Свет любви и веры (сборник)

скачать книгу бесплатно

Спрашивают: какое положение я занимал в правящей клике?

Здесь, во-первых, отмечу, что вы задаете вопрос в прошедшем времени, словно всё уже кончилось. А ведь это не так. Наши глаза и уши полны видом и шумом протестов и гулом выстрелов и взрывов. Так что особо не заблуждайтесь.

Во-вторых, в самом начале заседания я сказал о своем положении, и если вы внимательно слушали, вы всё должны были понять. Я сказал, что я – сын господина Магами, и для меня вообще не было необходимости занимать какие-либо посты внутри режима. Семейное положение и так было ответственным делом, отнимающим всё мое время и не оставляющим возможности для другой работы. Правда, была у меня дополнительная нагрузка: я был зятем господина доктора Фарханги; всё же большую часть времени занимало первое вышеуказанное дело.

Пишут дальше: руководил семьюдесятью пятью компаниями легковых автомобилей. Друзья! Да вы что? Побойтесь Бога! Вы же правду знаете лучше меня. А то, что вы написали, – явная ложь.

Если я даже все остальные обвинения признаю, то это буду отрицать.

Если вы не знаете цифр и фактов, как вы осмеливаетесь вообще подавать голос?

Я руководил только пятьюдесятью семью компаниями. И точка.

Я уверен, что все вы, сидящие здесь, скорее поверите в цифру 75, чем в цифру 57, но я решительным образом заявляю вам, что вы ошибаетесь. А если вы не верите мне… Что ж, имеете на это право.

Пишут: крупнейшее ваше преступление – это злоупотребление высоким служебным положением.

Господи! Сколько я ни повторяю – не желаете слышать.

Ей-богу! Такую вещь, как «высота служебного положения», – мы сами же ее и создали; власть – мы сами ею и были. Мы могли для того, чтобы трудоустроить одного человека, создать целое министерство, основать фонд или другую организацию. Как можно было злоупотреблять тем, что мы сами и построили?

Употребляйте хотя бы такие слова, которые будут принадлежать к судебной лексике, а то я в этом суде ни одного уместного слова от вас так и не услышал.

Ну что же, снаружи доносится шум и треск выстрелов и вдохновляющий грохот вертолетов; всё это говорит мне, что прибыли мои друзья и что наконец можно поставить точку в этом смехотворном деле и задать всем вам такого перца, что до конца дней ваших не забудете, хотя я не думаю, что этих дней вам осталось много. Разве что чудо вас спасет, но в наши времена, как известно, чудес не бывает.

Но, чтобы не оставить неотвеченным ни одного вопроса, я сейчас озвучу последний, полученный мною, и отвечу на него, чтобы, дорогуши мои, ни один из вас не ушел бы из этого мира босой, голый и разочарованный.

Итак, вот последний вопрос; он, в отличие от предыдущих записок, в закрытом конверте, снабженном печатью секретности. Но, поскольку вы проживаете сейчас последние минуты вашей жизни, никаких тайн и секретов у меня от вас нет. И я на глазах у вас распечатываю…

Итак… Вопрос звучит следующим образом:

«Какой вид смерти… Какой вид смерти… вы пред… почитаете? Расстрельный взвод?.. Веревку виселицы?.. Всё уже приготовлено, чтобы…»

Нет… Мне эти глупые шутки вовсе… Видите ли… Поистине, клянусь Аллахом! Я ни в чем не замешан. Всё это делали другие люди, а я к ним был в оппозиции. Нет, будьте добры… Передергивать затворы на заседании столь… Я вообще предпочел бы остаться в живых… Но если выхода нет… То мои давние проблемы с сердцем… Сердечный приступ…

Современный Каин

Здание, по верхнему этажу которого мы прохаживались, было самым высоким зданием в городе. Старший брат сказал:

– Мы приняли решение… – (Акогда он говорил «мы», то имел в виду самого себя…) – Приняли решение отдать самое высокое здание города самому маленькому члену нашей семьи. Оно будет местом твоей работы, отдыха, а также источником твоих доходов.

Я ответил, оглядывая с высоты красивую панораму города:

– Вообще-то я предпочитаю стоять на своих ногах.

Здесь он хладнокровно сгреб меня в охапку, крепко схватил за ноги и вниз головой свесил меня с этой высоты, то есть с самого высокого здания в городе.

Настолько же, насколько я худенький, низкорослый и слабый, Старший брат, наоборот, высоченный и здоровенный. Я словно был ребенком в руках великана, легко покачивающего меня в подвешенном состоянии между небом и землей.

Старший брат отлично знал, что я до потемнения в глазах с детства боюсь высоты; от нее мне сразу становится очень плохо. Возможно, именно поэтому он и выбрал данное место для разговора. У меня было ощущение, что мой желудок и сердце вот-вот вывалятся изо рта, в глазах у меня потемнело, но я старался не барахтаться. Шли секунды, и вот я уже привыкал, что весь мир перевернулся вверх ногами, тогда он немножко подтянул меня вверх, так чтобы живот мой лег на парапет, а ноги коснулись бы пола, точнее, поверхности крыши.

Но голова моя и плечи всё еще свешивались вниз: так меня удерживала его лапа, заграбаставшая мою рубаху.

– Если брат поступает недостойно, – спросил он, – что с ним нужно сделать?

– Его надо убить, – ответил я хрипло, едва выдавливая голос из горла. – Таков был закон всегда, начиная со времен…

– Историю Авеля и Каина я знаю, – перебил он. – Не юродствуй.

