Лучинушка

– Осторожно, дура… – проворчал он, пытаясь сдвинуть колени.

– А то что? Убьешь? Свернёшь шею, как Марье Ивановне? Ты ещё не понял, что теперь ты в наших руках. И вообще тебя уже нет. Ты сгорел и давно похоронен. Стоп… Тебя похоронили, а ты, оказывается, жив? А раз ты жив, значит вместо тебя сгорел кто – то другой… А кто?

– Откуда мне знать?

– Врёшь, ой врёшь. По глазам вижу, знаешь. Говори!!!

– А тебе это надо? Вы понимаете, дуры, куда вы лезете?

– Разберёмся после того, как ты нам расскажешь.

– Ага, жди. Лучше я промолчу, целее буду.

– Ты так думаешь? Напрасно. За Марью Ивановну мы можем тебя не только оскопить, а вообще порубить на куски и закопать в саду. И никто не будет тебя искать. Тебя же уже нет и ты никому не интересен, чудовище.

– Вы не сможете.

– Ещё как сможем. Ты знаешь, кто я? Я врач. В институте мы изрезали на лоскутки столько бомжей, что тебе и не снилось. Но там это делалось ради науки. А тебя я изрежу ради справедливости. Такие мрази не должны ходить по земле.

– Тварь, я всё равно до тебя доберусь, – повар начал дергаться изо всех сил, пытаясь освободиться.

– Можешь не стараться, ничего у тебя не получится. В твоих интересах быстрее отвечать на вопросы.

– Да пошла ты…

– Значит, говорить ты не хочешь. Ладно. Софочка, в ящике лежат медицинские перчатки. Дай мне и сама тоже надень. Сегодня ты будешь моим ассистентом.

– Ты что задумала? – прошептала Софья Николаевна, подавая перчатки.

– Сейчас мы будем делать ему обрезание, и ты мне будешь помогать.. – сказала Надежда Семёновна, натягивая перчатки на руки. – Надеюсь, ты крови не боишься?

– Боюсь. Ты говоришь это серьёзно?

– Ещё как.

– Но мы не можем так поступить, мы же люди.

– Можем, он это заслужил.

– Нет, Надечка, нет. Давай лучше вызовем полицию.

– Полицию мы вызовем только после того, как он признается, за что убил Марью Ивановну. Кстати, ты не забыла, что несколько минут назад он хотел убить и тебя?

– Развяжите меня, суки… – закричал пленник, – мне надо в туалет.

– Что, обосрался? Можешь дуть под себя, это кресло я всё равно выброшу.

– Я не могу…

– Ничего, сможешь. Софочка, давай начинать, пока он не обгадился. Бери пинцет и оттягивай его дурака за шкурку как можно сильней, не то я могу обрезать лишнее. Хотя, оно ему всё равно уже не пригодится. Оставлять в живых и отвечать за этот кусок дерьма я не намеренна. Жаль, ножницы тупые, в последний раз их точили ещё при моей бабушке. Ничего, как – нибудь отпилим.

– Надечка, ты действительно можешь убить человека?– не поверила Софья Николаевна.

– Человека не могу, а вот это животное, которое покушалось на твою жизнь, запросто. Давай уже начинать. Бери пинцет.

– Я не могу…– всхлипнула Софья Николаевна.

– А я говорю, можешь. Бери пинцет и не реви. Ну что ты копаешься, никогда не видела голого мужика?… О господи… Давай сюда пинцет, я сама его захвачу, а ты подержишь. Можешь потом закрыть глаза, только держи.

Надежда Семёновна наклонилась и стала водить пинцетом внизу живота своей жертвы.

– Отойди, ненормальная… – завопил повар.

– Не ори, ты мне мешаешь. Оброс, как обезьяна… Слушай, почему – то я ничего не нахожу. Куда он у тебя делся? Может ты вообще не мужик? Ага, вот оно. Ишь как он его втянул…

Поймав искомое, она изо всех сил зажала его пинцетом и дёрнула.

