WW II Война, начало

Обед Гитлеру подавали лица его личной охраны. После обеда в общем зале к Гитлеру подходили некоторые послы и имели краткие беседы.

Я счёл это необходимым и также подошёл к Гитлеру. После взаимных любезностей, в беседе был затронут вопрос о моем положении в Берлине.

В разговоре я ответил, что не вижу со стороны Гитлера по отношению ко мне какой-либо дискриминации и могу выразить своё удовлетворение, что имею возможность бывать регулярно в Рейхсканцелярии. Посетовал, что там нет возможности более тесно нам с ним пообщаться. Гитлер развёл руками и сказал: – Герр фон Козырёфф, Вы всё сами видите… Много дел, даже поесть спокойно не дают… Нет возможности отвлечься и помечтать… Или просто вспомнить молодость…

Тут я испугался, что Гитлера понесёт в его обычный словесный понос, но был спасён Герингом, утянувшим извиняющего фюрера в сторону японского посла.

Разговор с отдельными дипломатами носил общий характер.

Китайский посол сказал мне, что японцы начали активизацию своих военных

операций вокруг Китая, но, мол, состояние китайской армии неплохое, благодаря помощи СССР. Что заметна большая активизация японского посла в Берлине и якобы намечающееся усиление германо-японских отношений.

Но тут и так было видно, как Гитлер с этой «японской макакой» носится.

Доминиканский посланник благодарил меня за полученный им один экземпляр истории ВКП (б) на английском языке и снова подчеркнул свои симпатии и интерес к Советскому Союзу.

Ко мне также опять подходил Геринг, который свёл разговор к вопросу о данном приеме и на тему трудности овладения им русским языком. Нарывался на комплимент и получил. Я его похвалил за его русский и намекнул, что знаю о его бурной молодости. Он расцвёл…

Судя по проявленному ко мне вниманию, я решил возможным сделать Герингу при удобном случае протокольный визит как министру-президенту. Хотя визит этот может состояться нескоро, так как есть предположение, что Геринг выедет в Италию на 2 месяца, якобы на лечение.

Видимо, эту поездку он использует и для деловых переговоров с итальянцами.

На приёме также более смело подходили ко мне некоторые из немцев и их сателлитов, что можно, пожалуй, объяснить результатом моего частого посещения Рейхсканцелярии и проявленного недавно экономического интереса к СССР со стороны немцев и результатом уже вторичных встреч на приемах.

Затем ко мне подошёл литовский посланник Шкирпа, до этого работавший, как я знал, в качестве посланника в Варшаве, а ещё ранее военным атташе в Берлине.

Посланник приехал в Берлин ещё в декабре, а вручил грамоту Гитлеру только 28 февраля.

Гитлер объяснял ему затяжку его приема отсутствием других кандидатов на вручение, так как протокол МИДа обычно пропускает двух-трех дипломатов сразу.

Ответная речь Гитлера была в общем удовлетворительная, хотя были в ней места, которые могут быть истолкованы двояко.

Бывая в Рейхсканцелярии, я пришёл к выводу, что именно обеды у Гитлера отнимали много времени.

Ведь за столом сидели до половины пятого. Конечно, кто-то мог и позволить себе такое расточительство. Я появлялся там не более двух-трёх раз в неделю, чтобы не запускать свою агентурную и дипломатическую работу.

Но, с другой стороны, бывать в гостях у Гитлера было необходимо для поддержания престижа и получения информации.

Кроме того, почти для всех допущенных к трапезам было важно иметь представление об отношении Гитлера к текущим проблемам.

Да и для Гитлера эти сборища были полезны, они позволяли в неформальной обстановке, без какого-либо труда, ознакомить определенный круг людей с политическими установками, главным лозунгом дня.

В то же время, к моему большому сожалению, Гитлер, как правило, не позволял заглянуть за двери, за которыми, собственно, и шла его работа, поделиться, к примеру, результатами какого-нибудь важного совещания.

А если он иногда делал это, то с единственной целью – пренебрежительно отозваться о собеседнике.

Некоторые гости прямо за едой, как заправские охотники, закидывали наживку, стараясь заполучить у Гитлера аудиенцию.

