скачать книгу бесплатно
Но через год Дарья Силантьевна снова родила девочку. Назвали её Надеждой. При Ж6Н6 Иван не высказывал своего недовольства, но разочарование в душе всё равно сидело. «Да что же это такое, всё себе помощниц рожает, а обо мне совсем не думает, что ли? – рассуждал сам с собой Иван. – Неужели у Елиных только девчонки хорошо получаются? Ну вот у Крюковых всё девчонки. У всех моих дядей девчонки. Но почему у деда моего сразу четверо сыновей? Значит, может быть у Елиных и по-другому, по серьёзному?»
Второй девочке он дал имя сам. Может быть, приходила в его голову надежда на хорошую будущую жизнь?
4
Происходили в это время в деревне большие события. Организовали здесь колхоз имени Свердлова. Кто такой Свердлов, никто в окрестности толком сказать не мог, разве только, что был помощником Ленина и раньше его умер, но раз предложили александровские уездные власти, отказываться было не с руки, колхоз назвали. Так Иван записался одним из первых. Правда, пришлось отдать в колхоз всю живность – и лошадь, и коров всех подчистую, а следом и всё в придачу: телегу, хомут, седло, всю сбрую. Одна лишь радость, что самого назначили в новом колхозе пастухом, и поэтому он всё время мог видеть своих коров, свою лошадь. Кто знает, может быть, в колхозе-то девчонки вырастут и сытую жизнь и своё счастье найдут?
Вроде на первое время надежды Ивана на колхоз оправдывались.
В колхозе работали сообща, весело, и без хлеба вроде бы не оставались. К тому же малютка Наденька помогла отцу получить отсрочку от призыва в Красную Армию. Отца двух маленьких детей не взяли, наверно, думали – надо их, двоих, выкормить, вырастить, чем это не армия? Так, наверно, полагали в государственном начальстве, и таких парней не забирали.
Однако вскоре стало работать в колхозе тяжело. Страна взяла курс на всеобщую коллективизацию. Полным ходом, семимильными шагами шла индустриализация, строилось много фабрик, заводов, электростанций, появились на полях новые железные кони, которые сами вспахивали поля, сеяли, а позже и убирали даже. Но их пока ещё не хватало. Поэтому, чтобы двигалась вперёд страна, требовались деньги, деньги и ещё раз деньги. Может быть, поэтому и из колхозов забирали весь урожай, иной раз не оставляя даже на семена. А на семена, – говорили начальники, – забирайте у тех, у кого земли побольше и кто в колхоз записаться не пожелал. Не записался, – значит буржуй деревенский и кулак, а значит и враг ваш, бедных крестьян и пролетариев. Поэтому нет греха, если силой отберёте у него из амбаров то, что имеет, – из хлева – живность, со двора – инвентарь.
И начались в небольшой деревне события, которые никогда там прежде не происходили, и о которых люди даже подумать не могли, что они могут произойти в их всегда спокойной деревушке. Всех, кто не пожелал вступать в колхоз, объявили кулаками и стали уничтожать, хотя они никого не убили, не зарезали, не ограбили на большой дороге. Забирали всё, что они своим тяжёлым трудом нажили: и живность, и дом, и домашний скарб, даже одежду, в том числе старую и рваную, и со всей семьёй отправляли этакого кулака далеко от родных мест на восток, в Сибирь.
Вот и разделилась небольшая деревня на два лагеря – на кулаков и членов колхоза. И оба эти лагеря вели между собой настоящую войну, только что не на открытом поле шли друг на друга две армии, только что не палили из пушек и не пускали друг против друга конницы.
Здесь шла война по-другому, более изощрённо, ещё гнуснее, ещё безжалостнее и несправедливее, чем настоящая открытая война между двумя воюющими сторонами. Если честно признаться, богатой в деревне Наумово была только одна семья – Никиты Шишкина, из здешних крестьян. Дед Никиты, из здешних крестьян, ещё тридцать лет тому назад выбился в люди, выкупил у разорившегося здешнего помещика часть земельных угодий, в том числе пашенные поля, покосные луга и лесные дачи вблизи деревни Наумово. Кое-какие постройки у него находились и в городе Александрове. Кое-кто из деревенских иногда мог наняться у Никиты и работать на сезонных работах в полевом хозяйстве, на покосе или в лесу. Многим он давал хоть небольшой, но заработок. Однако в восемнадцатом году, когда организовывали комбеды, Никита вместе с его семьёй, жившей в городе, куда-то пропал. Прошло несколько слухов. Одни говорили, что Никиту расстреляли ночью в городской бане у реки, где в то время пустили в расход несколько помещиков. Слух прошёл от работниц, мывших там полы и не удержавших язык за зубами. По другим слухам, уже менее вероятным, Никита с семьёй дёрнул за границу или был сослан в Сибирь.