Повар закричал так, что у обеих заложило уши.

– Не надоооо… Я всё скажу, только не надо…

– Говори.

– Эта ваша Марья меня узнала. Когда – то давно…

– Когда – то давно ты убил и сжёг Дарью. – догадалась Надежда Семёновна, – Поэтому тебя и занесло в наши края. Наверное, ты тоже прятался в подвале под её домом?

– Да. Я знал, что меня считают сгоревшим и боялся появляться на люди. Но во время ливня подвал обрушился, я едва успел из него выскочить. Я давно заметил, что твой дом пустует, поэтому сюда и пришел.

– А как вы вошли в дом? Он же был заперт? – спросила Софья Николаевна, испугавшись, не забыла ли она закрыть замок.

– Ваши эти замки… – хмыкнул Повар.

– А в моём доме тоже были вы?

– Я.

– Значит, свечи со спичками и щи… Это ваша работа?

– Моя. В подвале было темно, как в могиле… А ты пожалела тарелку щей и несколько свечек? – упрекнул он, глядя на неё сквозь слёзы, которые непроизвольно текли по его щекам.

Его укоряющий взгляд прожигал насквозь. Софья Николаевна задала свой вопрос только для того, чтобы убедиться, что все её страхи закончилось, и она может жить в своём доме спокойно, не боясь собственной тени. Но слёзы боли и унижения, увиденные в глазах мужчины, заставили её забыть обо всём. Ей стало невыносимо стыдно за то, что они с ним делают и вообще за всё, словно в том, что жизнь загнала его в угол, была и её вина.

Взглянув на неё, Зоя Семёновна поняла, что её подруга, не обидевшая за свою жизнь даже мухи, пожалела и готова простить и просить прощения у убийцы, который едва не отправил на тот свет её саму. Поняла, потому что знала – всепрощение и вечная готовность к покаянию, желанию понять и оправдать того, кто приносит тебе боли и страданий больше всех, характерная черта всех русских женщин

Ей вспомнилась Вера Бесфамильная, хрупкая, худенькая женщина, которую ей пришлось наблюдать во время работы участковым врачом. Её муж Василий был беспробудным пьяницей, но это не мешало ей рожать от него каждый год по ребёнку. Вера работала как ломовая лошадь и беспрекословно тащила на своих плечах и дом, и детей, а он регулярно избивал её до полусмерти. Она пряталась вместе с детьми по сараям и соседям до тех пор, пока он, напившись вдосталь, не отсыпался и не шел её искать.

При виде его обрюзгшего и заросшего, но трезвого лица она с трудом скрывала радость, и, забыв всё, и оскорбления, и рукоприкладство, пыталась убедить себя и других в том, что во всём, что произошло, виновата только проклятая водка, а на самом деле он любящий и нежный, и не может прожить без неё ни минуты. А когда он бубнил несколько невнятных слов о раскаянии и о том, что всё было бы по другому, если бы она его не заводила, была готова с ним соглашаться и брать вину на себя.

Иногда соседи вызывали полицию. Под их давлением Вера писала заявление и его увозили, а рано утром она бежала в отделение, и, пряча синяки под тёмными очками, винила во всём себя и умоляла дежурного вернуть ей и заявление, и мужа. Они возвращались домой вдвоём, взявшись за руки, словно молодые, а назавтра все начиналось сначала.

Вера умерла не дожив до сорока. Надежда Семёновна хорошо помнила стайку детей мал мала меньше, стоявших у гроба матери, и лицо покойницы с навсегда застывшим выражением вины. Дети не плакали, а только растерянно озирались по сторонам. Василий бродил серой тень по двору и их не замечал.