Якобы невзначай упоминались фотографии нынешнего состояния какой-либо стройки или снимки театральных декораций нового спектакля – особенно хорошо срабатывали оперы Вагнера или оперетты.

Но всё-таки самым безошибочным средством всегда оставалась фраза: «Мой фюрер, я принес Вам новые чертежи или планы чего-то там…».

В этом случае гость мог быть вполне уверен, что услышит: «Прекрасно, покажите их мне сразу же после обеда».

По негласному мнению обеденной компании это был не очень честный способ, но иначе угрожала перспектива многомесячного ожидания приема.

По окончании обеда гости быстро прощались, а тот, кому выпало счастье, направлялся с хозяином дома в примыкающий холл, именуемый почему-то «зимним садом».

Гитлер иногда на ходу обращался к кому либо: «Задержитесь на минутку, я хотел бы кое-что с Вами обсудить».

Минутка превращалась в час и более того. Наконец, счастливца просили пройти.

Вальтер Функ, министр хозяйства и одновременно президент Рейхсбанка, рассказывал о совершенно безумных выходках своего заместителя Бринкмана, который тот беспрепятственно устраивал на протяжении многих месяцев, пока его официально не признали сумасшедшим.

Функ не просто хотел позабавить Гитлера, но и подготовить его таким безобидным способом к слухам, которые, скорее всего, так или иначе до него дойдут: незадолго до этого Бринкман пригласил на роскошный обед в большой зал самого фешенебельного берлинского отеля «Бристоль» всех уборщиц и посыльных мальчишек Рейхсбанка, и сам играл им на скрипке.

Это ещё как-то вписывалось в официальную линию режима – демонстрация народной общности.

Сомнительнее прозвучало то, что Функ, под всеобщий хохот собравшихся, поведал дальше: «Недавно Бринкман встал перед входом в министерство на Унтер-ден-линден, вытащил из кармаша большой пакет свежеотпечатанных ассигнаций, как Вы знаете, с моей подписью, и начал раздавать прохожим, приговаривая: «Кому нужны новые функи?»

А вскоре, – продолжал Функ, – его душевное заболевание стало совершенно очевидным.

Он созвал всех служащих банка и скомандовал: «Кто старше пятидесяти, – налево! Остальные – направо!» И обращается к одному справа: «Так сколько Вам лет?» – «Сорок девять, господин вице-президент! – «Тогда – налево! Итак, все по левую руку увольняются немедленно и с удвоенной пенсией».

У Гитлера от смеха слезились глаза. Когда он снова собрался с собой, он выдал длинный монолог о том, как по временам сложно распознать психически ненормального.

Этой историей Функ попытался окольным и безобидным путем подстелить себе соломку: Гитлер ещё не знал, что Рейхсбанкдиректор, имеющий право подписи, выправил в своей невменяемости чек на несколько миллионов марок, а «диктатор экономики» беззаботно инкассировал его.

Функу пришлось нелегко, чтобы получить назад оприходованные Герингом миллионы.

Я часто спрашивал себя, возможно ли влиять на Гитлера? Да, конечно, – и в очень высокой степени, особенно – кто это умел, – отвечал я сам себе.

Гитлер хотя и был недоверчив, но в каком-то довольно примитивном смысле: изощренные ходы фигур или очень осторожное ориентирование его мнения он не всегда улавливал.

Для разоблачения методично организованного, осмотрительно реализуемого шулерства у него не хватало интуиции.

Мастерами такой игры, по моим наблюдениям были Геринг, Геббельс, Борман и, далеко уступая им, – Гиммлер.

Поскольку же прямым разговором добиться перемены взглядов Гитлера по какому-то крупному вопросу было невозможно, эти навыки ещё более упрочивали власть этих людей.

Тем временем дело шло к шести. Гитлер прощался и поднимался наверх в свои личные апартаменты.

Я и некоторые другие, перемещались в многочисленные приёмные и коротали там время в разговорах.

Если раздавался звонок от адъютанта с приглашением на ужин, то через два часа я снова оказывался в жилище канцлера.