Ну, с Никитой в этой большевистской кутерьме понятно. Всех эксплуататоров ликвидировали, это ясно. А что тогда сказать о семерых наумовских мужиках, нормальных русских мужиках, которые никогда не нанимали батраков, а вместе со своими семьями от зари до зари трудились на поле, на своих скотных дворах и пастбищах, которые даже в лес на вырубку леса ходили вместе с малыми детьми, уже умеющими держать в руках и тянуть на себя пилу? Вот то-то и оно! В число раскулаченных попал и дядя нашего Ивана, Михаил, который прежде не считался в деревне богатым. Даже, было, письмо Ленину подписал вместе со многими бедняками по совету красноармейца и коммуниста Алексея Бутурина. Алексей же теперь стал председателем нового колхоза имени Свердлова. У Михаила в хозяйстве насчитывалось четыре коровы, три лошади, двадцать хвостов овец. Двор свой он обнёс высоким дощатым забором, за которым под навесом стояли и телега, и выездная двуколка и железный плуг, и бороны. Кроме того, земли у Михаила Елина вместе с покосами считалось пять десятин. Откуда оказалось столько? Старший брат после переезда в город Кольчугино продал младшему почти за бесценок свой надел, ещё чуть больше десятины принадлежали зятьям Михаила, которые жили в большом доме Ел иных, где родился Ванька. Правда, когда он родился, дом не был такой большой, но когда дочери повзрослели, стали невестами и вышли замуж, семья стала количеством побольше. Тогда Михаил добавил к существующему строению ещё столько же, поставил просторный хлев для скота, новую баню, да и навесами двор обеспечил. Так что вот это богатство, своими руками устроенное, приходилось на шестеро работников, членов семейства.
Михаил был скуп, лишний раз обедать за стол не садился и даже на своих детей приглядывал, чтобы лишний кусок не проглотили. Он и вразумлял своих домочадцев: «Лишнего не ешь, потому что достаток приходит после тяжёлого и старательного труда, и не расходуй зря добро, коли его собрал». Вот таким рачительным крестьянином был Михаил Елин, мало ел, много работал, потому и нажил кое-какое добро, из-за которого новая власть и зачислила его в кулаки-мироеды.
5
И вот как получилось. Если бы Михаил послушался племянника, работавшего уже в новом колхозе пастухом, и вступил бы в колхоз, отдав, конечно, при этом всю свою живность, то семья и сам остались бы жить в Наумове, быть может, и должность какую потом в колхозе получил. Но дядя не послушался. Это было выше его сил – отдавать нажитое. И в тридцатом году всей семьёй, почти босые и голодные, Елины отправились в холодные суровые края. Туда они загремели вместе с шестью семьями, такими же, как и Михаил, трудолюбивыми и старательными крестьянами, которые мечтали иметь большой просторный дом с аккуратным крепким забором, а не с изгородью из осиновых прутьев, большой чистый двор, навес, под которым можно прятать от дождя и снега нехитрый крестьянский инвентарь. Эти мужики трудились, не покладая рук и сызмальства приучали своих детей к серьёзной работе. В меру пили самогон, но оставались трезвыми. И от души радовались жизни, когда заходили в свой двор, полный упитанного крупного и мелкого скота.
Как-то предколхоза и председатель сельсовета со своими помощниками пришли раскулачивать одного из земляков – Егора Рассохина. У того пятеро детей, да жили с ним в доме свои родители и родители жены. Егор был крупный здоровый мужик, говорили, что как-то раз двух волков задушил в лесу. И вот, когда подошла к деревянным воротам компания мужиков, на лай собаки хозяин вышел с ружьём – сразу догадался, о чём пойдёт речь.
Лексей! – крикнул он непрошенным гостям, – только сделаете к дому шаг, пристрелю. А потом уж – будь что будет!
За спиной хозяина дома уже стояли вышедшие на шум дети, самому старшему было пятнадцать лет.
Не дури, Егорка, отдай пока три коровы, и мы уйдём, – ухмыляясь, произнёс Бутурин, а сам, опасливо глядя на ружьё, осторожно сделал шаг вперёд.
Раздался выстрел, правда, в воздух. Дети, сгрудившись вокруг отца, заплакали и умоляли его не стрелять. Вышли и родители, но не решались приблизиться к сыну и зятю, зная, что нрав у него крутой.
И что-то случилось тут с Бутуриным._Ведь с Егором они друзья детства. Может быть, пожалел детей, что уцепились за отца и тащили его в дом, то ли вспомнил, как Егорова мать в детстве кормила его только что снятым с пчельника мёдом. Но команда Бутурина отступила и вернулась восвояси.
И всё же это было ещё не всё.