– Я готов к этой судьбе, – вновь прохрипел я.

Он поднял меня и посадил на парапет.

– Вот и ошибся. Мы не такие отсталые.

– Заставите меня покончить с собой? – спросил я.

– И это уже в прошлом.

– Вы большим экспертом стали, – мое дыхание немного восстановилось. – Раньше вы таким не были.

– Жизнь изменилась, – ответил он.

Это была правда: после смерти деда очень многое изменилось: и ситуация, и люди, и больше всех изменился Старший брат.

Деду для управления семьей в конце жизни не нужны были уже ни слова, ни дела. Одно давление его взгляда расставляло всех по местам. Дед был грозен и был славен; а отец мягок, обаятелен, но времена были уже не те, чтобы можно было кого-нибудь без ругани заставить занять свое место.

Наша борьба, впрочем, началась еще в дедовские времена…

«Не делай этого, братец! – сказал я ему тогда. – Не продавай эти рукописи! Всё, что у нас есть, появилось благодаря этим пергаментам. Предки перевернутся в гробу, если узнают, что ты выставил на торги главное достояние нашей семьи, нашего рода…»

После этих слов Старший брат затаил на меня злобу. И если даже кто-то другой заговаривал о рукописях, он делал вывод, что это я подстрекаю, и ненависть его ко мне росла.

– Ты парень хороший, – говорил он мне. – Единственная проблема в том, что слишком много болтаешь.

– Вообще-то я весь молчание, – отвечал я. – Четыре слова в сутки – это много?

– Не прикидывайся дурачком, – говорил он. – Я имею в виду то, что ты пишешь.

– Укажите на ошибки, – предлагал я. – Я их исправлю.

– Опять скорость прибавил! Очень быстро ездишь.

– Но и рулем я владею, – отвечал я. – Я внимателен к тому, чтобы…

– Внимательность твою к делу не пришьешь! – обрывал он меня. – Тот, кто быстро ездит, хочешь – не хочешь, столкнется с нами. А в столкновениях с нами под колеса попадает другая сторона.

Тут он был прав. В семье были братья и сестры, которые в результате столкновений попадали в больницу, в психлечебницу или на кладбище; а если ты начинал докапываться до сути дела, то видел, что они превысили скорость.

Я сказал тогда:

– В нашей семье большинство подвержено порокам и вредным привычкам. Ни к какому делу люди не годны.

А он хладнокровно ответил:

– Уж лучше это, чем совать свой нос куда не следует.

– Так, значит, правду говорят, – спросил я его, – что вы сами их довели до этого состояния?

– Кто под нас не подстраивается, – ответил он, – того мы сами под себя подстроим. Профессия у нас такая: строительство.

Старший брат строил и продавал: это была его работа. Покупал дома на снос, ускоренно возводил на их месте дешевое некачественное жилье и забивал его жильцами.

Отец не раз кричал ему: «Эти дела не имеют будущего!» Но голос отца терялся в строительном шуме, в лязге лопат и стуке топоров.

И вот он посадил меня на пол, отпустил мою рубашку и, яростно глядя на меня, приказал:

– А теперь вставай на ноги. Я буду с тобой серьезно говорить.

Тут невыносимый страх и апатия овладели мной.

Ничего я с этим не мог поделать: мы все боялись Старшего брата. Кто-то больше, кто-то меньше… Не потому только, что у него была власть и все рычаги управления нашей семьей. Много вокруг было людей с гораздо большей властью, чем у него, а мы их не боялись. Его страшились потому, что знали: он ни перед чем не остановится. Ничто ему не могло помешать сделать то, что он захочет.

Он сам любил вызывать и усиливать в нас это чувство. Внедрил ужас в души других братьев и подчинил их себе, сделав своими иждивенцами.

Оставался только я, ведь я сам добывал свой хлеб. Зарабатывал я чтением стихов и писанием рассказов, рисовальными заказами. Запросы жизни моей свел к минимуму и гордился тем, что стою на своих ногах и говорю свои речи.

И вот я встал. Встал с трудом и стоял. Спрятал взгляд от его взгляда и опустил голову.

– Что у тебя есть в этом мире, – спросил он, – что ты так упрямишься?

– Ничего нет, – ответил я. – Лишь немного чести.

– С этого момента на нее не надейся. Однажды утром встанешь и узнаешь, что и ее не осталось.

– Я ведь ни в чем не виноват, – возразил я.

Он осклабился, с шумом выпустил из ноздрей и изо рта целую тучу воздуха и с наигранным равнодушием произнес:

– Наше искусство состоит в том, что нам признаются в несодеянном.

Боль пронзила мой позвоночник. На лбу выступил холодный пот, а ноги ослабели, и я сел на пол.

Когда следующим утром я прочел собственные признания о себе, я немедленно решил обратиться к ближайшему представителю власти и сдаться ему. Мне было стыдно находиться рядом с самим собой.

Ошейник волдырей

Врач убрал свои инструменты в саквояж и накрыл лицо Адхама белым полотном. Повернувшись к Хормат, сказал ей:

– Инсульт головного мозга. Словно давным-давно умер.

Хормат сжимала в кулаке платок и вытирала им слезы. Лилось у нее больше из носа, чем из глаз.

– Доктор, он вчера вечером пришел домой здоровый, как огурчик. Поужинал, взял чашку с чаем и ушел к себе, то есть вот сюда. Ну и лег, конечно. Утром я послала Ройю разбудить его, идти за молоком. Она кричала-кричала – не встает. Я сама через дверь сколько ни кричала – не просыпается. Потом вошла, ну и вижу…