На эти вечерние посиделки собиралось человек шесть-восемь: адъютанты, лейб-медик, фотограф Гофман, один-два из знакомых по Мюнхену, часто – личный пилот Бауэр со своим радистом и борт-механиком и как непременный сопровождающий – Борман.

Политические соратники, например, – Геббельс, были вечерами, как правило, нежелательны.

Общий уровень разговоров был ещё попроще, чем за обедом, говорилось как-то вообще и ни о чём.

Гитлер с удовольствием выслушивал рассказы о новых премьерах, интересовался он и скандальной хроникой.

Лётчик рассказывал о всяких лётных казусах, Гофман подбрасывал какие-нибудь сплетни из жизни мюнхенской богемы, информировал Гитлера об охоте на аукционах за картинами по его заказам, но в основном Гитлер снова и снова рассказывал разные истории из своей жизни и о своём восхождении.

Еда была, как и днем, самая простая.

Домоправитель Канненберг иногда пытался в этом небольшом кругу подать что-то поизысканнее.

Несколько дней Гитлер ел с аппетитом ложками даже чёрную икру и похваливал это новое для него блюдо.

Но ему пришло в голову спросить Канненберга о её цене, он возмутился и запретил её раз и навсегда.

Правда, дешевая красная икра ещё несколько раз подавалась, но и она была отвергнута по причине дороговизны.

Конечно, по отношению ко всем расходам это не могло играть абсолютно никакой роли.

Но для собственной самооценки Гитлеру был невыносим фюрер, поедающий икру.

После ужина общество направлялось в гостиную, служившую в остальном для официальных приемов.

Рассаживались в покойные кресла, Гитлер расстегивал пуговицы своего френча, протягивал ноги. Свет медленно гаснул.

В это время через заднюю дверь в комнату впускалась наиболее близкая прислуга, в том числе и женская, а также личная охрана. Начинался первый художественный фильм.

Как и в Оберзальцберге, мы просиживали в молчании три-четыре часа, а когда около часа ночи просмотр заканчивался, мы подымались утомленные, с затекшими телами.

Только Гитлер выглядел всё ещё бодрым, разглагольствовал об актерских удачах, восхищался игрой своих особо любимых актеров, а затем переходил и к новым темам.

В соседней, меньшей комнате, беседа ещё как-то тянулась за пивом, вином, бутербродами, пока часа в два ночи Гитлер не прощался со всеми.

Нередко меня посещала мысль, что круг этих столь посредственных людей собирается точно в тех же самых стенах, где некогда вёл свои беседы с знакомыми, друзьями и политическими деятелями великий «железный канцлер» Бисмарк.

Мой друг Альберт несколько раз предлагал Гитлеру, чтобы хоть как-то развеять скуку этих вечеров, пригласить какого-нибудь знаменитого пианиста или ученого.

К моему удивлению, Гитлер отвечал уклончиво: «Люди искусства совсем не столь охотно последовали бы приглашению, как они в этом заверяют». Конечно, многие из них восприняли бы такое приглашение как награду.

По-видимому, Гитлер не хотел нарушить скучноватое и туповатое, но привычное и им любимое завершение своего рабочего дня.

Я часто замечал, что Гитлер чувствовал себя скованным в общении с людьми, превосходящими его как профессионалы в своей области.

От случая к случаю он принимал их, но только в атмосфере официальной аудиенции.

Может, этим отчасти объяснялось, что он благоволил ко мне, ещё совсем молодому дипломату… и видимо строил в связи со мной ответственные проекты. По отношению ко мне он не испытывал этого комплекса неполноценности.

Адъютант иногда мог приглашать дам, в основном из мира кино и по выбору Геббельса.

Но в общем допускались только замужние и чаще – в сопровождении мужей. Гитлер следил за соблюдением этого правила, чтобы пресечь всякого рода слухи, которые могли бы повредить выработанному Геббельсом имиджу фюрера, ведущего добродетельный образ жизни.

По отношению к этим дамам Гитлер вёл себя, как выпускник школы танцев на выпускном балу.

И в этом проглядывалась несколько робкая старательность: как бы ни допустить какой промах, как бы не обойти кого комплиментом, не забыть по-австрийски галантно поцеловать ручки при встрече и прощании.