В ту же ночь загорелся наспех сколоченный деревянный коровник на пятьдесят голов, куда поместили всех собранных в колхоз коров. Их удалось, в основном, спасти, но две из них пали от пожара. Новая власть не стала выяснять причины пожара, а запылал-то коровник по неосторожности с огнём члена колхоза сторожа Дмитрия, пьяницы и лентяя, а значит, бедняка. С вечера загрузился сторож самогоном и, закрутив из старой газеты самокрутку, завалился отдохнуть в коровьи ясли. От этой самокрутки и понесло огнём сухое сено. Едва не задохнувшись дымом, сторож сразу протрезвел и, сняв телогрейку, пробовал затушить. Но где уж там, – поздно. Он быстро растворил двое ворот. А ветер только с большей силой подхватил пламя. И пошло полыхать. Прибежавшие люди с трудом успели вывести почти всех коров, а сам скоро дельный коровник сгорел почти дотла.
Из Александрова приехала на лошадях милиция, Дмитрия первым делом спросили:
– Не видел никого ночью вокруг коровника?
Сторож заранее понял, чем грозит дознание. И, зная, что произошло днём во дворе Рассохиных, сдвинув на глаза поношенную зелёную будённовку с красной звездой, почесал в затылке и сообщил:
Да, часа за два до того видел я, как какой-то здоровый мужик прошёл вон у того оврага. Не узнал, хоть луна светила, но не разглядел.
Мужик, говоришь? – посмотрел ему в глаза Алексей Бутурин. – И здоровый, говоришь? А молодой или старый?
Вот не рассмотрел, – отвечал сторож, а сам не поднимал глаз и глядел в землю, – но показалось мне, вот твоих годков, Алексей Филимоныч, Ну, думаю, к Дичковскому озеру идёт ночью рыбу вершей ловить. Ан, оказывается, вот зачем шёл…
Что-то сказал Бутурин на ухо милиционерам, они повернулись к деревне и прямёхонько направились к дому Рассохиных. Увели Егора в Александров, и больше его в деревне никто не видел и о нём больше никто не слышал…
Через два дня четырёх коров и двух лошадей забрали в общий двор, оставили одну корову семье из десяти человек, где четыре престарелых человека, пятеро детей, да одна трудоспособная – их мать, Егорова Нина Карповна. Это восьмая семья в деревне, которую зачислили во враги Советской власти. Ещё четыре семьи зачислили в зажиточные крестьяне, хорошенько почистив их амбары и подполья.
Вот так и вышло, что вся деревня Наумово в тридцать третьем году полностью перешла в колхоз. Занимались льноводством, сеяли рожь, пшеницу, картофель, на малых площадях ячмень, достаточно сажали картофеля, свёклы на корм скоту. Прочими овощами занимались в колхозе в мизерных количествах, только для своих нужд. Зато на приусадебных участках наумовцы получали обильные урожаи капусты, огурцов, помидоров. В то время дожди почему-то шли, словно по расписанию, наумовцев не обижали, потому-то у крестьян кадки с солёными огурцами и помидорами стояли в подпольях и не выводились до весны, ими даже нередко подкармливали скот. А вот в колхозе дела шли худо. Кроме льна, ничего на полях как следует не росло. На трудодни получалось «По сто – двести граммов зерновых, а этого на жизнь не хватало. Так что жить колхозникам приходилось, полагаясь на свой участок возле дома да на корову и овец, которых, вместо обобществлённых, всё-таки пришлось снова на дворе завести. Однако и тут крестьянина так обкладывали налогами, что впору было завыть. Вторую корову заводить не смей, больше половины удоев отдавай государству. Вот и жди крестьянин, лучших перемен, пока страна поднимется, пока построит могучую промышленность. И вот только тогда жизнь станет слаще малины…
Глава 7
Борькино детство
1
Иван Елин пастухом в колхозе стал заметным. Дарья устроилась в колхоз дояркой, мать Пелагея занималась детьми. Так что семья не оставалась голодной, но на что-нибудь другое средств не хватало, только бы свести концы с концами. В тридцать четвёртом году у Дарьи и Ивана родилась третья девочка. Нарекли её именем бабушки Пелагеи.
А ещё через два года пополнилась семья четвёртым чадом, на сей раз наконец-то мальчиком. По такому случаю Иван не пожалел самогону для всех работников животноводческой фермы, ну и сам как следует угостился, да так, что впервые за всю жизнь – до бесчувствия.
Ну вот, наконец-то Дарья и о муже позаботилась, помощника ему уготовила, да и фамилию Елиных надо как-никак продолжать. Разволновался Иван, даже растерялся поначалу, – какое имя дать новоиспечённому мужику. Всё-таки получил мальчишка имя – Борис. Дело в том, что бабушка настояла: «Брат был у меня, Борисом звали, в русско-японскую войну погиб. Унтер-офицером служил и очень ласковые письма домой писал. Давай назовём маленького его именем». И так жалобно просила Пелагея сына и невестку, что они сдались. Хотя Ивану очень хотелось назвать сынишку Петром, в честь своего пропавшего отца, а у Дарьи на уме лежало имя Силантия, в честь другого деда. Ну ладно, коли так, может быть, ещё другого сына Бог пошлёт.
