скачать книгу бесплатно
Коснулся рукой головы, шеи, груди – всё было в пыли и полно песка… А руки – по-прежнему синевато-сизые! Когда он утром, испуганно озираясь, покидал село, ему встретился мальчишка, уставившийся на его лицо и руки, потом с любопытством спросивший:
– Господин! А почему у вас руки синие? И лицо тоже?!
И он попытался прикрыть лицо и выскочить из джунглей мальчишеского любопытства:
– Не знаю, не знаю…
Но паренек не отставал, бежал вприпрыжку.
– А синева такая же, как лицо у Луноликой!
От этих слов мужчину словно опалило огнем, он повернулся к пареньку:
– А ты откуда знаешь Луноликую?
– А кто ж ее не знает?!
– Когда ты ее видел?
– Сегодня утром, все ее видели.
Паренек наконец отстал, и после этого у него ослабели ноги, он почувствовал себя таким разбитым, что опустился на землю.
«Куда же ты скроешься, позорище всего мира?»
Наверняка сегодня утром весь народ высыпал на улицы и собрался вокруг его дома, тянули шеи, чтобы получше рассмотреть этого опозоренного и обесчещенного. Гудели и галдели, забравшись на плоские крыши, на стены и даже на крыши двускатные.
Вот один вздыхает, сокрушенно качая головой:
– И это учитель наших сыновей!
– Кому только мы доверили дочурок наших! – вторит ему другой.
А третий:
– Да после этого и глазам своим верить нельзя!
А четвертый…
Да, нужно было сниматься и бежать из села. Какая-то сила вытолкнула его. Но бежит ли он от себя или от других? И куда? Он не знал. Разве что на новом месте никто не должен видеть его фиолетового лица и иметь возможность сравнить с таким же лицом Луноликой.
Оглянувшись, он всмотрелся в черную точку села позади, а потом измерил взглядом предстоящий путь. Такой вещи, как цель, он не находил в пространстве своего ума и солончаковой пустыни. Сунув руку в карман рубашки, он достал белый платок. Осторожно и неуверенно развернул его и открыл лицо зеркальца. Поднял зеркальце к глазам и проверил в нем свое отражение. Лицо было сизого цвета с оттенком черного или багрового. Словно кожу его поджарили на огне, и она вспухла: губы и часть щеки, именно те места, которые терлись о лицо Луноликой.
– …Господин! Молочка вам принесла!
Так Луноликая начинала каждый его день. Она появлялась одновременно с поднявшимся солнцем и трижды, через равные промежутки, мягко ударяла по его двери. И мужчине казалось, что эти щелчки ее изящных вытянутых пальцев с ногтями красивой формы приходятся по его сердцу. Дверь он никогда не запирал. И вот уже в ее старинной раме появлялось небесное лицо этой девушки, чьи каштановые волосы ниспадали на плечи, а длинные и ровные ресницы, похожие на навесы от солнца, прикрывали ее хмельные кофейного цвета глаза. Кожа ее лица каждый раз напоминала мужчине лепестки розы – дамасской розы, – посреди которых обнаруживался бутончик, называемый ртом.
В первый раз он подумал, что еще длится его утренний сон и что его посетило небесное видение, которого удостаиваются лишь ангелы в эмпиреях. Но когда густые ресницы медленно, плавно и величаво пошли вверх, когда рука протянула ему пиалу с молоком, когда губы… губы дрогнули, произнеся:
– Господин! Молочка вам принесла!
Тогда он осознал, что картина в раме – это не сон, что это даже и не картина, а… А что это, он не понял. Но, что бы это ни было, оно повторялось каждое утро. Девушка приходила мягко и почти бесшумно, отдавала в руки мужчины пиалу с молоком, забирала вчерашнюю пустую, и внезапно картина исчезала из рамы. И как он ни напрягал ум и память, так и не смог понять, где он раньше видел эту девушку. Никакого прошлого в его сознании она, кажется, не имела. Но как такое могло быть? И он вновь по одной перебирал учениц, которые все эти годы сидели на его уроках и слушали его, и глядели ему глаза в глаза… Но где же была ты, Луноликая?