Она слышала, как две женщины, стоявшие неподалёку, вполголоса жалели осиротевших детей, а ещё больше жалели Василия, который по сути их и осиротил, рассуждая о горькой участи отца – одиночки, оставшегося с такой оравой, и о том, что ему надо будет побыстрей жениться. Они по очереди приводили Василия и усаживали у гроба на заботливо подставленный табурет, но он долго не засиживался, и опять куда – то исчезал. Обе они были не замужем, и каждая из них, как ей казалось, уже была готова взять на себя заботу о детях и, естественно, о Василии. А она видела, что его глаза с каждой отлучкой блестят всё сильнее и становится он всё разговорчивей, и не могла понять, почему русские женщины, самые красивые женщины в мире, имеют такую низкую самооценку и такую великую готовность к самопожертвованию.

Сама Надежда Семёновна в браке была счастлива. Её муж Мишенька, добрейший, жизнерадостный человек, был известным гинекологом. Они прожили вместе тридцать три года, пролетевшие как одно мгновение. Он её любил, баловал и носил на руках, как ребёнка, почти до конца, несмотря на то, что вес обоих увеличивался с каждым прожитым годом.

– Хорошего человека должно быть много, – говорил он, когда она заводила речь о диетах, – глупенькая, ты даже не понимаешь, что от нашего веса зависит наше счастье, мешать которому мы не имеем права. Сев на диету, мы будем вечно голодными, нервными и раздражительными. А жизнь и так слишком коротка, зачем же усложнять её глупыми ссорами и раздорами?

Смерть Мишеньки была мгновенной. Инфаркт сразил его во время, когда он рассказывал что – то весёлое. Оплакивая его безвременную кончину, она успокаивала себя тем, что он умер счастливым. Наверное, потому, что ей не довелось испытать того, что пережила Вера и тысячи других женщин, проживавших подобную жизнь, она не могла понять, откуда у них берётся такая сила и воля, помогавшая всё выдерживать и прощать своих мужчин, у которых и от мужского – то оставалось только одно, то, что сейчас было в её руках.

Нахлынувшие воспоминания заставили её снова взяться за ножницы. Увидев её суровое лицо, повар поверил в серьёзность её намерений, и, всхлипнув, попросил.

– Не надо, пожалуйста…

– Не надо? – голос Надежды Семёновны был холоден и бесстрастен,– Чего не надо? Я ещё ничего не делала. Наверное, Марья Ивановна тоже говорила «не надо», а ты её не послушал, не пожалел… И того человека, который сгорел вместо тебя на лесопилке, тоже не пожалел…

– Ты их не ровняй. Если бы ты его знала, ты бы его тоже не пожалела.

– Знала бы что?

– Тебя это не касается. Поверь, он получил по заслугам. Больше я не скажу ни слова.

Надежда Семёновна посмотрела на его опущенную голову и устало выдохнула:

– Как хочешь…

– Надечка, давай вызовем полицию… – всхлипнула Софья Николаевна.

– Вызывай… – Надежда Семёновна, бросила ножницы на стол и упала на диван без сил, – Я больше не могу.

Софья Николаевна успела сделать к телефону всего один шаг, когда дверь отворилась и в комнату вошёл участковый и с ним ещё двое полицейских.

– Стёпа, вы откуда? – воскликнула она, падая на диван рядом с подругой.

– Да мы стояли под вашей дверью. Ну ты, брат, попал. Нашим дознавателям такие изощрённые методы и не снились. Надо попросить наших дам с ними поделиться.

– И нам бы не снились, – вздохнула Надежда Семёновна, – если бы он тут не расселся во всей красе. Не могли же мы его избивать.

– А как же насчёт угрозы порубить его на части?

– А, это… – Надежда Семёновна усмехнулась, и, обессиленно махнув рукой, сказала – это был всего лишь психологический приём.

– Ничего себе психологический приём. Вы же чуть не оторвали ему самое дорогое.

– Ну не оторвала же. Надеюсь, меня не отдадут за это под суд?

– Ни боже мой… Он же не станет жаловаться на то, что две пожилые женщины покушались на его пиписку, тем более, что никто этого не видел.

– Вот и хорошо. Скажите лучше, как вы сюда попали?

– Так вы же сами мне звонили. Вы не заметили, что у вас включён телефон?

– Нет, нам было не до него.