Мальчик, между прочим, родился слабым, крохотным, с малюсеньким личиком, да и всё остальное не поймёшь что, кожа да кости. Болезненный какой-то.
Не выживет, – сразу отрезала деревенская повитуха. Фельдшерица из Александрова наведывалась в деревню раза два в месяц. Но бабы обращались к местной помощнице при родах.
Однако Пелагея, бабушка дитяти, заявила:
Ты, Ваня, не беспокойся. Не верь всякой старушке. Ты у меня тоже в кулак родился, а вот какой вымахал!
Ладно, – сказал Иван, глядя на малыша, присохшего к обнажённой груди Дарьи, – ну, Борис, тогда борись! Мужик всё-таки! Не хуже других!
Крохотный Бориска рос медленно и мучительно, часто болел, сутками плакал. Вся семья по очереди, включая старшую сестричку, носила его на руках, качала, напевала знаменитые «Баюшки-баю», чтобы ребёнок хотя бы на минуту успокоился, вышел из своего постоянного возбуждённого состояния. Привозил Иван и фельдшерицу, и врача из города. Осматривали они дитя, ощупывали то тут, то там. Рекомендовали кормить в одно и то же время, купать в прохладной воде, давали свои советы и уходили. А маленький Бориска, проводив тётю и дядю, снова принимался за своё. Голосил на весь дом и, если дверь оставалась открытой, то на всю деревню. Соседки, услыхав голос ребёнка, поглядывая друг на друга, говорили:
Горластый парень у Дарьи. И петуха не надо.
Да больной же он. Где это видано, чтобы ребёнок так по-дурному, столько времени кричал?
Да, видно, на этом свете не жилец…
Однако через шесть месяцев маленький Борька пошёл на поправку, перестал вдруг плакать часами. Кушать стал – только подавай. Бывало, от души выспавшись после очередного кормления, просыпается с лёгким привизгом и – ручонками к материной груди. И Дарья – только успевай расстёгивать пуговицы, а Борька уже ручонками вцепился и, захлопнув глаза, прилип к соску.
2
За считанные недели и месяцы Борька набрал упругое тельце, широкие румяные щёки прямо хотелось ущипнуть, а редкие рыжие волосы на головке послушно ложились в ту сторону, куда любили их укладывать с гребешком старшие сестрички. Превратившийся в этакого откормленного бутуза, Борька в девять месяцев от роду стал ходить, а ещё через несколько месяцев стал выговаривать первые слова. В год с небольшим, когда кто-то из соседей спрашивал, как зовут его маму и папу, он, не задумываясь, отвечал: «Сетыле, пять». «А кого – четыре?», – улыбались старшие. «Нет, сетыле, пять», – снова отвечал Борька и отворачивался от назойливого дяди или тёти.
Так и пошло по деревне для Борьки прозвище – «Четыре – пять». Выходят вот Дарья с Борькой на улицу в солнечный ясный день прогуляться. Идущая навстречу женщина поздоровается с Дарьей, а сама норовит ущипнуть Борьку за щёчку и при этом приговаривает: «Ну что, четыре – пять, сосём мамкину титю?». В дальнейшем такие фразы соседей стали приобретать для Борьки особое значение. Дело в том, что по прошествии месяцев мать не могла его отучить от груди. Как-то потребовалось отцу и бабушке остаться в своём доме, а Дарье с дочками следовало пожить несколько дней в своём. Надеялись, что Борька, не видя мать, за это время отучится просить грудь. Но куда там! Прошло только полдня, как Борька поднял в доме такой вой, что в ближайших избах переполошились: не режут ли кого у Елиных? Давали ему коровье и козье молоко – отворачивался. Пришлось и дальше, почитай, до трёх лет кормить мальчишку грудью. Видно, поэтому Борька рос упитанным, не по годам рослым мальчишкой. И стыдили его отец и сёстры: «Бугай такой, к маме за титькой!». А ему «хоть бы что, – захочет молока – тащит мамку за занавеску и требует кофту расстегнуть. Отучился только, когда Дарье пришлось по болезни отправиться на восемь дней в городскую больницу. Возвратилась – Борька сидит за столом и ложкой щи наворачивает…
Иван радовался, глядя на Борьку: «Видно, ростом и силой пошёл сын в меня». Да, только вот что-то больно стеснительным рос Борька, боится и прячется, увидев чужого человека.
Это в дедушку Силантия, – говорила Дарья, – царство ему небесное. Он ведь какой был у нас: не очень любил разговаривать среди народа. Всегда стоял в сторонке и слушал, не вмешивался ни в какие споры.