После ухода дам он ещё недолго сидел в своем узком кругу, делясь растроганными впечатлениями о них, и больше – от их фигур, чем от их очарования или ума – и немножко, как школьник, навсегда уверовавший в недостижимость своих желаний.

Гитлера влекло к высоким полноватым женщинам. Ева Браун, скорее невысокая и с изящной фигуркой, отнюдь не отвечала его идеалу.

На днях Еве Браун была отведена спальная комната в апартаментах Гитлера, непосредственно примыкающая к его спальне, с окнами на узкий дворик. Здесь она вела ещё более замкнутый, чем на Оберзальцберге, образ жизни, незаметно прокрадывалась через запасной вход и боковую лестницу наверх, она никогда не спускалась в помещения нижнего этажа, даже если там собирались старые знакомые, и очень радовалась, если я, мог составить ей общество.

Если не считать оперетт, в театры Гитлер ходил редко.

Кроме того, ему доставляло удовольствие «легкое искусство», несколько раз бывал он в берлинском варьете «Зимний сад». И если бы не опасался ненужных разговоров, ходил бы туда почаще.

Бывало, что он отправлял в варьете своего домоправителя с тем, чтобы поздно вечером, следя по программе, выслушать подробный рассказ о представлении. Хаживал он и в театр «Метрополь», где давались оперетты-ревю с обнаженными «нимфами» и «совершенно никчемным содержанием» – по мнению Альберта. А мне там нравилось…

Совершенно не ясным для меня оставалось, насколько и в каком объеме Гитлер интересовался художественной литературой.

Обыкновенно он рассуждал о военно-научных произведениях, о флотских календарях или о книгах по архитектуре, которые он с большим интересом изучал по ночам. Ни о чем другом я от него не слыхивал.

Я не мог поначалу понять расточительство Гитлером рабочего времени.

Я ещё мог понять, что Гитлер заканчивал свой рабочий день скучным и пустым времяпрепровождением.

Но эти примерно шесть часов представлялись мне непозволительно долгими, тогда как его собственно рабочий день – довольно кратким.

– Когда же, – спрашивал я себя, – он работает? Ведь времени-то оставалось совсем немного.

Вставал он поближе к полудню, проводил одно-два совещания, но начиная с обеденного времени, он более или менее просто расточал время вплоть до раннего вечера.

Редкие назначенные на вторую половину дня официальные встречи постоянно оказывались под угрозой.

В народном представлении Гитлер был фюрером, который денно и нощно печется об общем благе.

Человеку, знакомому со стилем работы импульсивных художественных натур, бессистемное распределение Гитлером своего порядка дня, напомнило бы богемный стиль жизни.

Насколько я мог наблюдать, иногда в нём на протяжении недель, заполненных какими-нибудь пустяшными делами, шло вынашивание какой-либо проблемы, чтобы затем, по «внезапному озарению», прийти к её окончательному, в течение нескольких очень напряженных рабочих дней, оформлению.

Его застольное общение служило ему, возможно, средством опробовать в почти игровой форме новые мысли, попытаться подойти к ним с различных сторон, обкатать их перед невзыскательной аудиторией и довести до окончательного вида.

Приняв какое-то решение, он снова впадал в свое ничегонеделание.

Что-то мне подсказывало, что Гитлер принял окончательное решение по и чешскому вопросу…

И я не ошибся. Так на днях у Гитлера был министр иностранных дел Хвалковский. Вышел от него совершенно подавленный. А Гитлер напротив – за обедом был особенно весел.

Вечером неизвестные друзья подбросили мне интересный документ, который был похож на ультиматум. Я его срочно передал в Москву…

***

Москва, Кремль

Сталин читал последние сообщения агентуры.

4 – 7 марта 1939 года в Варшаве с официальным визитом находился министр

иностранных дел Румынии – Гафенку. Состоялись переговоры с Беком, а также

встречи с Председателем Совета министров Польши Славой-Сладковским и

маршалом Польши Рыдз-Смиглы.

Источники сообщали, что визитом Гафенку поляки остались довольны, так как им удалось договориться с румынами по всем интересующим их вопросам. Полякам удалось наверстать упущенное во время поездки Бека в Румынию.

