками в левом стане [810]. Некоторые коммунисты даже приветствовали приход нацистов к власти, но только не Сталин [811]. Все же он, похоже, недооценивал Гитлера, как недооценивали его многие (хотя и не все) современники. Исходя из классового анализа, он видел в Гитлере и нацизме порождение финансового капитала и полагал, что определять политику государства и впредь будут германские милитаристы. Секретное советско-германское военное сотрудничество сворачивалось [812]. Но Сталин надеялся на его возобновление [813]. Вернер фон Бломберг, сыгравший известную роль в назначении Гитлера канцлером и оставшийся при нем военным министром, дал понять советскому посольству, что «об изменении советско-германских отношений не может быть и речи ни при каких условиях» [814]. Тем не менее привлекательность нацизма для немецких рабочих была очевидной, а его мощный идеологический радикализм метил в Советский Союз [815].