Ну, в нашем роду тоже особо крикливых-то не было. Вот поговорить – да, – о том, о сём, обо всём, что в государстве делается, что в деревне нашей творится. Про это у нас в доме завсегда говорили. Но вот таких боязливых вроде не было…
3
От кого бы ни получил в наследство Борька свою стеснительность, но характером он всё-таки рос своеобразным, незнакомых людей стеснялся, краснел, отворачивал голову, опускал глаза в землю. Но вот дома со своими сёстрами вёл себя нахально. Он быстро понял, что в семье на особом положении. Стоило одной из сестер притронуться к его надутым, как мяч, щекам, как Борька, вытаращив глаза, садился на корточки и издавал такой визг, что отец или мать, зайдя домой, давали шлепков дочери-виновнице, якобы обидевшей малыша. Поэтому и сестры после наказания сначала старались к нему не подходить, а потом и делали ему что-нибудь назло. Но без сестёр Борька скучал, играть ему больше не с кем. Вот он и подходил к девочкам – и то дёрнет за косички, то утащит куклу – и бежать. Прятался под столом, под кроватью или за печкой. Приходилось сёстрам лезть за ним в тёмный угол и отдирать куклу от него, что опять же заканчивалось визгом и воем…
Так росли дети Ивана Петровича и Дарьи Силантьевны Елиных. Жила семья, хотя и не с большим достатком, но все были живы и здоровы, в доме звенели звонкие детские голоса. А с ними у Ивана и Дарьи соединялся весь смысл жизни.
Старшие девочки учились хорошо, после четвёртого класса ходили в школу далеко, в город. Учителя постоянно сестёр хвалили. Надюшка шла круглой отличницей. Её даже снимали на фотокарточку, и на стенде «Наши отличники» красовался её портрет с испуганными глазками. У Ленки проявился красивый почерк, от которого приходила в восторг учительница русского языка, поэтому Ленку то и дело забирали в военный комиссариат, где она заполняла важные документы. Проявились у девочки и литературные склонности – уже несколько раз в районной газете «Голос труда» печатали её стихи…
В стране происходили большие изменения к лучшему. В колхозе появились новый трактор, грузовая машина. На трудодни стали получать побольше, иногда выходило и деньгами. Построили в колхозе новую ферму, где работали Дарья и Иван, скота тоже прибыло, так что вся семья, несмотря на сдачу молока государству, чего уж там, не страдала и не оставалась без молока.
Жизнь проходила в тяжёлом, но всегда привычном и понятном труде, освещённом для супругов семейными радостями. Чего ещё нужно было крестьянину? В июне старшая дочь Лена блестяще сдала выпускные экзамены и закончила седьмой класс. Вместе с Дарьей и младшими в радостных хлопотах сочинила красивое ситцевое платье – «солнышком» – на выпускной вечер. И на вечере она в этом платье сияла, радуя и преподавателей и соучеников. А наметила поступать в Александровский педагогический техникум.
Надя перешла в седьмой класс и всё время помогала матери на ферме. А после работы – на грядках в своём огороде, взяв под особое покровительство помидоры и огурцы. Младшая, Поля-Пелагея, старательно помогала по дому – подметала и мыла полы. А между делами готовила портфель, тетрадки и букварь – мечтала и в снах видела, как она пойдёт первого сентября в первый класс Наумовской начальной школы.
Вот и Борьке исполнилось пять лет…
Всё это трудовое счастье и мирные хлопоты враз рухнули в июне тысяча девятьсот сорок первого года.
4
О начале войны сначала узнали мужики, которые двадцать второго июня оказались в городе. Приехали мрачные, и после обеда уже по деревне разнеслось, что заберут всех мужиков на войну. Уже в этот вечер бабы в деревне голосили. Они заранее, больше, чем бодрящиеся мужики, почуяли настоящую, а не игрушечную, беду.
Уже на второй день после выступления Молотова по радио четверо мужиков и парней в деревне, получив призывные повестки, собрали вещевые мешки и пешком, сопровождаемые бабами и детьми, направились в Александров, в военкомат. Городской вокзал наполнился шумным народом.
Сначала среди деревенских мужчин ощущалось спокойное настроение: войну скоро закончим, дай вот срок, разобьём фашиста и вернёмся домой. Когда узнали, что Красная Армия отступает, в разговорах и беседах появилась мужицкая злость: мы эту гадину раздавим, ишь чего, сволочь фашистская, задумала – до Москвы дойти!..
И уже, один перед другим, ожидали повестки, готовились, завершали дела, спешили сено косить, управляться с огородами, чтобы не оставить баб и детей до осени, до победы, без урожая. И повестки приходили каждый день. И каждый день раздавалась по всей деревне гармонь Толяна-гармониста, – уже женатого мужика с двумя детьми. До тех пор играла гармонь, пока Толяну самому не пришла повестка.