Сейчас поляки добились примирения румын с венграми, а также договорились о тесном сотрудничестве Польши, Румынии и Венгрии в вопросах дунайской политики. В разговоре со своим окружением Гафенку заявил, что Румыния сумела договориться с Польшей по всем основным вопросам, интересующим оба государства. В одной из частных бесед Гафенку подчеркнул, что Румыния полностью разделяет польскую точку зрения в дунайском вопросе и вполне согласна с польской политикой в отношении балтийских стран.

Касаясь Карпатской Украины, Гафенку подчеркнул также общность взглядов с Польшей. Далее Гафенку указал, что уже сейчас приступила к работам смешанная польско-румынская комиссия по постройке канала Висла-Черное море.

Касаясь европейского вопроса, Гафенку указал, что румыны дали свои полномочия Беку, который затронет европейский вопрос во время визита в Лондон от имени двух государств.

Источники сообщают, что Гафенку собрался выступить в Варшаве с инициативой расширения отношений с Советским Союзом. И что Бек, как будто, настоял на своём, то есть пока ограничиться вопросом нормализации экономических отношений с нами. Далее Бек, дал понять Гафенку, что всякого рода политические заявления в отношении СССР должны взаимно согласовываться.

Из Германии Козырев сообщил, что Бринкман – вице-президент Рейхсбанка Германии, действительно умственно заболел и помещён в санаторий.

Но, как считает Козырев, поводом к этому послужила речь, сказанная им в Кёльне на собрании ответственных деятелей национал-социалистской партии. В этой речи он в крайне мрачных тонах обрисовал положение германской экономики, особенно отметив недостаток рабочей силы, металлургического сырья и денежных средств. Он требовал введения режима экономии и более осторожного расходования денег на военные цели.

Экономическое и финансовое положение Германии очень напряженное, министр финансов Функ вряд ли может справиться, а в связи с потерей Бринкмана, как помощника, положение делается ещё тяжелее, – сообщал Козырев.

В связи с этим Шахт вызван из Швейцарии для переговоров, и не исключено, что будет привлечен к работе вновь, но в какой форме, сказать трудно.

Немцы ищут разных выходов из финансовых затруднений: увеличение эмиссии, выпуск нового займа, увеличение налогов. Недавно опубликованный закон об увеличении налогов даст денег очень немного.

Касаясь германо-литовских отношений, можно сделать заключение, что литовцы во всех требованиях немцев идут на уступки, и усиление немецкого влияния в Мемеле и Каунасе сильно растет.

Литовский посланник в Берлине сказал, что, мол, мы – литовцы, чтобы устранить всякий повод к недовольству немцев, пошли им навстречу во всем и даже больше.

В Мемельской области немцы полные хозяева, имеют свои охранные и штурмовые отряды и так далее.

– Что мы можем сделать, такая маленькая страна, после мюнхенской истории мы должны быть готовы ко всему, – сказал посланник.

Козырев, сравнивая настоящий уровень жизни в Германии с тем, который был в ней несколько лет тому назад, отмечает большое ухудшение. Не те и настроения даже у отдельных черно- и коричнево- рубашечников. Многие из

них, пишет Козырев, в своё время надев эту шкуру охотно, теперь рады были бы сбросить, да этого сделать нельзя.

Далее Козырев сообщает, что ему кажется наличие некоторых сдвигов у немцев в сторону СССР, особенно после советско-польской декларации, Гитлер постепенно сбавляет тон по отношению к СССР и за последнее время не делает никаких выпадов.

Касаясь германо-польских отношений, Козырев пишет лишь о внешнем их благополучии, фактически же в широких слоях польского населения сильны антигерманские настроения. Прошедшая волна антигерманских демонстраций и погромов в Польше, совпавшая с приездом Чиано в Варшаву, служит этому подтверждением.

Далее Козырев сообщает, что у него с визитом был английский посол Хендерсон. Беседу посол начал с проверки слухов о якобы намечающемся улучшении советско-германских отношений, мотивируя это уменьшением враждебности немецкой прессы к СССР за последнее время.

Посол сказал, что он располагает ещё не проверенными данными о том, что из

Токио ещё в феврале выехала в Европу делегация в составе: Тадзуми – от Генштаба; Абе – от морского министерства и Ито – от мининдела, которая будет иметь переговоры в Риме и Берлине о военном союзе.

