Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера. 1929–1941. Книги 1 и 2

США не были членом Лиги Наций. Советскую заявку на участие в ней следовало подавать через Францию, и три дня спустя советский посол в Париже уведомил об условиях, на которых Москва была готова вступить в Лигу и региональный альянс [1028]. Франко-советские переговоры проходили в ледяной атмосфере. Недоверие пустило слишком глубокие корни [1029]. Эдуар Эррио, подписавший франко-советский договор о ненападении, а сейчас желавший что-то противопоставить Гитлеру, дал понять, какой будет цена сближения, когда летом-осенью 1933 года, в разгар голода, он посетил СССР, прибыв морем в Одессу. Перед его приездом в Киев в городе были вымыты улицы, с них были вывезены трупы, витрины магазинов заполнились товарами (хотя вход для покупателей был закрыт), а сотрудники ОГПУ и комсомольские функционеры изображали «ликующее население». В Харькове Эррио посетил «образцовый» детский сад, тракторный завод и музей украинского писателя Тараса Шевченко. Когда он захотел побывать в деревне, его отвезли в колхоз, где его снова встречали активисты и оперативники ОГПУ, на этот раз под видом крестьян. И всюду его кормили до отвала. Советская Украина похожа на «цветущий сад», отмечал Эррио в «Правде». «Когда утверждают, что Украина опустошена голодом, позвольте мне пожать плечами» [1030].

Ламы и волки

Вслед за Дюранти в кабинет Сталина явились два сопредседателя монгольской комиссии Политбюро – Ворошилов и Сокольников и двое монгольских должностных лиц – заместитель премьер-министра по финансам и партиец левого толка, гроза лам. Монголия служила советской витриной и экспериментальной лабораторией для колониального мира, а кроме того, что еще более важно, играла роль обширного оборонительного рубежа на подступах к Южной Сибири, поставляла мясо и сырье для советской экономики (наряду с Казахстаном) и должна была обеспечивать связь с Китаем в случае войны с Японией [1031]. С момента объявления курса на отступление и стабилизацию Сталин беспокоился, что монгольский аналог нэпа позволил поднять в этой стране голову торговцам (нэпманам) и более зажиточным кочевникам (кулакам), а также восстановить свое влияние «классу» лам. Ворошилов сказал, что при всем населении Монголии в 700 тысяч человек в стране по-прежнему насчитывалось 120 тысяч лам, обладавших непомерной властью. («Помимо этого, ламы предаются гомосексуализму, развращая молодежь, возвращающуюся к ним».) Сталин осведомился, за счет чего они существуют. Монголы ответили, что ламам, которые являются духовными вождями, врачами, торговцами и советниками аратов (простого народа), обеспечивают значительный доход их монастыри. «Государство в государстве, – прервал их Сталин. – Чингис-Хан бы не потерпел такого. Он бы всех их вырезал».

Советские советники развязали террор против мнимых японских шпионов, в результате чего расстался с жизнью глава Монгольской народной партии и было арестовано до 2 тысяч человек [1032]. Сталин задал вопрос о бюджете страны, и монголы ответили, что их ВВП составляет всего 82 миллиона тугриков, а государственный бюджет – 33 миллиона; советское правительство предоставило заем в 10 миллионов, но одни только расходы на армию составляли 13 миллионов. «Значительную часть вашего бюджета съедают служащие, – указал Сталин. – Нельзя ли сократить их число?» [1033]

В какой-то момент либо до, либо после этого разговора Сталин встретился с монгольским премьер-министром Пэлжидийном Гэндэном, но в кабинете Молотова. Диктатор написал Гэндэну по итогам этой встречи: «Очень рад, что ваша республика наконец встала на верный путь, что ваши внутренние дела находятся в порядке, что вы укрепляете свою международную мощь и укрепляете свою независимость». Он указывал, что Монголии требуются «полное единство» руководства, полная поддержка со стороны аратов и армия высочайшего уровня, и обещал и впредь оказывать братскую помощь. «В этом у вас не должно быть сомнений, – писал он. – Мы с Молотовым и Ворошиловым благодарим вас за присланные вами подарки». Ответным подарком Советского Союза стали новые автоматические винтовки. «Они пригодятся в боях со всевозможными волками, и двуногими, и четырехногими» [1034].