Первого июля провожали Ивана Елина. В этот день, кроме него, ещё трое из Наумова уходили на войну. Запрягли лошадь, а Польку и Борьку оставили с бабкой Пелагеей, которая рыдала неотрывно и, прощаясь, повисла на шее Ивана.
Из военкомата Иван шёл в строю, то и дело забрасывая вещевой мешок за правое плечо. Мужиков и парней было много – человек двести. И всё Иван оглядывался, – Дарья с Леной и Надей ехали позади строя на телеге, а их лошадь почему-то то и дело спотыкалась на булыжной мостовой.
На железнодорожном вокзале негде было яблоку упасть. Здесь над бушующей толпой то и дело раздавались громкие команды сопровождающих командиров, женские вскрики и детский плач – всё вместе. И весь этот шум и гам перемешивался с паровозными гудками и с грохотным стуком и лязгом проходящих мимо поездов.
Дарья, бросив поводья и соскочив с телеги, ринулась с девочками в самую гущу и успела-таки схватить Ивана за плечи и последний раз поцеловать. Потом мужики поднялись по одному в товарный вагон, поданный из Карабановского тупика, и вскоре за ними только курился голубой дым, уходящий вдаль, к Москве…
На обратном пути лошадь еле-еле понуро тащилась в гору, и Дарье не хотелось её торопить. Всё, связанное с Иваном, от первого свидания в роще до последнего поцелуя на вокзале, вдруг поднялось в её памяти, застлало густым дымом глаза, и она, сидя на телеге, перед самой деревней, вдруг тяжело охнув, повалилась на спину и потеряла сознание. Очнулась оттого, что девочки, не останавливая лошадь, с громким плачем встряхивали её, пытаясь привести в чувство.
– Мама! Маманька!..
Опомнилась уже на крыльце дома, где с нетерпением ждали их возвращения свекровь и Полька с Борькой.
5
С уходом Ивана на фронт жизнь в семье и во всей деревне с каждым днём тяжелела. Уехавших мужиков надо было заменять. Рабочих рук не хватало. Многое в деревне легло на плечи женщин и детей, пригодились и почтенного возраста старики.
Через две недели после проводов Ивана Дарья и две старших дочери Лена и Надя поступили работать на Карабановский текстильный комбинат – предприятие переключилось на военную продукцию. В деревню приходили редко, и то на несколько часов, как получалось. Дома остались на хозяйственных работах сама Пелагея и дети – восьмилетняя Полька да младший, Борька. К тому же Пелагея умудрялась работать и на колхозной ферме, и, если попросят, на полевых работах. И трудилась, проклиная вместе со всеми подлюгу Гитлера, от зари до зари.
Деревня получала очень скудно на трудодни, еле-еле хватало на еду, но никто не жаловался, деревня не вешала нос. Единой душой стремились приблизить Победу. А она, Победа, вот-вот должна была придти, и вот-вот, как все считали, мужья, сыновья и братья должны были возвратиться, разбив где-нибудь под Смоленском наглых захватчиков-фашистов. Помнилось всем, как быстро получилось на Хасане.
Но проходили дни, недели, миновали месяцы, а война приближалась к Наумову. А вскоре зловещие слухи поползли о том, что сдали Москву, что немцы подходят к Дмитрову. Сначала она пришла в деревню военными повестками, теперь с женскими рыданиями прошлась по Наумову похоронными листками, и сразу, в одночасье, стало понятно, какое это всенародное горе – война. Потому-то Дарья и дети её, поравнявшись на улице с почтальоном Давыдовной, шарахались от неё, боясь, что она потянется за чем-то в свою сумку из чёрного дерматина. Приходя домой, Дарья сразу вопросительно смотрела на свекровь – не пришло ли что-нибудь с фронта. И приходило, и для семьи на время являлась радость.
Иван был на войне жив и здоров, и писал хорошие добрые письма. В каждом письме утверждал, что до окончательного разгрома фашистов остаётся недолго. Служил он в Сорок девятой стрелковой дивизии, где рядом с ним находилось много народу из Александрова, из окрестных городов и деревень. И когда кто-нибудь писал домой письма, то о своих земляках старались что-нибудь да сообщить. Так что Дарья даже и без писем мужа примерно знала о многих земляках. А главное – это то, что муж жив.
Иван Един не только всячески оберегал собственную жизнь на войне, не лез без нужды в пекло, не поднимал лишний раз голову из окопов при обстреле. Но он оказался храбрым солдатом, воевал во взводе разведчиков и всегда ходил по передовым позициям. На его счету было три взятых в плен немца – «языка» и с десяток подорванных грузовиков с живой силой врага. Так-то вот воюют на фронте Елины! Правда, обо всём в письмах с фронта не напишешь, но между строк понимала Дарья много и из писем Ивана, и из писем его земляков. А вообще-то Иван, зная о чём писать можно, а о чём нельзя, больше всё же писал о том, как скучает по дбму и детям, как снится ему свой двор и вся деревня, просил сняться всей семьёй на фотокарточку и прислать, а также требовал, чтобы Дарья в каждый дом зашла и передала привет от мужа своего, который защищает Родину от фашистских захватчиков. Просил Иван, чтобы и Дарья, и мать, и ребятишки берегли своё здоровье и дожидались его с войны.