– Понятно. Ребята, развяжите его. Где твоё барахло, Аполлон?

– Сохнет в ванной. – проворчал повар, не поднимая головы, – я его постирал, а переодеться мне не во что. Мои вещи остались в обвалившемся погребе.

– Хочешь, иди так. Соседи по камере будут рады… Ладно – ладно, не зыркай.

Глава 27

– Мил человек, не поможете ли отнести кастрюлю в ванную… – вспоминал Повар, глядя сквозь решётку уазика.

Пристальные взгляды Марьи Ивановны, говорившие о том, что ей известно о нём что – то такое, что он и сам давно уже забыл, выбили его из колеи, именно поэтому он поспешил и взялся голыми руками за горячие ручки кастрюли. Обжегшись, он непроизвольно схватился рукой за мочку уха, в которой блеснула серебряная серьга.

– Цыган… -ахнула она, поняв, что перед нею стоит убийца Дарьи.

В его жизни не было ничего постоянного, даже имени. Да оно и не было ему нужно. Колеся по свету одиноким волком, он на каждом новом месте назывался по другому, выдумывал себе новую биографию, а Марья назвала его так, как его звали более тридцати лет назад. Увидев его злобный взгляд, она попятилась, но он навис над нею как коршун, и, схватив за голову, резко крутнул. Оттащив обмякшее тело в кладовку, вернулся на кухню, и, опершись руками о стол, задышал глубоко и размеренно.

Когда все обратили внимание на долгое отсутствие Марьи Ивановны, он уже оправился и вёл себя абсолютно спокойно. На плите кипел грибной суп. Попробовав, подсолил и приправил душистым перцем. Всё, что он готовит, непременно должно быть вкусным, тем более, что такой суп любят и едят с большим удовольствием все члены семьи. Попробовав ещё раз, посмаковал, и, достав из кармана баночку, похожую на те, что стояли рядком на полке, высыпал её содержимое в кастрюлю. Ещё раз помешав суп, вымыл ложку, тщательно вытер и положил в ящик. Теперь всё, пускай едят на здоровье, хотя оно им больше не понадобится…

В окно было видно, как уехала гостья, привёзшая Марью. Остальная компания отправилась на озеро. Дог вышагивал вместе с ними. Чёртов пёс не отходит от старухи ни на шаг, и его дальше кухни не пускает. Она из дома почти не выходит, за исключением редких прогулок к озеру, и присутствие собаки, чуявшей его за версту, постоянно мешало его планам. Он не раз делал попытки улестить пса, подсовывая лакомые кусочки в приоткрытую дверь. Но тот бросался к нему с такой злобой, что он едва успевал захлопнуть перед ним дверь, и к его угощению никогда не прикасался.

Блажной нёс удочки и ведро. Значит, они решили порыбачить и это хорошо. Новый охранник ушел вместе с ними, и это тоже очень хорошо. С его появлением всё усложнилось ещё больше. По его отношению к работе, вниманию к мелочам, пунктуальности и собранности было очевидно, что когда – то он служил в органах, а с такими ребятами шутки плохи. Теперь он успеет сделать всё, что так долго планировал, без суеты и спешки. Откладывать дальше уже нельзя.

Изначально заказ казался довольно простым. До этого он, принимая очередной заказ, никогда не сходился близко со своими будущими жертвами, в подробности их жизни не вникал и делал дело быстро и хладнокровно. Нынешняя же история была спланирована с долгосрочной перспективой. Он должен был некоторое время поработать в этом доме, осмотреться и решить вопрос так, чтобы смерть обоих стариков выглядела естественной.

Но вдруг появились эти двое, которых хозяину вздумалось взять под своё крыло. На вопрос изменится ли в связи с этим его гонорар, Рыжий ответил, что заказчик пообещал увеличить сумму вдвое. Его это устраивало, но исполнение опять пришлось отложить на неопределённый срок. А у него появилось время поразмыслить и стало ясно, что придать смерти всей семьи естественный вид не получится. В любом случае первым подозреваемым будет он, хотя, исполнив заказ, скорее всего будет приговорён так же, как и его жертвы. Интересно, кто будет исполнителем… Скорее всего, Рыжий постарается сделать это сам. Слишком уж он жаден до денег, чтобы отдать их кому – то другому. То, что он уже готов ради них на всё, читалось в его глазах при каждой встрече.