Белые и красные

В том, что касалось сферы культуры, в отличие от сферы иностранных дел и национальностей Сталин долго колебался, прежде чем делать свои поучения достоянием общественности. «…какой я критик, черт меня побери!» – написал он в 1930 году в ответ на понукания со стороны Горького [1035]. Когда Константин Станиславский добивался разрешения на постановку пьесы Николая Эрдмана (г. р. 1900) «Самоубийца», Сталин ответил: «Я в этом деле дилетант» [1036]. Решать вопрос о том, как ему быть с творческой интеллигенцией, диктатор начал с уроженца Киева, писателя Михаила Булгакова (г. р. 1891), в 1920-х годах издавшего роман с изображением семейства киевских белогвардейцев Турбиных в годы Гражданской войны, который не вписывался в традиционный шаблон «красные против белых, добро против зла» [1037]. Успели выйти лишь первые две из трех частей романа, прежде чем журнал, в котором он печатался, был закрыт (в том числе из-за этой публикации), но роман стал сенсацией [1038]. Булгаков сочинил на его основе пьесу «Дни Турбиных». Она была поставлена Константином Станиславским и Владимиром Немировичем-Данченко, вернув популярность основанному ими в 1898 году Московскому художественному театру, начавшему свое существование с постановки пьесы Чехова «Чайка». Москвичи стояли дни и ночи в очередях, чтобы увидеть, как Булгаков изобразил трагедию, выпавшую на долю тех, кто связал свою судьбу с контрреволюцией на Украине [1039].

В смелой пьесе Булгакова вообще не было никаких красных, а из-за того, что он изображал белых живыми людьми, на него посыпались обвинения в том, что он – белогвардеец, давший «бывшим» повод пролить слезы по своим любимым, которых они лишились, и утраченному имуществу. Воинствующие партийцы приравнивали его к «правым» [1040]. Сталин ответил согласием на требования запретить пьесу Булгакова «Бег», тоже из времен Гражданской войны, о людях, которые предпочли отправиться в изгнание, но не жить при большевиках [1041]. Тем не менее диктатор ходил на «Турбиных», в частном порядке одобрял эту пьесу и защищал ее публично [1042]. На встрече с разгневанными украинскими литераторами, вставшими на защиту режима, Сталин указывал: «Если вы будете писать только о коммунистах, это не выйдет. У нас население – 140 миллионов человек, коммунистов – только полтора миллиона». Сталин допускал, что Булгаков – человек «чужой», «не наш», поскольку он не сумел должным образом изобразить эксплуатацию трудящихся, но утверждал, что своими «Днями Турбиных» он все равно принес «пользу» делу революции, каковы бы ни были намерения автора [1043]. Тем не менее яростная полемика не утихала, и в итоге Сталин позволил запретить постановку. Отныне цензоры запрещали даже издание произведений Булгакова, и он сочинил первое из нескольких отчаянных писем властям, в которых тщетно просил выслать его вместе с женой за границу [1044].

Булгаков снова обратился к правительству 28 марта 1930 года, указывая, что из собранной им за десять лет 301 рецензии на его произведения только три были положительными, и снова прося, чтобы ему с женой было позволено эмигрировать, а при невозможности этого прося, чтобы его назначили лаборантом-режиссером в Московский художественный театр; если же и это было невозможно, он выражал желание работать там штатным статистом или хотя бы рабочим сцены [1045]. 18 апреля один из помощников Сталина позвонил писателю в его московскую квартиру и попросил его жену, снявшую трубку, позвать Булгакова к телефону. Булгаков решил, что этот звонок – розыгрыш. (Это происходило на Страстную пятницу, знаменательный день в глазах Булгакова, сына богослова.) Но затем в трубке раздался голос Сталина. «Мы ваше письмо получили, – сказал он. – Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда – вы проситесь за границу? Что, мы вам очень надоели?» Булгаков: «Я очень много думал в последнее время – может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может». Сталин: «Вы правы» [1046]. Чем мотивировался Сталин, впервые позвонив крупному писателю, не состоявшему в партии, не известно. Однако четырьмя днями ранее величайший революционный поэт Владимир Маяковский, которого безжалостно освистывали на публичных выступлениях, покончил с собой выстрелом в сердце. («Сериозно – ничего не поделаешь, – писал он в предсмертной записке, словно возражая Чернышевскому. – Привет» [1047].)