6
В сорок третьем году Борька пошёл в первый класс Наумовской начальной школы. Научившись писать, он стал, сначала при письмах матери, а потом и самостоятельно, посылать отцу письма на фронт. Бумаги не хватало, мать писала на кусочках и обрывках, которые находила в доме от старых тетрадей, а то и от довоенных газет, маленький кусочек находился и для Борьки. Просил Борька папку как можно скорее разбить фашистов и немедленно приезжать домой. О том, где работают мать и сёстры, сообщать не полагалось, это был военный секрет (а они в Карабанове шили солдатское обмундирование), а вот о своих делах Борька понемногу рассказывал. О том, как за коровой ухаживает, как навоз убирает и выносит на задворки и в огород. О том, что с Пелагеюшкой уже не дерутся, а дружат, и что она помогает уроки ему делать. О том, что арифметику страсть как не любит, хотя считать и научился. О том, что умерла почтальонша Давыдовна, а вместо неё приносит почту Митрофановна, хотя она тоже очень старая и тоже может умереть. О том, что погиб на фронте то один, то другой отец его деревенских товарищей.
Иван бережно хранил письма жены, каракули и писульки сына, перевязанные шнурком, в своём вещевом мешке и, когда выдавалась минута, читал их ближайшим товарищам. Солдаты с улыбками слушали исповеди Борьки и хвалили его: мол, у тебя, Иван, растёт настоящий помощник.
Всё-таки учиться Борька не любил, наверно, в этом весь пошёл в отца. Ещё в начальных классах вёл себя развязно, много дурачился, доказывал своё нередко и кулаком. Как только начинал спорить с одноклассниками по какому-то поводу, сразу же петушился и лез в драку, после чего оба драчуна возвращались домой с синяками под глазом. Особенно с ним трудно было играть в войну, а это, если выпадало свободное время, была как раз самая главная игра у всех деревенских ребят. Обязательно он должен был играть красного командира, и уж совсем не рядового солдата, тем более никогда не соглашался быть немцем. Конечно, в немцы выбирали самых маленьких, которые возразить не могли. По комплекции первоклассник Борька вышел рослым, толще всех, его ребята признавали верховодом и слушались его, да и девочки его поддерживали. Так что он, когда ему надо, брал своим гонором. Если было не по нему, он поворачивался и уходил из игры. За ним гуртом тянулись и его сторонники. Видя, что игры не будет из-за паршивого характера Борьки, или Ёлки, как его звали в школе, ребята вынужденно соглашались на его условия. И когда он становился главным командиром, игра шла на полную катушку, пока все вдоволь не наиграются.
Ну а в доме Борька стал настоящим хозяином. Всё почти, что связано с печкой и дровами, легло на него: он помогал привезти сушняк и хворост из лесу, сам пилил и колол дрова. И воду с колодца приносил сам, сколько бы ни нуждалась в воде семья. И за коровой ухаживал, кормил и поил, только доить бабушке доверял… Иван Елин словно в сорочке родился – всю войну прошёл почти невредимым. Только в Австрии, на последнем году войны полоснула его пуля наискось в левую руку. Отлежался в медсанбате. И, как только рука стала сгибаться, снова догнал свою часть и продолжал воевать. Там, в Австрии, и закончил войну.
Только что отцвела сирень, весна заметным жаром переходила в лето. В один из июньских дней по тропинке из города Александрова в горку к деревне Наумово шагал рослый усатый солдат в гимнастёрке и красноармейских сапогах. Пилотка по жаре была заткнута за кожаный ремень, раскатанная шинель лежала на левой руке, а вещевой мешок туго топырился за спиной. Сердце у Ивана Петровича Елина, возвращавшегося с войны, скакало так, что он время от времени останавливался и прижимал его рукой. Когда шёл по деревне, вся мальчишечья и девчоночья мелочь повыскакивала с крылец и пронзительно кричала:
– Борька, Полька! К вам красноармеец идёт!
По случайности в этот день выпало воскресенье, и все Елины находились у себя в огороде. Криков детских они сначала не слышали. А когда Дарья, оторвавшись от грядки, выпрямилась, посмотрела на улицу и увидела красноармейца у самого плетня, она, дико вскрикнув, качнулась и рухнула рядом на грядку. И уже через несколько секунд Иван, сбросив с себя и вещевой мешок, и шинель, подхватил её на руки и понёс на крыльцо, осыпая поцелуями. И тут к нему подбежали все – и Борька, и Полька, и Надя, и приехавшая из Московского педагогического института студентка Лена, и старая мать Пелагея. Все повисли на нём, обнимали и целовали, кто сына, а кто отца.