Всегда осторожный и подозрительный ювелир поверил в историю о трагической судьбе бывшего моряка, рассказанную кем – то из старых друзей. Возможно именно его угрюмый взгляд, пугающий и отталкивающий для всех остальных, вызвал в противоречивом характере ювелира сочувствие и доверие. Он проникся участием к его судьбе, решив, что между ними есть что – то общее и, не задавая лишних вопросов, взял на работу. Такое отношение к себе повар встретил впервые, и, скорее всего, именно поэтому постоянно находил причину отложить исполнение приговора.

Он постепенно навёл на кухне свой порядок и не терпел никакого вмешательства в свои дела. Никто особо ему и не возражал, поскольку готовил он хорошо, а больше от него ничего и не требовалось. Хозяин называл его Распутиным, все остальные просто Поваром, и его это устраивало. Оттягивая время, он неожиданно для себя прижился в этом доме, в котором его впервые признали мастером своего дела.

На старости лет в нём обнаружился талант кулинара. Готовить еду ему нравилось всегда. Каждый раз, когда у него появлялись деньги, он устраивал для себя праздник живота. Бывая в ресторанах, заказывал самые шикарные блюда, и не спеша их смакуя, запоминал или расспрашивал у официантов, как и из чего они готовились, а дома пробовал готовить их сам, и у него получалось.

Дома… Своего дома у него не было никогда. Кем были его родители, доподлинно он не знал. Одни говорили, что его матерью была молодая, незамужняя девушка, которая, едва родив, выбросила его в мусорный ящик, чтобы скрыть свой грех. Там его и подобрала нищенка Ульяна, рывшаяся в мусоре в поисках еды. Другие говорили, что Ульяна сама украла его из коляски, поставленной заболтавшейся нянькой в тени кустов, потому что тем, у кого на руках малыши, подают гораздо чаще. Вечно голодный, больной и сопливый, он долго выдавался за грудничка, и выжил, вопреки всему каким – то невероятным чудом. Своё первое имя «Лёпка синяя попка» он получил за то, что его седалище была вечно синим от щипков, которыми его потчевала «мамаша» чтобы он заплакал, когда надо было привлечь чьё – то внимание, либо, наоборот, замолчал.

Пинков, подзатыльников и колотушек, доставшихся на его долю, хватило бы на десятерых. Пороли его за всё, за то, что кусал нищенку за пустую грудь, которую она пыталась сунуть ему в рот, изображая кормящую мать. За то, что какая – то сердобольная тётенька, прежде чем подать милостыню, пыталась заглянуть в тряпьё, в которое он был завёрнут, а он, устав лежать в то время, когда ему хотелось бегать и прыгать, посылал её по известному адресу. В лучшем случае дело заканчивалось тем, что тётенька прятала кошелёк и убегала. В худшем она шла к ближайшему постовому милиционеру, и обоим, и «мамаше», и «грудничку», приходилось срочно удирать самим. А вечером его опять безжалостно пороли за утерянную выручку.

Лёвка не помнил, чтобы его кто – нибудь приласкал или пожалел, ни те, кто использовал его в своих целях, ни те, кто бросал для него монету мимоходом, не останавливаясь и отворачивая равнодушный взгляд в сторону. Жалость была слишком большой роскошью как для просящего, так и для подающего. Она, как и любое другое человеческое чувство, рождается в мышлении, а ненужные мысли мешают каждому делать своё дело.

Те, кто опустился на самое дно, ничего другого делать не умели, а может просто не хотели. Они существовали, довольствуясь копейками, остававшимися от кого – то неизвестного, сидевшего где – то на недосягаемой высоте и собиравшего с их унижения прибыль, словно обильный урожай с непаханого поля, только за то, что закрывал глаза на их промысел и прибыль эта стоила дороже жизни любого из тех, кто её приносил.