Булгаков получил должность режиссера-ассистента. Один писатель прислал ему поддельное приглашение в ЦК, неудачно подшутив над его отчаянными обращениями в правительство. У Булгакова развилась неврастения [1048]. Лишенный публики, он якобы сочинял устные истории и рассказывал их у себя в квартире за чаем. Так, по словам другого писателя, Булгаков фантазировал, как он почти каждый день посылает Сталину длинные письма, подписывая их псевдонимом Тарзан. Испуганный Сталин требует выявить автора писем. Булгакова находят, привозят в Кремль, и он во всем сознается. Сталин обращает внимание на его поношенные брюки и ботинки и вызывает наркома снабжения. «Воровать у тебя могут, – кричит Сталин на подчиненного, – а одеть одного писателя не могут?» После этого Булгаков регулярно навещает Сталина в Кремле и однажды замечает, что тот грустит. «Понимаешь, Миша, все кричат – гениальный, гениальный. А не с кем даже коньяку выпить!» Сталин звонит в Художественный театр, чтобы заступиться за Булгакова, и ему сообщают, что директор только что умер. «Скажи пожалуйста, какой пошел нервный народ!» – говорит Сталин [1049].

Как и Булгаков, Ефим Придворов (г. р. 1883), известный как Демьян Бедный (хотя многие звали его «бедный Демьян»), родился на Украине и получил известность в Москве, но если Булгаков стремился всего лишь к modus vivendi, Бедный неустанно служил режиму. Он объезжал стройки первой пятилетки, читая стихи рабочим, и стал владельцем личного «форда» и роскошной квартиры в Большом Кремлевском дворце (вместе с ним жили его жена, дети, теща и няня) [1050]. Бедный был знаком со Сталиным еще до революции и, подобно ему, опубликовал свои первые стихи еще подростком (и точно так же страдал от слухов, объявлявших его незаконнорожденным). Он кичился своей близостью к диктатору [1051]. Однако два стихотворных фельетона Бедного, один из которых высмеивал русские народные традиции (в нем описывалось, как крестьяне спят на теплых печах, что любил и Сталин), вызвали большое раздражение у диктатора, и с его подачи была принята резолюция с их критикой. Бедный написал ему мелодраматическое послание («Пришел час моей катастрофы») [1052]. Сталин взорвался. «Десятки поэтов и писателей одергивал ЦК, когда они допускали отдельные ошибки, – ответил он. – Вы все это считали нормальным и понятным. А вот, когда ЦК оказался вынужденным подвергнуть критике ваши ошибки, вы вдруг зафыркали и стали кричать о “петле”… Может быть, ваши стихотворения выше всякой критики?» [1053]

Ворошилов встал на защиту Бедного, своего соседа по Большому Кремлевскому дворцу: его сентиментальное обаяние и эрудиция пришлись по вкусу наркому обороны [1054]. Однако 1 сентября 1932 года в Политбюро был заслушан доклад о разгульной жизни поэта, и Сталин изгнал его из Кремля. Бедный извинялся перед диктатором за свою «жизнь, загаженн[ую] эгоистичным, жадным, злым, лживым, коварным и мстительным мещанством», однако просил дать ему квартиру такой же площади для своей личной библиотеки, крупнейшей в стране, – она насчитывала до 30 тысяч книг; Сталин пообещал ему, что он получит место для библиотеки. (Енукидзе выделил Бедному квартиру в небольшом доме на Рождественском бульваре, 15, которую поэт в адресованной ему саркастической записке назвал «крысиным сараем» [1055].) Проблемы Бедного усугублялись из-за его неосторожности: один из регулярных посетителей его квартиры записал (часто в сильном искажении) застольные разговоры нередко нетрезвого поэта, включая его жалобу на то, что Сталин берет читать у него книги и возвращает их с жирными следами пальцев на страницах [1056]. Сталин все же разрешил наградить Бедного орденом Ленина в связи с 50-летием поэта, причем в решении о награждении Бедный был назван «выдающимся пролетарским поэтом» [1057]. Незадолго до этого Бедный писал Сталину: «Ничего я так не боюсь, как своих собственных писем. И особенно писем к вам» [1058].