Тем вечером он вышел из дома, не пригладив даже волосы и не взглянув на себя в зеркало, и пошел бродить по улицам и улочкам села, обследуя их одну за другой, то попадая из переулка на небольшую площадь, то минуя порядок домов и оказываясь на перекрестке. И всем, кто его приглашал выпить чайку или просто зайти, он отвечал смущенным приветствием и проходил мимо. И дошел до реки, где девушки обычно занимались стиркой. И одна из них, повесившая на ветки куста свою голубую с цветочками чадру, сказала ему так:
– Как же вы ушли из дома, господин? Если что-то нужно, вам только сказать…
– Вышел проветриться, – ответил он ей и пошел дальше, и продолжал бродить, хотя спускалась ночь, но он не замечал темноты до тех пор, пока мальчишка не принес ему фонарь и не сказал:
– Без света упадете, господин!
И настоял проводить его – возвращающегося домой с пустыми руками и с пустым взглядом.
Расспрашивать о ней кого-то он не решался. Предпочтительнее было повторять эти слепые поиски, только бы никому не доверить свою тайну.
В эти несколько недель он совершенно перестал читать и писать, забыл, что это такое. Все его мысли были сосредоточены на Луноликой, которая появлялась каждое утро, зажигала в нем костер и исчезала.
Почему за всё это время он ни разу не пообщался с ней? Почему не втянул ее в беседу? Почему не уговорил ее присесть на два слова или хотя бы постоять? Но что за дерзость?! Казалось труднейшим в мире делом, практически невозможным, заговорить с таким идолом красоты и воплощением изящества.
За это время – правда, при условии, что это вообще было возможно, – он должен был бы всю свою сконцентрированную волю перелить в свой собственный взгляд, чтобы хоть частичка надменной красоты переместилась бы из этой рамы в его жизнь или чтобы изящество ее хоть чуть-чуть было раздавлено, запачкалось бы под его взглядом.
Он вновь завернул зеркальце в платок, а рубашку накинул теперь на голову, чтобы не так пекло солнце. И двинулся дальше к своей, неизвестной ему самому, цели. С каждой минутой всем его существом всё больше завладевала жажда.
За всё время встреч с Луноликой ему ни разу не пришло в голову поцеловать ее или дотронуться до нее. Даже сегодня утром до ее появления у него не было этой мысли. Между искрой решения и действием не возникло вообще никакого промежутка.
Луноликая правой рукой протянула ему пиалу, он также правой взял ее и поставил на скамью возле двери. Сначала он протянул левую руку к щеке Луноликой, потом правую – к другой щеке. Ее маленькие губки раскрылись в смущенной улыбке, а на щеках мгновенно выступил слабый розовый румянец. И он коснулся губами щеки Луноликой, и… Когда отодвинулся от нее, то увидел, что щека ее стала такой же фиолетово-синей, как его собственные губы и руки.
В этот миг всё его существо поглотили стыд и растерянность. О том, что место поцелуя синеет, он никогда не читал и не слышал. И он уставился на собственные руки, на пальцы и ладони: все те места, которыми он коснулся Луноликой, отливали темной синевой.
Когда он пришел в себя, девушки уже не было. Он посмотрел в зеркало рядом с дверью, увидел свои синие губы и щеку, и в глазах его потемнело. Колени подогнулись. Он прислонился к дверному косяку и бессильно сполз на пол.
Изумление, стыд и растерянность, впрочем, произвели эффект холодной воды, быстро приведя его в чувство. И подумал он не о себе, а о чести Луноликой, которая вот-вот окажется втоптанной в деревенскую землю.