Вот и радость в дом Елиных пришла, вот и война закончилась. Вот уже и не надо по весне собирать на полях гнилую картошку – остаток осеннего урожая, чтобы прокормиться и не помереть с голоду.
Теперь семье Единых можно было привести себя в порядок. Надюша, окончив среднюю школу, отправилась работать на Карабановскую фабрику, ту самую, на которой работала вместе с сестрой и матерью во время войны. Её собирались послать учиться на мастера веретённого цеха. Елена, два года назад поступившая в Московский педагогический, готовилась к очередным институтским экзаменам. Полька с Борькой на летних каникулах с большой охотой помогали матери, бабушке и теперь отцу во всём, что касалось домашних работ. Семью во время войны, как и многих в деревне, спасал огород. Он, кормилец, в ответ на затраченные труды, подавал осенью и огурцы, и лук, и помидоры, и репу, и даже мак и горох на лакомство ребятишкам. Да вдобавок кормились из лесу: ягоды, грибы и орехи помогали пережить фронтовую зиму.
7
Несмотря на завершение войны, советский народ находился в тяжёлых условиях. Последствия войны требовали для своего искоренения ещё не меньше десятилетия. Но это десятилетие стремились сократить до пределов четырёх – пяти лет. В деревне Наумово, казалось, ничего не произошло. Та же посреди деревни поднималась зелёная травка, на которой ползало, кувыркалось и каталось множество поколений наумовских крестьянских детей. Также тихо шептал листвой могучий двухсотлетний дуб, стоящий рядом с деревянной начальной школой.
Возвратились кое-какие мужики в деревню, но многие остались где-то на западе, на Смоленщине, в Белоруссии и на Украине, да и в чужих землях залегли в братских могилах. Сократилось в деревне количество мужиков, но подросли ребята, не захваченные фронтом. Подрастала надежда вдов, не дождавшихся мужей с войны.
А жить народу было трудно. В побеждённую Германию уходили эшелоны хлеба, а в целых областях страны народ голодал. И всё равно славили великого Сталина. Радио в Наумове провели – из тарелки, висящей в простенке между окнами избы, слышались известия. И имя Сталина звенело каждый день. Разве можно было не любить Сталина, разве можно было обижаться на него, даже если за половиной буханки хлеба нужно было идти в Александров и стоять там с карточками в очередях? Ну как же, война ведь жестокая прошла. Слава Богу, победили, так чего ж обижаться-то?
Но вот уже и Сталин умер, плакали все в деревне, ждали огромных перемен. Все сразу заговорили о политике. Перечисляли всех руководителей партии и правительства. Каждое слово по радио и в газетах ловили слёту. Траурная музыка из Колонного зала Дома Союзов все дни слышалась по радио, никто не смел выдёргивать шнур из розетки..
А Борька взрослел, жадно вслушивался во все политические новости и известия, прилипал к радиотарелке. Ловил районную газетку «Голос труда» и читал из чужих рук. Заставил отца выписать владимирскую областную газету «Призыв». Хоть и скучное было чтение, а всё-таки читал: кто там начальник, кто его сменил, кого там выбрали в Московское руководство.
8
В старших классах Борис стал учиться заметно хуже. Если в младших классах он всё-таки как-никак стремился делать уроки, то теперь, отправляясь в Александров, в школу, он захватывал с собой только одну тетрадь, а книг не носил вовсе. Так все предметы и записывал в одной тетрадочке, которую дома и не открывал. На уроках, правда, учителям отвечал, преимущественно на тройку.
Но примерно с девятого класса Борька вдруг заинтересовался историей. На уроках истории Борька с открытым ртом слушал учительницу Ольгу Петровну, которая рассказывала учебный материал как никто из преподавателей. После её рассказов школьники заметно гордились своей страной – СССР, хотя и жили впроголодь, с их уст не сходили имена революционеров, Сталина, Ленина, Будённого, Ворошилова, Чапаева, Щорса и Пархоменко. С уважением школьники называли имена вещего князя Олега, Александра Невского, царя Петра Первого, полководцев Суворова и Кутузова, адмирала Нахимова, которые укрепляли, строили и защищали великую Русь, умножали её славу и авторитет в мире. И столько беспокойств добавил учительнице интерес Елина к истории! Теперь ей только и приходилось искать дополнительную литературу, чтобы ответить на его многочисленные вопросы: зачем, кто виноват, почему это случилось? На все эти вопросы ученик получал пространные ответы. О каждом великом человеке Ольга Петровна повествовала и сама с увлечением. Вот это Борьке нравилось. Вот это ему было по душе. И он просто влюблялся в великих людей России и Советского Союза, очень гордился победой над Германией, славой всего народа.