Прохожие тоже подавали не из жалости или желания облегчить чью – то участь, а в надежде, что им самим это зачтётся где – то наверху, и не задавались вопросом, как эти люди дошли до подобного состояния и почему бездействует тот, кто как раз и должен этим заниматься.

Когда Лёвка подрос и стал приносить больше вреда, чем пользы из – за своего строптивого, непоседливого характера, его продали домушникам. Его худоба и ловкость позволяли ему пролезать в любую форточку для того, чтобы открыть дверь изнутри и впустить в квартиру взрослых подельников. Это дело ему нравилось гораздо больше, чем сидеть на одном месте с побирушками. Теперь он мог свободно бегать по улице и дворам, изучая жизнь со всех доступных ему сторон, а не выглядывая сквозь щель в пеленках, прикрывавших его лицо.

Кормили его по чуть – чуть, чтобы не растолстел, лишь бы не умер с голода. Поэтому, залезая в окно квартиры, он сначала искал еду, а потом уже ценности, которые у него всё равно отбирались. Однажды он был настолько голоден, что, попав в квартиру и учуяв запах котлет, забыл о деле и поспешил на кухню, а его подельникам пришлось напоминать о себе стуком в дверь. Жившая напротив старушенция, проводившая большую часть дня у дверного глазка, заподозрила неладное и вызвала милицию. Услышав шум, он спрятался в мойке за мусорным ведром и сидел там, пока все разошлись, затем доел котлеты и ушел тем же путём, каким туда попал. За это его опять избили и не давали есть целых три дня.

Лёвка часто убегал в сквер, и, глядя на женщин, гулявших с детьми, пытался угадать, которая из них могла бы быть его матерью. В глубине души он мечтал, чтобы его тоже водили за руку, спешили к нему, когда он падал, стряхивали с него пыль, и, жалея, дули на ушибленное место. Однажды он нарочно упал, и, сбив колено в кровь, подошел к тётеньке, которая, как ему казалось, была похожа на его мать, в надежде, что, увидев его, она узнает в нём своего сына, обнимет и заплачет от счастья. Он долго стоял перед нею и смотрел сквозь слёзы в её глаза, а она отводила взгляд в сторону, делая вид, что его не замечает, а потом и вовсе поднялась, подозвала чистенького, толстощёкого мальчишку, и, пожаловавшись соседке по лавочке на то, что из – за этих грязных, вшивых нищих негде погулять с нормальным ребёнком, увела его домой.

Помощь пришла оттуда, откуда он её не ждал. Это была девочка примерно его возраста. Качаясь на качелях, она увидела его кровоточащую коленку и подбежала, чтобы ему помочь.

– Ранку надо срочно промыть, иначе может приключиться столбняк. – сказала она поучительным тоном, и, присев перед ним на корточки, стала вытирать кровь своим белоснежным платочком.

Лёвка слушал её и молчал, не понимая, чего хочет это рыженькое чудо с огромными белыми бантами. Она измазала весь платок, а кровь продолжала сочиться. Лёвка готов был истечь кровью и перетерпеть любую боль, лишь бы она не уходила. Девочка решительно взяла его за руку и повела за собой. Он покорно шел следом, не глядя по сторонам, боясь, что сейчас кто – то крикнет: «гоните этого вшивого нищего прочь», и она бросит его руку и убежит. К счастью, на них никто не обратил внимания.

Девочка привела его в соседний дом к высокой двери, оббитой коричневым дерматином, открыла её своим ключом, и провела в большую светлую и очень чистую комнату. Усадив его на диван, принесла аптечку, и, достав из неё марлевые салфетки, вату и пузырёк с зелёнкой, стала обрабатывать рану. Он смотрел на пушистую головку, склонившуюся над его коленом, вдыхал исходивший от неё запах душистого мыла, и невольно вздрагивал от переполнявшего его счастья, а она дула на раненное колено и бормотала «у кошки боли, у собачки боли, а у нашего мальчика не боли». И ему казалось, что он умер и попал в рай, а Ульяна, говорившая, что туда попадают только добрые люди, а всем ворам и бандитам вечно гореть в аду и лизать горячую сковороду, как всегда, бессовестно врала.