Он рассуждал так: по отдельности ни его, ни ее пятна не дают повода для обвинений или подозрений. Кто там поймет, почему на его лице появилось родимое или, как говорят, «махгерефтеги»[7 - По иранскому поверью, если беременная женщина увидит лунное затмение, то на ее теле якобы появляются родинки или пятна, переходящие на соответствующую часть тела ребенка. Такие родинки называют «лунными пятнами» – «махгерефтеги».] пятно или откуда оно взялось на щеке Луноликой? Но присутствие их рядом друг с другом, по крайней мере в пределах одного села – это был несомненный позор. И он решил, что ради чести девушки – кем бы она ни была – он должен сняться с места и бежать, исчезнуть; иначе она будет опозорена.
И он не взял с собой ничего, кроме маленького зеркальца. Не захватил даже фляги с водой, а ведь в этой пустыне она продлила бы ему жизнь.
Язык его уже превратился в жесткий тяжелый камень, а трещины на губах смачивала лишь его собственная горячая кровь. От человеческого жилья он, может, ушел не так и далеко, но села давно уже не было видно; жар пустыни дрожал, точно слезы в глазах, и ничего в той стороне он не мог разглядеть. Он чувствовал, что последние его силы уже вышли с паром и потом тела, и, сам не желая того, опустился на землю, а еще прежде закрылись его веки.
Пустыня слилась в его сознании с собственным телом: оно лежало теперь под этим солнцем, которое каждый миг ударяло копьем своего луча, и возникали новые трещины. Он знал, что погиб, и всё же еще не чувствовал, что окончательно перешел границу жизни и смерти. Лицом он прижался к телу пустыни, а руки чуть откинул в стороны, как топырит плавники выброшенная на сушу рыба.
Постепенно в кожу его лица начало проникать ощущение влаги и прохлады. А ведь влага – была сама жизнь, она словно впрыскивала силы в умирающего. И он почувствовал приятную дрожь, пробежавшую вначале по его лицу, а потом и по всему телу. В неподвижный труп как будто возвращалась жизнь.
Он оперся на локоть и оторвал лицо от земли. И погрузил полумертвые руки во влажную почву, и, вынимая ее, начал втирать ее себе в голову, в лицо и в грудь. И с каждой вынутой горстью дно ямы становилось влажнее и прохладнее. Яма была меньше половины локтя глубиной, а уже начала выступать прозрачная вода. И уже посредничество рук стало невыносимым, и он прямо погрузил лицо в эту лужу, позволив губам и рту насладиться прохладой воды.
На ноги поднялся словно бы уже другой человек: живой и веселый, освежившийся. Вспомнив о руках, поднял их к глазам.
Руки свои он рассматривал со страхом и сомнением. Но никаких пятен на них теперь не видел. Он беспокойно начал искать зеркальце и не находил его, обшарил всё вокруг, но и платок, и зеркальце куда-то исчезли. И взгляд его невольно упал на собственное отражение в воде – а вода эта была чище зеркала… И она показала ему, что синева с лица исчезла без следа.
А как там Луноликая?! Этот чудотворный источник вначале должен бы омыть ее лицо… Он посмотрел на горизонт, и село показалось ему ближе, чем представлялось раньше. Следовало как можно скорее познакомить лицо девушки с этой водой. И весь обратный путь до села он бежал, не чувствуя усталости. Но, достигнув села, ощутил в сердце безжалостную тяжесть прежней тоски. Где теперь он будет ее искать?
Разве он раньше видел Луноликую где-нибудь, кроме порога своего дома? Значит, нужно было торопиться домой, там было больше надежды. Однако… Не в это время дня, только утром. А как он выдержит до завтрашнего утра? Да и появится ли она после того, что случилось сегодня у него на пороге? Кстати, мальчишка давеча сказал: Луноликую знает всё село. Но разве «Луноликая» – это не то имя, которое он сам дал этой похожей на пери девушке? Настоящее же ее имя, ни разу с ней не заговорив, он так и не узнал.