Инженеры человеческих душ

В то время как акции Бедного падали, акции Горького, наоборот, росли. («Прежде, – записывал в своем дневнике новый каламбур талантливый детский писатель Николай Корнейчуков, известный как Корней Чуковский, – литература была обеднена, а теперь она огорчена») [1059]. Сталину при содействии ОГПУ в конце концов удалось склонить Горького, который был литературным гигантом еще до революции, к возвращению на родину из фашистской Италии. Подготовив почву, 23 апреля 1932 года диктатор без всякого предупреждения распустил Российскую ассоциацию пролетарских писателей [1060]. При всем рвении этих самозванных пролетариев, таких как Бедный, всячески стремившихся выявлять малейшие идеологические уклоны у соперников, их творческие достижения были более чем скромными. В то же время глубокая политическая подозрительность в отношении непартийных писателей, включая Булгакова, уравновешивалась их талантом, во многих случаях непревзойденным. Постановление о роспуске РАПП также предусматривало создание комитета по подготовке учредительного съезда нового Союза советских писателей, в который допускались и беспартийные. (В аналогичные союзы предполагалось объединить и представителей других творческих жанров.) Во главе Союза писателей Сталин хотел поставить Горького, которого РАПП осуждал как «человека, лишенного классового сознания».

Александр Фадеев, один из председателей распущенной РАПП, обратился с негодующим письмом к Кагановичу (10.05) [1061]. На следующий день Сталин более пяти часов провел у себя в кабинете с Фадеевым, двумя другими руководителями РАПП, двумя функционерами по линии культуры и Кагановичем. 29 мая диктатор имел с некоторыми из них еще один получасовой разговор, после чего отбыл в длительный летний отпуск [1062]. Иван Гронский, один из участников этих встреч, впоследствии объяснял, что Сталин не собирался пересматривать свое решение о роспуске РАПП и разговор касался вопроса о приемлемом творческом методе. По словам Гронского, он сказал, что дореволюционный реализм был «прогрессивным» в эпоху «буржуазно-демократического движения» и позволил создать много великих произведений, но сейчас требуется литература для этапа «пролетарского социалистического» движения, и потому он предложил «пролетарский социалистический реализм» или «коммунистический реализм». Сталин на это ответил, что им нужен творческий метод, который мог бы объединить всех ведущих культурных деятелей, и якобы предложил определение «социалистический реализм» – лаконичное, понятное и всеобъемлющее. Даже если эту формулировку предложил не сам диктатор, он принял решение остановиться на ней [1063].

Сталин назначил Горького почетным председателем организационного комитета по подготовке к созданию союза писателей [1064]. 17 сентября 1932 года Горький был награжден орденом Ленина, в его честь были переименованы Тверская улица в центре Москвы, поволжский город Нижний Новгород (место рождения Горького) и Московский художественный театр. В тот же день начались недельные торжества по случаю 40-летия его творческой деятельности, кульминацией которых стало чествование Горького в Большом театре 25 сентября. Гронский впоследствии утверждал, что он возражал против таких чрезмерных восхвалений, на что Сталин якобы ответил: «Он честолюбивый человек. Надо привязать его канатами к партии» [1065].

Вскоре после этого Сталин присутствовал на двух встречах с писателями – не в здании ЦК на Старой площади, а в роскошном особняке, выделенном Горькому в центре Москвы (Малая Никитская, 6), – шедевре стиля модерн, отобранном у дореволюционного промышленника и мецената Степана Рябушинского. Сначала 20 октября 1932 года Сталин и его приближенные встретились с писателями, состоявшими в партии, и Сталин на этой встрече разъяснил решение партии о роспуске РАПП. Он превозносил непревзойденную силу театра, ссылаясь на пьесу Александра Афиногенова «Страх», которую посмотрели миллионы зрителей; ее автор в драматической форме передал колебания в среде интеллигенции, но он же вывел в своей пьесе женщину-коммуниста, которая заявляет: «Мы будем бесстрашны в классовой борьбе и беспощадны к классовому врагу», а другой персонаж пьесы, ангелоподобная девочка, спрашивает: «Папа, кто главней – левый загиб или правый уклон?.. По-моему, главнее всего – двурушники» [1066]. Однако Сталин стремился к тому, чтобы присутствовавшие на встрече лояльные партийцы взяли на себя роль наставников. «…росло и множилось море беспартийных писателей, которыми никто не руководил, которым никто не помогал, которые были беспризорными, – указывал он. – В свое время я тоже был беспартийным… и во многом не разбирался. Но старшие товарищи не оттолкнули меня из-за этого, а научили, как овладеть диалектическим методом» [1067].