В нём зародилась крошечная надежда на то, что его мечта наконец – то сбылась и он обрёл свой дом, не зря же девочка назвала его «нашим мальчиком», но в коридоре хлопнула дверь, и женский голос окликнул:

– Сонечка, ты дома?

– Дома, бабушка, дома. – откликнулась девочка, и, приложив палец к губам, стала убирать аптечку.

– Слава богу! А то я уже испугалась. Терентьева сказала, что недавно видела в окно тебя с каким – то грязным нищим. Надо же такое придумать. Иди сюда, я купила тебе тульский пряник. Посмотри, какой чудесный.

– Иду, бабуля, иду… – ответила Сонечка, и, затолкав Лёвку за шкаф, вышла из комнаты.

Он стоял в углу, затаив дыхание и глядя на фикус в большой деревянной кадке и на чёрное пианино, застеленное белоснежной салфеткой. На ней стояли две статуэтки в виде танцующих балерин, а между ними позолоченная рамочка с фотографией мужчины в очках в тонкой оправе, одетого в белую шапочку и белый халат. Он держал у уха трубку, прислоненную к голой спине какого – то мальчика, и к чему – то прислушивался. Это был Сонечкин отец, работавший детским врачом.

Из кухни доносились весёлые голоса и звон посуды, а Сонечка всё не приходила. Лёвка наконец – то понял, что его выгонят вон сразу же, как только обнаружат. А добрую, чистую Сонечку накажут за то, что она привела его в дом, и, может быть даже выпорют так же больно, как пороли его. Он то к поркам привык, а Сонечка… Ему впервые не хотелось, чтобы кому – то было больно. Прислушиваясь к их смеху, он на цыпочках пробрался к двери, открыл её и стремглав помчался по лестнице вниз.

После этого Лёвка стал ходить в сквер каждый день. Он подолгу просиживал в кустах в надежде увидеть Сонечку, но она не появлялась. Лёвка думал, что она наказана, может быть её даже не кормят, и решил отнести ей какую – нибудь еду.

Он стащил в магазине сладкую булочку, спрятал её за пазуху и пошел в сквер, чтобы обдумать, как передать её голодной Сонечке. От теплого запаха сдобы кружилась голова. Он проглотил бы эту булку за одно мгновение, но сдерживал себя ради Сонечки. Увидев издалека знакомые белые банты, он побежал бегом к лавочке, у которой она стояла, и остановился напротив, умирая от счастья и не зная, что сказать. А она возилась с маленьким, желтым с большим белым пятном на боку щенком, бинтовала ему лапу своим белоснежным платочком и приговаривала что – то ласковое и успокаивающее точно так, как приговаривала ему, когда смазывала зелёнкой его разбитую коленку. Лёвка долго стоял в ожидании, что она увидит его, обрадуется, и спросит, почему он тогда убежал и, может быть, опять пригласит в свой дом, а она увлеклась своей новой игрушкой и не смотрела в его сторону. Тогда он молча положил булку на лавочку, рядом с нею. Сонечка взяла её, едва на него взглянув, сказала «спасибо» и стала кормить щенка. Щенок грыз булочку, слюнявя и рассыпая крошки, а Лёвка смотрел на него и глотал слюну. От голода у него громко заурчало в животе. Услышав этот звук, Сонечка сморщила носик, бросила на него недовольный взгляд, и, подхватив щенка, перешла на другую лавочку. Остаток недоеденной булки упал на землю. Левка хотел его поднять, но она нарочно наступила на него своей аккуратной ножкой, обутой в новый сандалий и белый носок, и растоптала, смешав с пылью. Больше Лёвка в этот сквер не ходил.