Откуда же тогда знал ее мальчишка? И каким образом весь народ села знал о девушке с таким именем? У первого же встречного он спросил:
– Не знаете ли вы девушку по имени Луноликая?
– Нет… Господин, вы…
Он прошел мимо. Не стал останавливаться и что-либо объяснять, хотя вид его мог дать повод для изумления. Теперь ему не до чести было и не до приличий. Он даже у мальчишек в переулке спросил:
– Девушку по имени Луноликая…
Молоденький сапожник-подмастерье ответил вопросом на вопрос:
– Господин, ведь вы всё время дома, где же вы видели такую девушку?
А старый хозяин лавки сказал:
– Вам самим это лучше знать, господин учитель! У нас в селе ни одну девушку так не зовут.
Дошел до поворота на свою улицу, и никто ничего не знал о девушке с такими приметами.
Но повернул к себе – и увидел ее силуэт перед своими дверями. Ошеломленный, растерянный, он так бросился к ней бегом, что пару раз споткнулся и едва не упал.
– Вы? В это время?
– Я пришла пиалу забрать.
Всё такой же сбитый с толку, но уже покорный ей и как бы ею прирученный, он вошел к себе и вышел с пиалой. И, отдавая пиалу ей в руки, вспомнил о пятне на ее лице. Всмотрелся: ни следа от синевы. И спросил с изумлением:
– А пятно на вашем лице, фиолетовое?
Невыразимо нежны были движения ее глаз и губ, когда она ответила:
– Исчезло.
– Каким образом?
– В то самое время, когда вы умывались в источнике в пустыне, около полудня.
И Луноликая достала из-за пазухи своей голубой рубашки сложенный платок и протянула ему – платок, который он хорошо знал…
– Кстати! Это ваше зеркальце, вы его забыли в пустыне.
Прежде, чем он пришел в себя и сумел выразить свое изумление вопросом, Луноликая ушла, и рама вновь оказалась пустой. И со следующего дня пустую раму его взгляда наполняли только неясные ожидания.
Останься здесь, сладкая моя!
Опасность! Опасность! Снова опасность!
Куда бы ты ни сунулась, тебе в первую очередь прямо в глаза таращатся, потом взглядом измеряют твои стати, а потом, уже не скрываясь, думают о том, как наложить руку на всю тебя.
Словно ты не человек, а чья-то ходячая бесхозная собственность. Словно ты инструмент, который должен без вопросов удовлетворять чужие прихоти.
И вот я поставила фотографию Джавада по одну сторону от себя, а баночку с таблетками – по другую. И сказала так:
– Джавад! Так больше не может продолжаться. Как оно продолжалось доселе, не знаю, но больше не может. Я измучилась от всех этих ударов! От этой невыносимой жизни! От этих ненормальных людей! Я измучилась от этих наглых взглядов! От еще более наглых душ и от дерзких языков!
Если ты и правда шахид[8 - Шахид – в исламе это понятие применяется как в отношении свидетеля на суде, так и в отношении верующих, принявших мученическую смерть на войне против врагов, сражаясь во имя Бога, защищая свою веру, родину, честь, семью.], то ты не можешь бросить на произвол судьбы твою жену и детей!
Ты ушел в мир иной и наслаждаешься в нем, а меня с двумя детьми покинул на милость Божию. Но где справедливость Аллаха в таком решении? Может, я богохульствую, но Господь Сам знает, что, кроме Него, у меня нет никого и что я ни за какую цену не соглашусь отказаться от Него. Но от творений Божьих я страдаю, я их ненавижу, и они мне надоели.
Прошлым вечером я сказала Господу: Ты решил показать мне этих людей, но тогда зачем Ты показал мне Джавада и его соратников? Лучше бы мне либо не видеть тех дней, либо не видеть этих!
А дни, Джавад, настали поистине плохие. Бескорыстно теперь воды попить не дают. Я упомянула воду; и, кстати, вспомнила, что воды-то я и не приготовила для всех этих таблеток.