Посол также сказал, что на состоявшейся в Париже в конце 1938 года конференции японских послов обсуждался вопрос о целесообразности военного союза между Токио – Берлином – Римом, причём Сигемицу – бывший посол в Москве и некоторые другие послы выступали против такого союза.

Германский посол в Китае Траутман, приехавший в Берлин около пяти месяцев назад, ещё не принят Риббентропом. Траутман был принят только Вайцзеккером, который обещал и всё ещё не может устроить ему этот прием.

Далее Козырев отмечает усиление германо-японских отношений, выражающееся в довольно большой активизации японского посла в Берлине, участие Гитлера и Риббентропа на открытии выставки 28 февраля, посвященной старинному японскому искусству, предполагается поездка немецких журналистов в Японию, намечаемая организация ряда экскурсий туда же и так далее.

Козырев сообщает, что намерен проверить правильность слухов о намечающихся переговорах о военном союзе между Японией и Германией.

На мой вопрос, каково же состояние немецких поставок

вооружений Китаю и идут ли немцы на заключение новых договоров, Чен в

уклончивой форме ответил, что, мол, они (поставки) сошли почти на нет и что

немцы не очень-то идут на улучшение взаимоотношений с Китаем вообще.

Полагаю, пошит Козырев, что визит Хендерсона к нему преследовал две цели: 1) выяснение наших взаимоотношений с немцами, 2) проверка своих подозрений о намечающемся германо-японском военном союзе.

Не успел Сталин дочитать, как раздался звонок секретаря, который сообщил о срочном сообщении Козырева из Берлина.

Через минуту документ лежал на столе Сталина. В нём Козырев сообщал, что из анонимных источников ему стало известно о требованиях, которые предъявил Гитлер чешскому министру иностранных дел при последней встрече сегодня.

По существу, эти требования представляют собою императивный «диктат».

В основном содержание их сводится к следующему:

1. Правительство Чехословакии немедленно прекращает всякие антигерманские выступления чехословацкой печати;

2. Чехословацкая армия подлежит сокращению примерно на половину своего нынешнего состава;

3. Часть золотого запаса Чехословакии передаётся Германии;

4. Чехословацкое правительство принимает чехословацкие деньги, обращающиеся в Судетской области; за эти деньги Чехословакия отпускает Германии соответствующее количество товаров своего производства;

5. Чехословакия обязуется соблюдать нейтралитет в своей внешней политике;

6. Все евреи, служащие в государственных и общественных учреждениях, а также работающие в хозяйственных предприятиях Чехословакии, подлежат немедленному изгнанию.

Гитлер буквально заявил Хвалковскому, что «евреи в Чехословакии должны быть истреблены».

Далее Козырев сообщает, что видел сам, как Хвалковский вышел от Гитлера совершенно подавленный оказанным ему приемом.

Источники из чешского посольства в Берлине сообщили, что Хвалковский убежден, что Чехословакии не остается ничего другого, кроме повиновения диктату Гитлера. Однако, по словам источника, многие авторитетные политические деятели Чехословакии не разделяют капитулянтских выводов Хвалковского. В частности, независимую позицию сохраняют пока представители крупной промышленности.

Дочитав срочное донесение Козырева, Сталин неспеша принялся набивать трубку, обдумывая положение дел в Европе.

Затем он придвинул свой доклад и стал энергично вносить правки.

На следующий день Сталин с трибуны XVIII съезда ВКП(б) зачитал его, а в части, касающейся международного политического положения, сказал, что война, так незаметно подкравшаяся к народам, уже втянула в свою орбиту свыше пятисот миллионов населения, распространив сферу своего действия на громадную территорию.

После первой империалистической войны государства-победители, главным образом Англия, Франция и США, создали новый режим отношений между странами, послевоенный режим мира.

Главными основами этого режима были на Дальнем Востоке – договор девяти держав, а в Европе – Версальский и целый ряд других договоров.

Лига наций призвана была регулировать отношения между странами в рамках этого режима на основе единого фронта государств, на основе коллективной защиты безопасности государств.