Шесть дней спустя на новую встречу с диктатором и его приближенными были приглашены и беспартийные писатели. Приглашения делались только по телефону и сопровождались просьбой не разглашать факт приглашения – возможно, для того, чтобы усилить у получивших его чувство избранности. (Ни Бедный, ни Булгаков приглашены не были.) Лишь немногие из 50 собравшихся литераторов когда-либо встречались со Сталиным, не говоря уже о том, чтобы провести целый вечер в его обществе. Все были взволнованы до крайности. Во время первого же перерыва писатели столпились вокруг Сталина, и один из них задал вопрос о государственных дачах. «Из-под кустистых бровей быстро и внимательно глазами проходит по рядам присутствующих, – на следующий день записывал в личном дневнике литературный критик Корнелий Зелинский. – Когда Сталин смеется – а смеется он довольно часто и быстро, – жмурясь и нагибаясь над столом, то брови и усы бегут врозь и в лице появляется нечто хитрое… Сталин, что никак не передано в его изображениях, очень подвижен… Он очень чуток к возражениям и вообще странно внимателен ко всему, что говорится вокруг него. Кажется, он не слушает или забыл. Нет, оказывается, он все поймал на радиостанцию своего мозга, работающую на всех волнах. Ответ готов тотчас, в лоб, напрямик, да или нет. Тогда понимаешь, что он всегда готов к бою. И в то же время берегитесь, если он хочет понравиться. В его распоряжении громадная гамма усыпляющих средств» [1068].

Сталин хотел организовать сплоченное сообщество видных писателей, чьи слова имели бы вес, но которых при этом можно бы было более или менее контролировать. «Я забыл поговорить о том, что вы „производите“, – сказал он после того, как дал слово многим писателям. – Существуют разные виды продукции: пушки, паровозы, автомобили, грузовики. Вы тоже производите „товары“, „труды“, „продукцию“… Вы – инженеры человеческих душ… Как справедливо говорил кое-кто из вас, писатель не может сидеть на одном месте; он должен ознакомиться с жизнью страны. Справедливые слова. Люди преобразуют жизнь. Именно поэтому я предлагаю тост: за инженеров человеческих душ» [1069]. Его перебил Ворошилов: «Не совсем так». Все захлопали, но Сталин повернулся всем телом к наркому обороны: «Мало что будут стоить твои танки, если в них будут сидеть гнилые души. Нет, производство душ важнее производства танков».

Во время второго перерыва были расставлены столы с угощением и напитками (в стране все еще продолжался голод), и Фадеев стал приставать к Сталину, чтобы тот повторил то, что рассказал на предыдущей встрече с писателями-коммунистами: подробности последних дней Ленина. Сталин поднялся, поднял свой бокал и сказал: «За великого человека, за великого человека», затем повторил эти слова снова, словно был немного пьян. «Ленин понимал, что умирает, – говорил Сталин, – и попросил меня однажды, когда мы были наедине, принести ему цианистого калия. „Вы самый жестокий человек в партии, – сказал Ленин, – вы можете это сделать“. – Я ему сначала обещал, а потом не решился. Как это я могу дать Ильичу яд. Жалко человека. А потом, разве можно было знать, как пойдет болезнь. Так я и не дал». После этого были подняты новые тосты и участники встречи стали предаваться еще более смелым мечтам (будет построен целый писательский городок; с нехваткой бумаги будет покончено). «Запомнилось еще, как Горький прощался со Сталиным, целуясь по-мужски в усы, – писал Зелинский. – Горький, высокий, наклонялся к Сталину, который стоял прямо, как солдат. Глаза Горького блестят, и он стыдливо, незаметно смахивает слезинку в сторону» [1070].