Я встала и, продолжая говорить с Джавадом, пошла за водой. Я сообразила, что нужна не холодная вода из холодильника, а вода из-под крана, в ней лучше растворятся таблетки. В особенности такое множество таблеток, нужное, чтобы они свою работу сделали быстро и надежно.
– Ты тоже, если бы был здесь, Джавад… То же самое бы сделал! Стать шахидом куда легче, чем выносить эту оскорбительную жизнь. Чтобы стать шахидом, нужно отрезать себя от всего и… потом присоединиться к другим. А я уже давно отрезана от всего. Осталось лишь присоединиться, и я для этого сделала приготовления.
Я высыпала все таблетки из баночки в кружку и начала размешивать.
– Отличие меня от шахида в том, что шахиду требуется пригласительный билет, а я иду «самоходом». Шахиду выдают как бы загранпаспорт с визой, а я… У меня его нет, Джавад! Я это понимаю. У меня простое удостоверение личности, да и его я сейчас рву на куски. Я становлюсь беженцем. Незаконным мигрантом, который не надеется на паспорт с визой… И не смотри ты на меня так, Джавад! И не усмехайся! Я знаю, что самоубийство – это самая позорная вещь на земле. Но еще позорнее и еще невыносимее продолжать такую жизнь. Если бы ты сам видел сегодняшний день, ты знал бы, что терпение стало моей привычкой. Видеть и слышать эти слова и эти дела, сталкиваться с этой грязью и ненормальностью…
Я привыкла к терпению не в том смысле, что научилась не обращать внимания. Я научилась уходить от жизни и отказываться от всего того, что в обычных условиях считалось бы необходимым.
Вот ты мажешь лицо простым, обыкновенным кремом, чтобы снять сухость кожи, а самые близкие люди тебе вдруг задают такие вопросы: это зачем ты? Ты это для чего? Ты это для кого? Предпочтешь тут отказаться и от главного, и от второстепенного и довольствоваться тем, что есть. Это и есть то, что я называю «привыкла к терпению».
Я упомянула мелкие заботы, но перейдем к крупным проблемам, которые висят на шее у любого человека, и, пока ты не подмажешь нужным людям, проблема твоя не решится.
До того тебя доведут, что ты ради спасения своего, чтобы только в живых остаться, всё что угодно отдашь. Откажешься и от пропуска мэрии, и от обращения в суд, и от полагающейся ссуды, и даже от зарплаты и от всех обычных прав.
Со всем этим я смирилась, я ушла с моей любимой работы в больнице, я сделала себе укол в глазное яблоко, чтобы получить инвалидность… Но теперь я чувствую, что больше так не могу.
Я чувствую, что продолжение такого положения вещей невозможно и что смерть будет благороднее такой жизни.
Вчера вечером зашел твой брат. Заглянул проведать меня и детей своего брата. Я говорю ему: где ты был всё это время? Не сказала ему: где ты был всё то время, когда Джавад был на фронте. Я не затронула его чести, наоборот, оказала ему уважение по причине того, что он из твоей же ткани – пусть заплатка всего лишь, – я ни словечка об этом не проронила. Собравшись уходить, он нагло посмотрел мне в глаза и сказал: «Если какая-то проблема, дело какое – я к твоим услугам».
Я решительно ответила: «Никакой проблемы нет. Спасибо».
Он не уходил. Стоял в дверях и продолжал: «А как может у столь молодой женщины не быть потребностей?!» Ну вот, если бы ты здесь был – что бы ты сделал?
Я сделала то же самое: плюнула ему в лицо. И захлопнула дверь перед его носом, а потом ревела до утра.
Утром детей раньше обычного спровадила в школу, а на их вопросительные взгляды сказала: хочу пойти к вашему папе.
Тогда начались вопросы: мы же по пятницам всегда ходили вместе? Почему сегодня? Почему одна?