После этой встречи Фадеев в «Литературной газете» обрушился на своих бывших товарищей по РАПП и сохранил свою влиятельную позицию. Перед Горьким же открылись возможности и предстали дилеммы, с которыми он не сталкивался в Сорренто [1071]. Одна из его первых крупных услуг режиму заключалась в том, что 17 августа 1933 года он возглавил «бригаду» из 120 писателей, которые под надзором ОГПУ повторили маршрут Сталина по Беломорско-Балтийскому каналу и восславили рабский труд во имя так называемого высшего гуманизма. «…я видел грандиозные сооружения – плотины, шлюзы, дамбы и новый водный путь», – писал в одной из многочисленных благодарственных записок Ягоде сатирик Михаил Зощенко (22 августа). «[но] Меня больше всего поразили люди, которые там работали и которые организовали эту работу. Я увидел воров и бандитов (нынче ударников), которые произносили речи человеческим языком, призывая товарищей по работе брать теперь с них пример. Мне не приходилось раньше видеть ГПУ в роли воспитателя, и то, что я увидел, было для меня чрезвычайно радостным» [1072].

Заказ на биографию

На начало 1934 года тираж произведений Сталина в СССР оценивался в 16,5 миллиона экземпляров [1073]. Одни только «Вопросы ленинизма» к тому моменту были изданы на 17 языках общим тиражом более 8 миллионов экземпляров. Однако по-прежнему остро стояла проблема биографии Сталина: его единственное жизнеописание, составленное его помощником Товстухой, было написано еще в 1920-х годах и имело объем газетной статьи [1074]. Хотя Михаил Кольцов написал яркую «Жизнь Сталина» для издания по частям в «Крестьянской газете», она так и осталась неопубликованной – судя по всему, потому, что ее забраковал Сталин [1075].

Между тем авторы зарубежных публикаций изображали вождя мирового пролетариата бандитом и грабителем банков и пересказывали истории о том, как он якобы предавал своих товарищей, будучи осведомителем царской тайной полиции [1076]. Горийский и тифлисский одноклассник Сталина (уехавший в эмиграцию) в своих мемуарах в жанре психоанализа писал, будто бы Сталина бил его отец Бесо и потому «воплощение мыслей об отмщении с самого детства стало для него целью, которой подчинялось все остальное» [1077]. Функционер Коминтерна в Германии с тревогой писал в Москву об очернении образа Сталина врагами, в частности выделяя некоего Эссада Бея [1078]. Этот еврей родом из Баку (г. р. 1905), чье настоящее имя было Лев Нуссимбаум, ходил в русскую гимназию в Берлине, учил турецкий и арабский в Университете Фридриха Вильгельма, начал носить чалму, объявил себя мусульманским принцем и стал автором бестселлеров и завсегдатаем кафе «Мегаломания». В своей красочной книге «Сталин», изданной в Берлине в 1931 году, он яркими восточными мазками написал портрет преступника, приукрашивая или выдумывая свидетельства, благодаря чему сомнительное становилось возможным, возможное – вероятным, а вероятное – несомненным. «Различие между поэзией и правдой, – писал он, – еще не признано в горах» [1079].

Конкурентом Бея стал еще один сказочник с Востока – Берия. Едва встав во главе региональной партийной организации, он основал Институт Сталина с целью сбора материалов, связанных с «биографией Сталина и его ролью как теоретика и организатора» партии в Закавказье [1080]. Однако помощник Сталина Товстуха, заместитель директора московского Института Маркса – Энгельса – Ленина, постарался забрать из Грузии все оригинальные материалы, имеющие отношение к Сталину [1081]. Между тем функционеры режима подступались к Горькому на предмет сочинения биографии Сталина, но тот отказывался от этой чести [1082]. В итоге аппарат принял предложение французского писателя Анри Барбюса написать книгу о Сталине под надзором Товстухи (это требовалось, чтобы Барбюс правильно изложил историю борьбы Сталина с Троцким) [1083]. Любому, кто занимался написанием биографии Сталина, приходилось сталкиваться с его неизменно холодным отношением к этой затее. Когда в новейшей «Истории Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков)» его, как обычно, назвали «мудрым вождем всех трудящихся», Сталин написал: «Апофеоз личности? Что стало с марксизмом?» [1084] Он отверг выдвинутый Обществом старых большевиков план устроить выставку, посвященную его жизни, утверждая, что «подобные начинания ведут к усилению „культа личностей“, что вредно и несовместимо с духом нашей партии» [1085].